– Что-нибудь выпьете? – спросил Данглар, изучая винную карту.
– Я редко пью, но с вами за компанию с удовольствием. – Шато выдавил из себя улыбку. – Я предпочитаю белое, если не возражаете.
– Я за, – сказал Данглар и тут же приступил к заказу.
– Я еще раз прошу извинить меня, что заставил вас проделать этот путь. Увы, я вынужден был так поступить.
– Вам угрожают? – спросил Вейренк.
– Уже давно, – сказал Шато, снова сжимая губы. – И ситуация только усложняется. Я также прошу извинить мои гигиенические процедуры. – Он показал им черные от земли ногти. – Ничего не поделаешь.
– Вы работаете в саду? – спросил Адамберг.
– Я только что посадил три мексиканских апельсина и очень рассчитываю на их пышное цветение. Что касается угроз, господа, вы должны понять, что президент Общества, посвященного Робеспьеру, это отнюдь не то же самое, что капитан торгового судна, так сказать. Я скорее командую военным кораблем, противостоящим всем бурям и натискам, поскольку уже одно только имя Робеспьера будоражит страсти, которые грозными волнами перехлестывают через борт. Признаюсь, что, когда я создавал нашу исследовательскую группу, я совершенно не ожидал ни столь грандиозного успеха, ни таких пылких чувств, будь то восторг или, напротив, ненависть. Иногда даже, – сказал он, водя кончиком ножа по тарелке, – я думаю, не сложить ли мне с себя полномочия. Слишком часто я сталкиваюсь с одержимостью, бурными реакциями, восторженным поклонением или отторжением, и все это в конечном итоге превращает нашу научную организацию в арену для воплощения фантазий. О чем я крайне сожалею.
– До такой степени? – спросил Данглар, наполняя бокалы всем, кроме Адамберга.
– Я, ей-богу, был готов к тому, что вы воспримете мои слова с недоверием, это так естественно. Но вот взгляните, я захватил с собой два последних письма, доказывающих, что эти угрозы, так сказать, вовсе не шутка. У меня в офисе их скопилась целая куча. Вот, например, письмо приблизительно месячной давности.
Ты считаешь себя великим человеком и полагаешь, что можешь торжествовать победу, но удастся ли тебе предвидеть, удастся ли тебе избежать моего удара? Да, мы полны решимости лишить тебя жизни и избавить Францию от змеи, которая пытается разорвать ее на части.
– А вот еще одно, – продолжал Шато. – Отправлено десятого апреля. Сразу после убийств Алисы Готье и Анри Мафоре, если не ошибаюсь. Как видите, бумага самая обычная и текст набран на компьютере. Об авторе сказать нечего, разве что он опустил письмо в Ле-Мане, но толку от этого мало.
Данглар с жадностью накинулся на второе письмо.
Изо дня в день я с тобой, я вижу тебя каждый день. В любое мгновение моя занесенная рука готова обрушиться тебе на грудь. О злодей из злодеев, проживи еще несколько дней, чтобы неотступно думать обо мне, спи, чтобы я тебе приснился. Прощай. Уже сегодня, глядя на тебя, я буду наслаждаться твоим ужасом.
– Право, довольно неожиданно. – Шато через силу усмехнулся. – Да вы ешьте, господа.
– Очень даже неожиданно, – серьезно сказал Данглар, – тем более что оба текста являются точными копиями реальных писем, отправленных Максимилиану Робеспьеру после принятия чудовищного закона Десятого июня 1794 года.
– Кто вы такие? – воскликнул Шато, резким движением отодвинув стул. – Вы не полицейские! Кто вы?
Адамберг удержал Шато за руку, пытаясь поймать его перепуганный взгляд. Шато учащенно дышал, но выражение лица комиссара – при условии, что это и правда комиссар, – немного его успокоило.
– Мы полицейские, полицейские, – заверил он Шато. – Данглар, покажите ему ваше удостоверение, но так, чтобы никто не видел. Майор много чего знает о революционном периоде.
– Я не встречался ни с кем, за исключением историков, – глухо сказал Шато, все еще настороже, – кому был бы знаком текст этих писем.
– Ему, – сказал Вейренк, показывая на майора вилкой.
– Память майора Данглара, – подтвердил Адамберг, – это мистическая бездна, куда лучше не соваться.
– Прощу прощения. – Данглар с невинным видом покачал головой. – Эти письма все же достаточно известны. Будь я одним из тех, кто вам угрожает, я бы так по-глупому себя не выдал, как вы понимаете.
– Ваша правда, ей-богу, – сказал Шато и, чуть поостыв, придвинулся к столу. – И все же.
Данглар долил всем вина, чуть кивнув Шато в знак примирения.
– И кому же адресованы эти письма? – спросил он. – То есть что написано на конверте?
– Вы не поверите! “Г-ну Максимилиану Робеспьеру”. Как если бы он был еще жив. Как если бы он еще представлял для кого-то угрозу. Я же говорил, наши собрания посещают порой настоящие психи, и вот теперь они нападают на наших членов. Они пытаются – на мой взгляд, во всяком случае, – создать у нас атмосферу страха, что рано или поздно отразится и на мне самом. Вы же прочли: “Уже сегодня, глядя на тебя, я буду наслаждаться твоим ужасом”. Я учредил это Общество, идея его основания и концепция принадлежат мне, и, соответственно, вот уже двенадцать лет я его возглавляю. И, право, вполне логично, что автор писем или какой-то иной безумец избирает мишенью самую верхушку.
