Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.
Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.
И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине.
– Товарищ начальник!
Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.
– Вы никак заболели, Иван Александрович?
– Да нет, это я так. Ну что?
– Порядок.
– Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок.
– Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное.
– На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он?
– Дома. Не выходил.
– Ну, раз так, пошли.
– Еще кого-нибудь возьмем?
– А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.
– Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?
– Ножками, Черкашин, ножками.
– А мы на что?
– Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.
– Ну это вы зря.
– А ты что же, до ста лет жить хочешь?
– Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.
– Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет…
– На наш век хватит.
– К сожалению, верно. Какой подъезд-то?
– Вон тот.
– Этаж?
– Самый последний, пятый.
– Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.
– Ждет на пятом этаже.
– Молодец.
Они остановились у двери с круглой табличкой «143».
– Значит, я позвоню, – повернулся Данилов к дворнику, – вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь.
Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги.
– Кто там?
– Это я, – сипло и испуганно выдавил дворник.
Данилов выругался беззвучно, одними губами.
– Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.
– А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.
– Не могу, расписаться надо.
«Молодец!» – мысленно похвалил дворника Данилов.
– Черт его знает! – Голос невидимого Харитонова был недовольным. – Я же инвалид, чего надо им?
Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку.
– Добрый день, гражданин Харитонов. – Данилов шагнул в квартиру. – Что у вас темно так?
– А вы кто?
– Я… Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы?
Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками.
– Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?
Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое.
– Ваши документы, – хрипло сказал Харитонов, – ордерок.
Черкашин вынул ордер.
– Сейчас очки возьму. – Харитонов потянулся к пиджаку.
И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь.
«Второй!» – похолодел Данилов.
– Черкашин, останься с ним! – крикнул он и выскочил в темный коридор.
После комнатного света в темной прихожей вообще ничего нельзя было разглядеть. Натыкаясь на сундуки, Иван Александрович наконец добрался до двери и понял, что бессилен перед набором замков и задвижек. Он зажег спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью.
Пистолет. Большой тяжелый пистолет валялся на лестничной площадке. Его и увидел Данилов в первую очередь, потом он увидел руку, тянущуюся к нему, и, не думая, наступил на нее сапогом. Только после этого он обнаружил на площадке странное многорукое и многоногое существо. Это дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка.
– Встать! – Данилов нагнулся и поднял пистолет.
Первым встал Кузьмичев, сплевывая кровь. Тот, второй, лежал, тяжело глядя на Данилова.
– Встать! Поднимите его, Кузьмичев.
Неизвестный поднялся. Он был похож на подростка.
Его фигура, маленькие руки не вязались с отекшим, морщинистым лицом и выцветшими глазами.
– Идите в квартиру. Только без фокусов. Ясно? – Данилов шевельнул стволом пистолета.
– Я его отведу в лучшем виде, товарищ начальник, – прохрипел Кузьмичев, – не извольте сумлеваться.
– Ну что ж, веди!
Задержанные сидели в разных углах комнаты, рядом с каждым из них стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату.
Это был удивительный обыск. Еще ни разу Иван Александрович не сталкивался с такими беспечными преступниками. Немецкий радиоприемник стоял на тумбочке, прикрытый для видимости пестрой салфеткой, две ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег. Складывая на столе все эти вещи, Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым. Тот сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки под глазами еще больше набрякли.
Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду?
И тогда Данилов понял, что Харитонов просто ждал немцев. Он ждал их со дня на день и не считал нужным скрывать это!
А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время.
– Товарищ начальник, будем писать протокол? – спросил его Черкашин.
– А как же, обязательно будем писать. Чтоб все по закону. Их будут судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, – сказал и посмотрел на задержанных.
Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать.
Через час приехала машина. Оперативники повели задержанных вниз. Данилов еще раз обошел квартиру, дал Черкашину указание насчет засады и спустился по лестнице.
Он почти месяц провалялся на диване в маленькой комнатушке, с крохотным оконцем под самым потолком. Широков целыми днями читал старые «Нивы» в тяжелых, словно мраморных переплетах. Читал все подряд, начиная от романов с продолжениями и кончая сообщениями о юбилеях кадетских корпусов. Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались. Ну, подумаешь, семьдесят лет действительному тайному советнику исполнилось. Толку-то что? Зачем писать об этом? Толстые эти журналы не вызывали у него никаких ассоциаций. Надо сказать, что прошлую свою жизнь он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей стыдился его. Отец слыл в городе взяточником, и гимназисты при каждом удобном случае издевались над Андреем.
В декабре 1916 года, подравшись с сыном пристава Юрьева, Широков сбежал на фронт. Ему повезло. Под Ростовом он пристал к эшелону Нижегородского драгунского полка. Офицеры-драгуны оказались ребятами компанейскими, они уговорили командира взять гимназиста с собой, тем более что юноша прекрасно играл на гитаре и пел душевные романсы. Его обмундировали и зачислили на довольствие. Так вместе с пополнением в персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков.
На одной из пирушек в офицерском собрании в присутствии командира корпуса генерала Баратова Андрей исполнил романс «Снился мне сад…». Генерал, большой любитель пения, прослезился и немедленно взял молодого драгуна личным ординарцем. Через пять дней он «за высокий патриотизм» наградил его Георгиевским крестом четвертой степени и произвел в вахмистры. А через десять дней началась революция. Как он ее воспринял? Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен. Революция представлялась новоиспеченному вахмистру и «егорьевскому кавалеру» бесконечной скачкой по бескрайней степи, полной приключений и опасностей. Но на самом деле все приняло другой оборот. Бежал его благодетель генерал Баратов, солдаты перестали подчиняться, посягнули на самое святое – офицерские погоны. Кавказский фронт развалился.
Где только не был вахмистр Широков! На Дону, у Краснова, и первопоходником успел стать. В восемнадцатом определился он наконец в Ростовское юнкерское кавалерийское училище. Стал портупей-фельдфебелем. Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии. Ох и рубка была! Хоть с разрубленным плечом, а ушел вахмистр Широков, проложил себе дорогу шашкой и револьвером.
Потом, в госпитале, он часто вспоминал этот бой. Яростные людские глаза, пену на лошадиных мордах и молчаливую рубку, страшную своим молчанием. И, только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете только те пятнадцать минут, вся остальная жизнь – утомительное и длинное существование. Он был странно устроен. Риск воспринимался им словно наркотик. Он служил в контрразведке, был в Крыму у Врангеля, мотался по селам с развеселым антоновским полком. Даже у барона Унгерна успел побывать. Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде остроты прибавилась тупая ненависть к этим кожаным курткам, от которых всегда приходилось уходить «с разрубленным плечом».