Сколько еще участников он задумал убить? Столько, сколько потребуется, чтобы упорные слухи спровоцировали массовое бегство из Общества, и вот тогда уже можно будет браться за его душу. Столько, сколько потребуется, чтобы Робеспьер-Шато в гордом одиночестве присутствовал при гибели своего детища. Да, знак убийцы был антиробеспьеровским и изображал гильотину “модели Людовика XVI”. Символ последней воли короля, создавшего механизм, коим ему же и отрубили голову.
– Не упускайте его из виду, Ретанкур. Отрядите на это Жюстена, он не привлекает внимания, и Керноркяна на мотоцикле. Меняйте их на кого хотите, кроме Меркаде, Мордана и Ноэля.
Из чего Ретанкур сделала следующий вывод: один слишком сонный, другой – утомленный, третий – импульсивный.
– Фруасси пусть остается на своем посту, она мне нужна для поисков в интернете. Не знаете, ей что-то удалось?
– Пока нет. Она ищет более прямые пути, то есть нелегальные.
– Прекрасно. Я думаю, что уйду отсюда около половины девятого. Жюстен и Керноркян уже должны быть на месте. Похоже, нашему подопечному грозит реальная опасность. Но не факт, что прямо сейчас. Это может тянуться несколько недель, – предупредил Адамберг, зная, как бесконечная и невнятная слежка изматывает нервы. – Данглар и Вейренк вернутся в комиссариат и объяснят всем остальным, что происходит.
– Ты попал в яблочко, – сказал Вейренк, – Франсуа Шато играет Робеспьера. Но что толку? Зачем тебе снова мучить его?
Они задержались у машины. Адамберг хотел немного пройтись, это было настолько очевидно, что уточнять было не обязательно. Он отдал портфель с рисунками Вейренку, чтобы тот показал их коллегам, и, сунув руки в карманы, собрался уходить.
– Затем, что ему грозит опасность и мы это знаем, – сказал он.
– Ясное дело, – сказал Данглар. – Вопрос – зачем его мучить?
– Данглар, вы когда-нибудь, открыв вино, выпивали только полбутылки?
– При чем тут это?
– Вы прекрасно знаете при чем. Мы не допили до дна бутылку Франсуа Шато. Ситуацию можно описать двояко: Франсуа Шато есть Робеспьер, и ему грозит опасность. Или так: Франсуа Шато есть Робеспьер, и он опасен. Но вероятно, все еще сложнее.
Вейренк, снова спрятав волосы под сувенирной кепкой, нахмурил брови и закурил, машинально протянув свою пачку Адамбергу.
– Шато настолько вжился в образ своего персонажа, что слился с ним воедино? – спросил он. – И перешел к массовым казням? И стоит ему уничтожить одного врага, как он сразу находит себе другого?
– Это бесконечный конвейер, – сказал Данглар, – поскольку враг, которого преследовал Робеспьер, сидел в нем самом. Но в таком случае зачем Шато нам написал?
– Понятия не имею, – сказал Адамберг, переминаясь с ноги на ногу, верный знак, что он сейчас уйдет. – Нам надо допить бутылку. И выяснить, что там на дне.
– Осадок, – сказал Данглар.
– Нет. Это как бутылка с двумя пробками. С первой частью мы справились. Я надеюсь выдернуть и вторую пробку, если Фруасси вовремя закончит свою работу.
– О чем вы ее попросили?
– Разузнать побольше о личности Франсуа Шато.
– Думаете, он живет под вымышленным именем?
– Ну почему же. Пришлите мне, пожалуйста, фото Виктора.
– Виктор-то тут при чем? – спросил Данглар.
– Он был секретарем Мафоре и, видимо, сопровождал его в офис Общества, что-то слышал, о чем-то узнал. Скажите, Данглар, Робеспьер оставил потомство?
– Это полный тупик, комиссар. Говорят, что Робеспьер был пуст животом. Имеется в виду низ живота, как вы понимаете.
– Я догадался.
– Но дело тут не в бесплодии, а в эректильной дисфункции. Характерный симптом общей его патологии.
– Кромс запек к ужину баранью ногу, – перебил его Адамберг. – Нам вдвоем не справиться.
– Вино беру на себя, – поспешно сказал Данглар, поскольку от бурды, которую Кромс покупал в угловой лавке, у него выворачивало все внутренности, словно он растворителя хлебнул.
– И не то чтобы я нуждался в вашей компании, – улыбнулся Адамберг, – просто мне надо узнать, что вы знаете.
– Когда дело будет закрыто – если оно будет закрыто, – подарите мне один из этих рисунков? – спросил Данглар.
– И вы туда же? Зачем?
– Это прекрасный портрет Робеспьера, вот и все.
– Портрет Шато, – поправил его Адамберг. – Вы уже сами их путаете. Так чего же вы от него хотите.
Сена была слишком далеко, и ему не хватало времени прогуляться туда и обратно, тем более спокойным шагом, как он привык. Проще всего было выйти на канал Сен-Мартен. Все вода. Ну, не пиренейский горный поток, конечно, но какая-никакая речка с чайками, вдоль которой можно ходить. Дома, стоящие по берегам канала, тоже не имели ничего общего с пиренейскими фахверками, но камень везде камень.
Камень, вода, листья на деревьях и чайки, пусть и никудышные, всегда заслуживали внимания.
