– Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.
Полесов быстро оглядел комнату. Вот дверь закрытая, стол с закуской, этажерка с патефоном, тяжелый, резной буфет, на нем какие-то безделушки: собачка, поднявшая лапу, мальчик со свирелью, охотник; маленький Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпкой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее.
И тут Степан совершил ошибку. Подойдя к буфету, чтобы взять серебряную фигурку, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату.
– Откуда она у вас? – Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь. Пытаясь выхватить из кармана наган, он понял, что уже опоздал.
Его сначала обожгло и отбросило к стене, он упал, потянув за собой стул. Падая, все же поднял наган, но выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатала его к полу. Умирая, он услышал голос Климова, хотя слов уже не мог разобрать. А потом увидел фонтан, который все увеличивался в размерах, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея.
– Ложись, гадина! – крикнул Климов Дробышевой.
Из темноты спальни ударил еще выстрел, и пуля отбила от косяка двери большую щепку. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, загородившись его дубовым телом.
Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И потому приказ охранять выход он принял как единственную для себя возможность что-то предпринять в сложившейся ситуации. Бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов.
На крыльце послышался топот. Бежало несколько человек, но это не смутило Климова. Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом, за ним два бойца.
– Кто?.. Кто стрелял?
И вдруг сержант увидел Полесова, лежавшего на полу. Он сделал шаг к нему, вглядываясь.
– Степа! Полесов! – Сержант наклонился к убитому.
Когда они проникли в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку. Прямо посередине кладовки виднелась поднятая крышка люка погреба.
– Выходи! – крикнул сержант. – Выходи, сволочь!
Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы.
– Прикройте меня! – крикнул сержант и спрыгнул вниз.
Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.
– Ну что, Миша? – Один из бойцов наклонился к люку.
– Ход здесь, видно, во двор. – Голос сержанта звучал глухо.
Он не верил своим глазам. Не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов, что две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь и она ушла из этого большого и сильного тела.
Данилов изо всех сил пытался справиться с тяжелой волной ненависти, захлестнувшей его. Будто зачумленный, он посмотрел на забившуюся в угол Дробышеву и против своей воли тихо заскреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие.
– Не надо, Иван Александрович, не надо, – сказал сержант и встал рядом с ним. – Незачем вам из-за этой суки под трибунал идти.
– Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала, – сказал Данилов и только тут понял, что рядом с ним стоит Костров, Мишка Костров, о котором думал последние несколько дней. – Это ты, Мишка?
– Я, Иван Александрович.
– Видишь, горе у нас какое. Ах, черт возьми…
Дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом.
– Белов, – спокойно позвал Иван Александрович.
– Здесь, товарищ начальник.
– Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.
– Есть!
– Сержант Костров, задержитесь, – добавил Данилов.
Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть и жалость тоже, остался только профессионализм.
Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по его лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая крепко сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.
– Где врач? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Здесь, – ответил Белов.
– Пусть увозит тело.
Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово: тело. А чье оно?! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри себя какую-то, одному ему известную пружину. Начиналась работа, сыск, и у него не должно быть эмоций и переживаний – только объективная реальность.
Прибывшая оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович посмотрел на задержанную, она все сидела в углу, сцепив на коленях руки, уставившись взглядом куда-то в одну точку.
– Гражданка Дробышева! – громко позвал Данилов.
Она не шевельнулась, даже глазами не повела в его сторону. Стоявший рядом милиционер потряс Дробышеву за плечо.
– Да, да… Что?.. Это не я… Это все он, он!..
– Кто – он? – Данилов шагнул к ней.
Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.
– Кто – он? – повторил Данилов.
– Я скажу, я все скажу, я не хотела!.. – И она заплакала, почти закричала.
– Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, – приказал Данилов милиционеру.
И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока.
– Я предлагаю вам, – наклонился он к Дробышевой, – добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.
– У меня нет ценностей… Нет… В сарае они что-то закапывали под дровами, а что именно, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама… Чего же вы не пишете? Почему?
– Пожалуйста, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, – сказал Данилов милиционеру и пошел к двери.
На дворе, кажется, начинало светать. Уже проступали очертания ближайших строений. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.
– Они там копают, – тронул Данилова за рукав Быков. – Как же так, Иван Александрович, а?..
– Не надо об этом сейчас… Потом, Быков, потом.
Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.
– Есть, – устало сказал он, – нашли.
– Что там?
– Патроны в цинках, два автомата, пулемет и еще золото – небольшой такой ящичек, но полный.
– Надо оформить как добровольную выдачу.
– Какая разница. Дробышевой уже не поможет. По нынешним временам все равно стенка.
– Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело – написать все, как было на самом деле.
– Вы какой-то странный, товарищ Данилов, – Плетнев пожал плечами, – она вашего опера заманила в засаду, а вы…
– Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с этой правдой обращаться как со шлюхой не имеем права.
– Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
– Давайте и все документы мне.
– А нам?
– Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.
Плетнев ушел в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, находится здесь, где-то совсем недалеко, может быть в нескольких километрах. Теперь надо было допросить Дробышеву.
Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто. На улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.
– Что мне будет?
– Это решит суд. – Данилов встал, прислонился к стене.
– Я скажу всю правду.
– Единственное разумное решение. Итак, откуда у вас эта печать?
– Мне ее подарил Музыка. В мае, здесь у меня.
– При каких обстоятельствах?
– Они вернулись из Москвы: последнее время туда часто ездили…
– Кто они?
– Музыка Стасик, его брат Бронек и Виктор Колугин, их шофер.
– Кто это такой?
– Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
– А что делал до войны?
– Он из этих мест. Судимый, тоже водил машину.
– Так, кто еще?
– Сережа, его так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
– Фамилия Серого?
– Не знаю. Ни разу не слышала, чтобы называли его по фамилии.
– Кто еще?
– Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, ничего не могу сказать.
– Хорошо, вернемся к печати. Так кто именно приехал к вам из Москвы и когда?
– Бронек и Виктор Колугин. Когда это было, не помню. Ко мне они пришли ночью. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
– В каких отношениях вы были с братьями Музыка?
– Я дружила со Стасиком.
– Дружила, иначе говоря…
– Да, иначе говоря, спала. Я любила его. – Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим: оно разгладилось, тени на нем исчезли, и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.