Ближе к вечеру приезжает уже ненужное усиление из двух пэпээсников. Я отправляю их домой, а сам ухожу к землякам, где после холода блокпоста долго отогреваюсь на полке перекалившейся бани. Пыль и грязь стекают по мне коричневыми ручьями. Загнившие, шаткие доски пола выгибаются от жара, источают прелый, будто болезненный запах.
Часть курганского и красноярского ОМОНа убыла вчера на зачистку в Осетию.
В комнате командира я лежу на свободной кровати. Палитра красок резво прыгает на экране трофейного телевизора. С тугим гудением мечется в железной печи пламя горящего газа. Сошел в пропасть безвестия еще один день…
6 сентября 2004 года. Понедельник
С Рафинадом и Проныром мы уже который час сидим на «кукушке» блока и, поочередно загибая немытые пальцы, считаем дни до «дембеля». У меня их оказывается больше всех — сто пятнадцать. Тихая паника зарождается в моем сознании.
С клочковатого, осевшего неба летит мелкая водяная пыль. Порывы зябкого ветра тащат эту сырость под крышу «кукушки». Мы, не найдя себе никакого дела, ложимся спать. Два пэпээсника спят в машине у дороги.
После обеда на ПВД возвращаются оба ОМОНа. Двое суток они лазили по горам да аулам Осетии и Ингушетии. Никого не нашли.
Вместе с зарядившим к вечеру сплошным дождем на блоке появляется Тамерлан. Он торжественно объявляет о прекращении с этой минуты нелегкой нашей службы. Но Тамерлан меняет только участковых, а пэпээсники, по распоряжению Рэгса, остаются на блоке до того самого 15-го августа. С Тамерланом приезжает сотрудник «детского РУБОПа» (ИДН — инспекция по делам несовершеннолетних) Амир — добрый, незлопамятный чеченец, но никудышный работник. Они глушат свои заведенные машины, ставят их впритык, и тут Тамерлан открывает нам главную сенсацию:
— Сам Безобразный назначен сюда под мое командование!
Мы не верим своим ушам! Это ж надо впасть к Тайду в такую немилость!
При всем уважении к Тамерлану у меня вырывается:
— Врешь!
Тот, смеясь, прикладывает руку к сердцу:
— Ей-богу, не вру! Так и есть! Безобразный и Неуловимый со мною несут здесь службу.
Восторгу нет предела! Мы живо интересуемся, где же тогда эти самые Неуловимый и Безобразный. Тамерлан разводит руками:
— Назначить-то их назначили, да вот поймать и за шиворот сюда притащить забыли! Неуловимый — это еще тот пройдоха и трус, он, как всегда, неизвестно где, а Рамзес срочно поехал брать себе больничный…
Вздох сожаления прокатывается по нашим рядам.
Я собираю в ОМОНе жалкие свои пожитки — дневниковые записи, ручку и спальный мешок — и выхожу к дороге. Рафинад с Проныром добрасывают меня до отдела, а сами поворачивают машину в сторону больницы МВД. Желая немного отдохнуть, они по примеру Рамзеса берут себе по больничному.
Моему же расстройству нет предела… С мыслью нести службу до 15-го я уже свыкся и разглядел все ее выгоды в трехразовом питании и ежедневной бане, а кроме того, в отсутствии всякого начальства. Но все-таки больше всего меня огорчила подлая выходка Безобразного. Так ведь и не побывает, сволочь, в нашей шкуре!
Сам же Рамзес, по случаю такого неожиданного заката своей карьеры, на всякий случай сдал в отделе пистолет и переоделся в гражданку. Так при нападении боевиков будет легче бежать.
Не доходя до родных апартаментов, я захожу в кафе на разведку. Здесь наш укромный угол, место пополнения разной житейской информацией и постоянный пункт сбора нежелающих работать русских и чеченцев. Здесь мы, кто проедаем, а кто пропиваем, свою кровную зарплату, и ухоженные, опрятные официантки-чеченки всегда рады нам. Нас, русских, они встречают с немного большим радушием, чем своих соплеменников. Оно и понятно — жесткие законы родины не позволяют им вести себя на равных с мужчинами. С чеченцами они приветливы и услужливо-вежливы, с нами свободны и естественны.
Насквозь промокшие под дневным дождем, почерневшие от воды, за одним из пустых столиков хмурятся Ахиллес и Бродяга. Это наряд передвижного КПП. Я зацепляю ногой стул Бродяги и наклоняюсь к его уху:
— Ну, что, бездельники, работать сегодня будем или как?!
Ахиллес, сырой и ватный, недовольно бурчит простывшим голосом:
— Мы с самого утра на дороге торчим. Ни пожрать, ни отдохнуть не вышло. Промокли вон…
Бродяга скалит в мою сторону тусклые зубы:
— Это тебе не на блокпосту матрацных клопов давить!
В ожидании окончания развода я сажусь рядом.
Если мы хоть одной ногой заступим за черту отдела и хоть на секунду попадем в поле зрения Рэгса, то, несмотря на мое многосуточное сидение на блоке, а их в течение целого дня присутствие на дороге, никому не миновать ночного патруля. Никому. С этим у нас строго.
Дождавшись благословенного часа, когда все патрули уже назначены, а усталость наконец связала неуемному Рэгсу язык, мы, подгоняемые радостью свободы, вываливаемся из кафе на улицу.
