И значит, остался Петрович трудиться здесь, на пункте, и работал до конца, а ровно в шестьдесят лет вышел на заслуженную пенсию, ни дня не переработав сверх положенного, хотя его и уговаривали остаться.
А жизнь Петровича с тех пор, как он пришел на пункт, как-то быстро и нехорошо изменилась. А семейная жизнь и вообще не сложилась ни с кем. Потому что и в молодые его годы, и в зрелые, когда женщины узнавали, где и кем он работает, и сколько за эту работу получает - они к нему остывали в своих чувствах и им пренебрегали, чаще всего мотивируя свое поведение неприятным устойчивым запахом, всегда исходящим от Петровича. А Петрович им отвечал, что тут полностью бессилен, так как этот его производственный запах имеет свойство не исчезать даже после бани и парной. Да и одежда вся им пропитана, и никакая стирка или химчистка его не берет.
Это что касается женщин, с которыми Петрович так или иначе сближался. А все другие люди, узнав постепенно о его профессии, стали обращаться к нему, чтобы он освободил их от ненужных им животных. Они говорили "ну что тебе, Петрович, стоит, ты же привычный и знаешь, как это надо делать с профессиональной точки зрения безболезненно". Сначала обращались соседи, а потом, когда разъехалось большинство из них, начали приходить и приезжать к Петровичу и совсем незнакомые ему люди - видно, те же самые бывшие соседи давали его адрес своим знакомым, а те - своим и так далее и тому подобное. И выходило, что Петрович на работе ежедневно убивал бездомных и опасных для человеческого общества животных, делая это, само собой разумеется, для всеобщей пользы и безопасности, а дома тоже он их убивал, но уже по личным просьбам своих сограждан, когда у их собак и кошек рождались нежелательные щенки и котята, и девать их было некуда. И их несли Петровичу, чтобы он их утопил или уничтожил каким-либо иным известным ему способом. И он много лет подряд помогал всем, кто к нему обращался, никому не отказывая и понимая, что кому-то все равно приходится выполнять такую работу и, если не он будет ее выполнять, люди найдут кого-нибудь еще и ничего от этого по общему и большому счету в природе не изменится. Что бы там ни говорили, а один, отдельно взятый человек - величина бесконечно малая и влиять на что-либо сущее не способна. В то время как на него самого многое влияет и много чему он подвластен и подвержен.
На Петровича, к примеру, его образ деятельности повлиял сильно. Во-первых, ему перестало хотеться разговаривать с кем бы то ни было. И это при том, что просто так, ради самого разговора, он почти никогда и почти ни с кем не говорил. К нему всегда обращались по какому-то определенному поводу, то есть по делу, а он делал то, что от него хотели - и все. Для этого говорить было совершенно не обязательно. А во-вторых, в нем родилось недоброе любопытство, и ему стало хотеться посмотреть, что будет, если укол, который он делает бродячим собакам и кошкам, сделать человеку. Не какому-то конкретному человеку с именем и фамилией, а любому человеку, без различия. Нет, он понимал и чувствовал, что не придется ему свое любопытство утешить и удовлетворить, но оно от этого понимания не пропадало и не ослабевало. Скорее, совсем наоборот. И однажды наступил момент, когда при виде любого человека Петрович думал "вот если бы этому вколоть, интересно, как бы он?" и больше ничего ни о ком не думал. Ни о ком, кроме той ненормальной девки, приезжавшей кормить животных. Он как-то неожиданно для самого себя понял, что проверять силу укола на ней, ему не хочется. Более того, ему стало даже страшно, когда он представил, что кто-то подносит к ее руке шприц. Петрович от этого видения что называется содрогнулся душой. Почему содрогнулся - не очень-то понятно, скорее всего потому, что девка эта никак не совмещалась в его тусклом сознании с умиранием. Слишком живой внешний вид она имела. Это бросилось в глаза Петровичу в самый первый ее приезд. И собаки очевидно почувствовали то же самое. Они вились и вертелись вокруг нее, а когда она была в машине - вокруг ее машины, миролюбиво лаяли, виляли хвостами и заглядывали в глаза. Все это они проделывали, еще не зная, что она будет их кормить. Да в первый раз она их и не кормила. Нечем у нее было их кормить. Потому что она нечаянно сюда заехала.
Марья действительно заехала в логово Петровича совершенно случайно. Ее собаки туда за собой привели. Она увидела их - целую стаю (или свору) недалеко от своего дома на жилмассиве "Ясень-1". Собаки не спеша, трусцой, двигались по проезжей части улицы. И Марья за ними поехала. Просто так, не задумываясь, зачем она это делает. И они бежали перед ее машиной, а она потихоньку, на второй скорости, ехала следом. Собаки иногда оглядывались, видели, что их преследуют, но не обращали на это никакого внимания. То ли чувствовали, что бояться им в данном случае нечего, то ли вообще они ничего уже в своей жизни не боялись. А когда собаки достигли своей цели, добежав до пустыря вокруг дома Петровича, они взяли машину в широкое кольцо, пробежались так немного и остановились. Машина остановилась тоже. Собаки лениво расселись вокруг, а некоторые из них разлеглись. Марья выключила мотор и вышла наружу. Дверь за собой она захлопнула. Собаки осмотрели ее, принюхались издали и успокоились окончательно, признав чужую девку своей. А тут и Петрович вышел из дому и стал смотреть на нежданную гостью.