– Вы там один, что ли? – спросил Адамберг.
– Со мной работают казначей и секретарь, они же по совместительству являются моими телохранителями. В “Журналь офисьель” они фигурируют под псевдонимами. Я – под своей настоящей фамилией. Поначалу я вообще не осторожничал.
– И еще у вас есть спонсор, – напомнил Вейренк.
– Возможно.
– Даже скорее меценат.
– Да.
– Анри Мафоре.
– Именно. И его недавно убили. Он оплачивал аренду зала. Когда девять лет назад Мафоре присоединился к нам, мы были в плачевном положении, и он все взял в свои руки. Ликвидировав его, убийца выбил у нас почву из-под ног, лишив нас средств к существованию.
Адамберг, наблюдая, как коротышка президент аккуратно режет слоеный пирог, пытался как-то увязать перепачканные землей руки со свойственной ему манерностью. Чернота земли облагораживает руки, грязь обезображивает их. Как-то так.
– Почему же Мафоре, если уж он так жаждал финансировать вашу организацию, приходил лишь изредка? Вы написали, что он, как и две другие жертвы, был непостоянным членом.
– Анри был одержим научной и даже революционной целью, могу сказать это без преувеличения, и эта миссия полностью захватила его. Он боялся засветиться на заседаниях и предпочитал не рисковать. Вряд ли его сотрудники отнеслись бы к этому, так сказать, с пониманием. И, ей-богу, та же проблема актуальна и для всех нас, для меня в том числе. Я являюсь старшим бухгалтером “Гранд-отеля Галлия” на сто двадцать номеров. Знаете такой?
– Да, – сказал Вейренк. – А я думал, вы садовник.
– В каком-то смысле да, – протянул Шато, рассматривая свои ногти. – Я ухаживаю за гостиничным садом, там больше никто ничего в этом не смыслит. Но если вдруг директор узнает, какое Общество я возглавляю, я окажусь на улице. Ибо человек, пристально интересующийся Робеспьером, неминуемо вызывает подозрение, да никто и не будет особо разбираться. Анри важно было знать, что наше Общество продолжает свое существование. Он появлялся у нас два раза в год.
– Как вы считаете, – спросил Адамберг, – Мафоре сам привел Алису Готье, ту убитую женщину, на ваши заседания?
– Не исключено. Потому что иногда они сидели рядом. Ей-богу, эту мадам Готье да и месье Брегеля я видел, наверное, раз двадцать, не больше. Я узнал их на ваших снимках, потому что они у нас не надевали костюмы. Во время заседаний они стояли за барьером, позади депутатов.
– Не надевали костюмы? – переспросил Адамберг.
– Не понимаю, – вмешался Вейренк. – Во Франции есть и другие научные группы, занимающиеся Робеспьером. Историки изучают факты, копаются, анализируют их и публикуют результаты своих штудий, но почему-то именно ваше Общество вызывает столько волнений, страстей и ненависти.
– Что ж поделаешь, – сказал Шато, встрепенувшись при виде телячьей печени по-венециански.
– Месье Шато, – сказал Данглар, – изложил нам концепцию, которая требует дорогостоящей аренды просторного помещения, где можно проводить “чрезвычайные” заседания. Я полагаю, в этом все и дело: вы же не просто роетесь в архивах?
– Вы правы, майор. Я принес вам несколько фотографий, они красноречивее моих слов. Должен сознаться, – добавил он, запуская руку в портфель, – что, поскольку я круглый год слушаю речи восемнадцатого века, у меня появилась, так сказать, дурная привычка выражаться слишком витиевато, а это не упрощает дело. Даже на работе в отеле.
Он выложил на стол около дюжины снимков. В огромном зале, освещенном высокими люстрами с фальшивыми свечами, три-четыре сотни человек в костюмах конца XVIII века, одни в центре, другие на расположенных амфитеатром скамьях, сидя и стоя, окружали трибуну – некоторые, привстав, тянули руки, судя по всему перебивая оратора или приветствуя его. Над ними в полумраке боковых галерей толпились около сотни мужчин и женщин, многие из них перегибались через парапет. Тут и там развевались трехцветные флаги. На общих планах лица были почти неразличимы. Зато казалось, что слышен гул в зале, голос выступающего, шепот, восклицания и брань.
– Невероятно, – сказал Данглар.
– Вам нравится? – улыбнулся Шато, на сей раз искренне, с какой-то даже гордостью.
– Это какое-то представление? – спросил Адамберг. – Спектакль?
– Нет, – сказал Данглар, взяв следующий снимок. – Это очень точное воспроизведение заседаний Национального собрания во время Революции. Я не ошибся?
– Не ошиблись, – сказал Шато, и улыбка его стала еще шире.
– Полагаю, что речи ораторов и депутатов соответствуют историческим текстам?
– Само собой. Каждый член Общества получает перед заседанием полный сценарий предстоящего вечера, в том числе свои собственные выступления, в зависимости от его роли. Тексты выкладываются на сайте, к которому у всех есть код доступа.