С наступлением темноты в отделе гаснет свет. Кто-то сразу ложится спать.
Я ухожу в соседний кубрик, где загнанные одиночеством и бездельем собрались в круг около семи человек контрактников. На табурете стоит пепельница, в которой синим огнем горит таблетка сухого спирта из солдатского сухпайка. Рядом горят наполненные светлой янтарной жидкостью граненые стаканы ставропольского коньяка. Я втягиваюсь в общий медленно текущий разговор. Он начинается с невыносимой жизни милиционера-контрактника в нашем РОВДе. Затем, разбавляя клей этой скуки и вызывая прилив недолгого веселья, Вовочка рассказывает несколько историй из своего пьяного прошлого и не менее пьяного настоящего. Квадратные наши тени прыгают на обшарпанных, неказистых стенах комнаты, вытягиваются и падают навзничь в глубины скопившегося по углам мрака. Необыкновенная обманчивая тишина стоит за открытым окном. Еще не стреляют…
Мы не торопим время, нам нечем его убить, и мы никуда не спешим. Это редкие минуты, когда мы можем собраться вместе и, не напиваясь (что так часто происходит здесь), просто посидеть, рассказать о своей жизни и послушать о жизни других. У каждого из нас она не сложилась, иначе не сидели бы мы сейчас в этом грустном кругу оторванных от дома людей. И еще, кроме усталости, печали и неразделенного одиночества, здесь незримо присутствует другое, более важное, более большое и необъемлемое. Сейчас своим израненным сердцем мы чувствуем счастливую близость боевого братства, суровыми нитями связавшего наши разные судьбы, и мы благодарны друг другу за эти минуты. Отгремит война, отсвистят пули, мы разъедемся по далеким городам необъятной нашей Родины, а чувства, сладкая тоска прошлых лет, постоянно наполняющая нестираемой памятью эти дни, навсегда останутся с нами. Все обязательно останется. Теперь мы всегда будем вместе. Люблю вас за это, боевые мои товарищи!..
7 сентября 2004 года. Вторник
Гневный непонятно от чего с утра Тайд объявляет о проведении на территории республики операции «Камуфляж». Он с криком и злостью доводит до нас роль каждого в очередной безумной операции — не быть всегда, везде и при любых обстоятельствах в этом самом камуфляже. Только в милицейской форме!
Сам же он вместе с Рэгсом все дни ходит в камуфляже.
Там, умникам МВД, выдумавшим эту операцию, глубоко безразлично, что дни и целые недели своей милицейской службы мы проводим на зачистках и блокпостах, раскатываем по городу на БТРах и БМП, недосыпаем в ночных патрулях и постоянно гоняем сквозняк у дороги в ожидании какого-нибудь очередного почетного гостя. А потом этой грязной, испыленной, провонявшей потом и дымом формой мы хрустим перед гражданским населением в редкие, свободные от этих мероприятий дни.
Со Сквозняком я попадаю на подвижной КПП. С нами наряд комендатуры и два БТРа грозненских армейцев.
Матерый, прошедший от лейтенанта до подполковника от начала до конца обе чеченские войны, офицер комендатуры Перекур ведет БРДМ на улицу Сайханова. Наша главная задача, которую никто и не собирается скрывать, — любыми усилиями протянуть время до обеда.
Я сижу в стороне от дороги на поваленном заборе и колю прикладом автомата всученные мне Перекуром грецкие орехи.
Как именно они растут, я никогда не видел, и поэтому поначалу долго ищу среди зеленых шариков в ветвях хотя бы один овал с коричневой скорлупой. Я теряюсь в догадках, где же их взяли прыгавшие здесь пять минут назад солдаты. Но, дойдя, наконец, умом и разобравшись, что в этих самых шариках, коконах, они и прячутся, по неопытности тут же измазываю руки и лицо их желтым йодовым соком, а заодно отбиваю себе прикладом все пальцы. Орехи еще не успели созреть, скользят и плохо колются, ядро выковыривается с трудом.
Остальные офицеры в это время пьют пиво. На дороге никто не стоит. Мы не видим в этом никакого смысла.
На обед мы разъезжаемся по своим подразделениям, а после встречаемся в комендатуре. В этот раз уже на БТРе выезжаем на Ханкальскую — Гудермесскую. Место расстрела чеченских милиционеров. На асфальте до сих пор можно разглядеть не смытые дождями бурые пятна запекшейся крови. Сейчас здесь стоит пост армейцев — экипаж БМП с приданными пятью солдатами.
Дует холодный восточный ветер. У обочины дороги, у простреленных, настежь распахнутых ворот пустого двора чернеют, будто глаза, глубокие нефтеколодцы. В воздухе тает летучий запах конденсата. Рядом, среди разросшихся на сплошных руинах молодых деревьев, свалены, один на другой, искромсанные, обгоревшие каркасы легковых автомобилей. Целое кладбище отслужившего металла. Не меньше полусотни изжеванных, распавшихся скелетов.
На белой «шестерке» без номеров, — наверняка давно числящейся пропавшей без вести, — к нам подъезжает какой-то чеченец. Он неряшливо держит в руках заляпанное красное милицейское удостоверение и, путаясь в словах, быстро начинает объяснять, что только что двое неизвестных на черной «Волге» попытались отобрать у него машину.
Мы активизируем службу и деятельно начинаем останавливать подряд все черные «Волги». Одна, вторая, третья…