- Это ваши собаки? - спросила у него Марья, поздоровавшись.
- Да кто их знает, - сказал Петрович. - Наверно, мои.
- Что значит "наверно"?
Петрович подумал и сказал:
- А то и значит. Приходят животные, живут, уходят. Чьи они? Неизвестно и не имеет значения.
Марья сказала "а, в этом смысле?" И сказала "ну, всего вам хорошего". После чего села за руль, развернулась и осторожно, чтоб на кого-нибудь не наехать, повела машину к городу.
- Как вас зовут? - крикнула она, высунувшись из окна и обернувшись.
- Меня? - сказал Петрович. - Меня - Петрович. Николай.
Собачья стая проводила Марью с полкилометра и вернулась к Петровичу. И на всем пути, до самого "Ясеня", встречались Марье собаки. Они трусили по обочинам дороги в сторону жилища Петровича, возвращаясь откуда-то или, может быть, откуда-то убегая. Петрович же весь вечер думал о приезжавшей сегодня девке. И даже не о ней самой, а о каких-то связанных с нею пустяках. Например, о том, что такой маленькой и неуклюжей машинки он никогда и нигде не видел, и о том, что собаки все-таки умные твари и что, наверно, она просто спутала дорогу, а значит, больше сюда не приедет. Ну, и о том, что не хотел бы он сделать ей укол, Петрович думал. И думал, что все это как-то странно, раз ей укол он не согласился бы сделать ни за что, а всем другим сделал бы не моргнув с удовольствием.
Хорошо, что знал об этих своих мыслях и помыслах только он сам, Петрович, и хорошо, что со стороны ничего такого по нему заметно не было человек как человек - таких среди нас миллионы. И эти миллионы тоже что-то обязательно думают и скрывают в своих головах, и по ним тоже ничего не заметно и, глядя на них, тоже ничего нельзя установить. А если было бы можно, люди только и делали, что таращились друг на друга, пугаясь и удивляясь человеческой сущности и, наверно, они шарахались бы друг от друга, во всяком случае, от Петровича точно шарахались бы и убегали куда глаза глядят, как от какого-нибудь монстра.
Когда настал день пенсионного возраста, Петрович все бросил и ушел домой. Ушел пешком, так как велосипед его давным-давно рассыпался. Ушел он без удовольствия и без радости - что никому больше не надо делать уколов, а просто ушел, потому что получил свободу и возможность уйти. Но как только он оказался дома, наедине с собой и своей свободой, к нему приехала из города скучная старуха, которая приезжала не реже, чем раз в полгода, приехала и сказала "вот, Мурка опять погуляла". А Петрович ей сказал "я на пенсии". Тогда старуха попробовала надуть губы. Но они не надулись, будучи высушенными ее старостью вместе со всем лицом и телом. И она сказала "и я на пенсии, мне ходить тяжело если с грузом". Петрович промолчал, чтобы не сказать чего-нибудь плохого. Он даже не подумал об этой старухе того, что думал обо всех людях всегда. Он отвернулся от нее и ушел в дом. А когда вышел через час или, может, через два часа, увидел на деревянном крыльце расползшихся во все стороны котят.
И Петрович не утопил их и не лишил жизни, а выкормил молоком из пипетки, и они остались жить с ним и вырастать.
И сначала всем, кто приходил к нему по старой памяти и привычке, чтобы воспользоваться его услугами, он отказывал, а потом говорил одно слово "оставьте", потому что они все равно уходили, бросив принесенных щенков и котят - некоторые прямо во дворе у Петровича, а некоторые - выйдя за калитку и отойдя какое-нибудь незначительное расстояние по дороге.
А теперь вот собаки и кошки жили здесь везде и, казалось, их так много, что самому Петровичу места среди них нет. Но так только казалось. Они совсем не мешали жить ему своей жизнью, хотя все время плодились и размножались, и конца этому размножению видно не было. Впрочем, если говорить честно и на вещи смотреть прямо, то какая там у Петровича была жизнь! Не жизнь, а одно сплошное доживание. Он людей не чаще раза в неделю видел - когда в магазин ходил и на почту за газетой. Он себе газету выписывал, несмотря на скромные свои средства к существованию, а почтальоны приносить ее на дом отказывались категорически и наотрез. Во-первых, дом Петровича стоял на отшибе, и шатались там по пустырю всякие неожиданные личности, а во-вторых - собаки. Никто же, кроме Петровича, не мог сквозь их лежбища пробраться, вернее, все боялись. Девка эта еще не боялась. Но тут ясно, почему. Она как только приезжала на своей кургузой машинке, все собаки и кошки за ней табуном бежали, в смысле, колонной. Потому что она им еду привозила. В огромных целлофановых мешках кости, а в выварке какие-то, наверно, ресторанные отходы. Такие отходы Петрович и сам бы иногда ел не без удовольствия. Бывало, нетронутые отбивные и котлет