Его мобильник завибрировал в тот момент, когда, выйдя к каналу, он вдохнул запах мокрых тряпок, исходивший от грязной городской воды. Он мечтал получить ответ от Фруасси и, подняв голову к крикливым чайкам, обратил к ним языческую молитву. Но чайки плевать на него хотели, и он получил только фотографию Виктора. Все происходящее – уже без всякой Исландии – снова обращало его мысли к молодым людям из Бреши. Ведь если Виктор был в курсе теневой деятельности своего патрона-филантропа, он мог поделиться этим с Амадеем. И кто знает, как они оба отнеслись к увлечению Анри Робеспьером? Сочли его опасным? Дорогостоящим? Виктор уверял, что в библиотеке Мафоре нет ни одной книги о Революции. И это вполне объяснимо, если он собирался держать в секрете все, что касается Общества. Мордан подтвердил, что у нотариуса нет никаких следов денежных переводов на счет какого бы то ни было культурного учреждения. То есть он передавал деньги наличными.
Камень, вода, птицы. Адамберг выбрал себе скамейку, откинулся на спинку и, сложив руки на затылке, уставился в небо, высматривая самых послушных чаек. Ему не составило труда облюбовать себе одну из них, аккуратно забраться ей на спину и, направляя ее полет, дать ей медленно развернуть крылья, пронестись над полями, достичь моря и повоевать там со встречным ветром.
Пролетев так километров шестьсот, Адамберг выпрямился, спросил, который час, и поймал такси. Мысль о том, что он должен вернуться сейчас в мрачный кабинет Шато, не вызывала у него восторга. Как и о том, что надо попытаться выбить вторую пробку. Если получится.
В 19.25 охранник, снова распахнув перед ним лязгнувшие ворота, попросил подождать месье Шато в кабинете, он скоро придет. За неимением мятых сигарет Кромса, Адамберг купил себе новую пачку. Перед тем как вытащить проклятую пробку, будет не лишним послоняться с сигаретой по обитому деревом кабинету малютки-президента.
Второй ответ Фруасси пришел семь минут назад. Молодец Фруасси. От сознания, что он оказался прав, у него слегка кружилась голова, словно его занесло в какие-то иные сферы, чуждые здравому смыслу, механизм действия, а главное, будущее которых было ему неведомо. Притом что, стоя ночью, в одиночестве, на горном гребне, он чувствовал себя так же непринужденно, как пиренейская серна. Но мир Франсуа Шато, ставший сейчас еще более непроницаемым, был чужой территорией. Он вспомнил любимую сказку Мордана – стоило человеку войти в лес, как ветви смыкались у него за спиной, скрывая обратный путь, превратившийся в непролазную чащу.
Адамберг не осмелился выдвинуть ящик стола, чтобы достать пепельницу, и рассматривал книги на полках, не читая названий.
– Добрый вечер, комиссар, – раздался за его спиной скрипучий голос.
Этот голос он уже слышал накануне. Франсуа Шато только что вошел, вернее, не он, а скорее на сей раз Максимилиан Робеспьер. Адамберг оцепенел при виде этого персонажа, которого вчера вечером ему не удалось рассмотреть вблизи. Скрестив руки и выпрямив спину, человек с напудренным лицом, в красивом синем фраке и парике, улыбался ему застывшей улыбкой, мало на улыбку похожей, часто моргая за стеклами маленьких круглых очков с зеленоватыми стеклами. Адамберг стоял не шелохнувшись, как и многие другие в свое время. Одно дело говорить с Шато и совсем другое – беседовать с Максимилианом Робеспьером.
Не произнеся ни слова, Шато выдвинул ящик и поставил пепельницу на стол.
– Красивый костюм, – тупо сказал Адамберг, неуклюже присев на край стула.
– Я надевал его на празднество Верховного Существа, где должно было состояться мое посвящение, – сухо пояснил его собеседник, вновь встав в прежнюю позу. – В то утро, по словам некоторых любителей второстепенных деталей, на моем лице против обыкновения играла искренняя нежная улыбка, ибо на редкость великолепен был небесный свет, сиявший над Парижем. Вам никогда не приходилось созерцать столь незамутненную чистоту неба, и теперь уже и не придется. Восьмого термидора я снова облачился в этот костюм и предстал в нем перед Конвентом. Но ему не суждено было уберечь меня от смерти, воспоследовавшей два дня спустя. Так прозвонил колокол по Республике.
Адамберг распечатал пачку сигарет и бестолково протянул ее Шато – или как теперь следовало называть этого человека? Уж ему-то, опознавшему президента Общества в образе Робеспьера, не пристало так реагировать на его появление. Но вместе с костюмом изменилась и личность стоящего перед ним, как если бы бесстрастное лицо Робеспьера сменило милейшую и даже в чем-то ребяческую физиономию Франсуа Шато, более того, грубо ее вытеснило. От скромного президента не осталось и следа, и Адамберг пытался проникнуть в смысл этого дурацкого пафосного представления, которое, несмотря ни на что, так смущало его. Может быть, Шато, не надеясь на себя, собирался почерпнуть в Робеспьере силы для предстоящего разговора с комиссаром? Рассчитывал впечатлить его своим ледяным спокойствием? Нет, тут есть что-то еще, решил Адамберг, наблюдая за ним сквозь сигаретный дым. Шато недавно плакал и ни за что не хотел, чтобы это заметили. За толстым слоем пудры Адамберг угадывал покрасневшую каемку нижних век и мешки под распухшими глазами. Он инстинктивно понизил голос, постаравшись, чтобы его слова звучали как можно мягче.