Психиатр опять задумался и кивнул:
– Коллеги разрешили мне назвать их. Но двух других потомков я не сдам, пока они ни в чем дурном не замечены.
– Зачем он явился, по-вашему? Не собирается же он вас прикончить среди бела дня, это не в его стиле.
– Поначалу я почувствовал себя в опасности, но потом решил, что он, возможно, хочет выйти через меня на Робеспьера. Только мы с Блондином знаем его адрес.
– Вот так, с ходу, ударить в самое сердце? Рановато, в это я не верю.
– Ну, по крайней мере, подготовить удар, сориентироваться на местности. Я с вами согласен, это наверняка его конечная цель. Но пока что он нагнетает атмосферу Террора. Ему надо, чтобы Робеспьер ощутил страх, который он сам наводил на окружающих. Полагаю, в своем безумии он воображает себя лицом к лицу с настоящим Робеспьером.
– Согласен, – сказал Адамберг, зажигая наполовину выпотрошенную сигарету, и она полыхнула язычком пламени.
– У него, как я и говорил, размывается граница между реальностью и фикцией.
– Если вы считаете, что его цель – Робеспьер, зачем просите охраны для себя?
– Потому что я ни в чем не уверен. Охраны в разумных пределах, комиссар. Но может быть, я слишком многого требую. В конце концов, угроз я не получал.
– В пределах чего?
– Моего маршрута из дома в больницу и обратно.
– Из какого дома? – улыбнулся Адамберг.
– Я сегодня переезжаю к другу, – сказал доктор, улыбнувшись в ответ. – Нет, комиссар, своего имени я вам не назову. Не потому, что оно священно или неприкосновенно, но представьте себе реакцию моих пациентов, если они узнают, чем мы занимаемся. Получится, они доверились “охотнику за скальпами”! Нет. Если непременно должно прозвучать мое имя, я отказываюсь от охраны. Ничего личного, но мы знаем, сколько в полиции случается утечек.
– Ну и где же находится ваше рабочее место? – вздохнул Адамберг.
– Если вы согласны, ожидайте меня каждый вечер в восемнадцать часов у главного входа больницы в Гарше, я буду с черной бородой, в этом образе вы меня уже видели.
– Внутреннее расследование быстро выявит ваше имя.
– Я там работаю временно. А если вы покажете мою фотографию, вам, возможно, назовут доктора Русле. Это тоже вымышленная фамилия.
Адамберг встал, чтобы пройтись по кабинету и проверить, как за окном распускаются листья на деревьях. Липы вечно опаздывают. Этот Брюнет-Русле оказался трусом, но трусом предусмотрительным.
– У Дантона, настоящего Дантона, – сказал он, – по словам майора, тоже руки были в крови, так ведь?
– Конечно. Он бушевал во время Террора, пока сам не попал в ту же мясорубку. Это он подзуживал революционный трибунал – “Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным”. Вам известно это его высказывание?
– Нет.
– “…Организуем трибунал, и пусть народ знает, что меч закона занесен над головами всех его врагов”. В этом новом трибунале приговоры могли сварганить на скорую руку за сутки, а дальше гильотина. И это заслуга нашего славного Дантона.
– Охрану выделим вам на неделю, потом продлим, – решил Адамберг. – Передаю вас в руки майоров Мордана и Данглара, обсудите с ними технические детали.
– Ваши коллеги должны знать, как выглядит этот нынешний Дантон. Вот, – сказал психиатр, нехотя кладя на стол фотографию.
– Я считал, у вас нет фотографий членов Общества.
– Ради него я нарушил правила. Смотрите сами.
Адамберг вгляделся в портрет. Никогда еще ему не приходилось видеть такого угрюмого, уродливого лица.
Глава 27
Он включил мигалку, чтобы наверстать время, потерянное с доктором Брюнетом-Русле. Последний держался молодцом, но было очевидно, что ему страшно. Речь его текла уже не так плавно, как в первый раз, он постоянно сжимал и разжимал руки, пряча большой палец внутрь кулака. Адамберг заметил также некоторые новшества в его гриме. Этот человек привык существовать в маске, ходить окольными путями, быть настороже. И готов был смыться при малейшей тревоге, как те парни, что, раззадорив на арене быка, одним прыжком перемахивают через деревянный барьер.
– Данглар? – Он набрал номер майора, продолжая рулить одной рукой. – Говорите громче, я на автостраде.
– Я считал, вы вернулись, черт побери.
– Бури бояться – в море не ходить.
– Опять мчитесь к младенцу Амадею? А меж тем, как выясняется, секретарю Общества угрожают и он просит охрану.
– Ему не угрожают, за ним наблюдают.
– Видели рожу этого Дантона?
– Мрак. Скажите, Данглар, как называются деревянные барьеры, за которыми прячутся парни, которые распаляют быка?
– Простите?
– На корриде.
– Бурладеро. А “парни” – пеоны, помощники матадора. Это существенно? – язвительно добавил Данглар.
– Совсем несущественно. Просто наш доктор – Брюнет на самом деле психиатр – человек как раз такого типа. Боится нападения и спасается бегством. Тогда как Франсуа Шато, хоть преступник, по-видимому, метит именно в него, никакой охраны не попросил.
– Учитывая четырех покойников и присутствие Дантона на его улице, я могу понять Брюнета.
– Предложите ему обмазаться вороньим пометом.
– Он будет в восторге.
– Мне кажется, Брюнет стал активистом Общества Робеспьера – ведь можно назвать его активистом? – потому, что там он становится свидетелем агрессивного поведения, нападок и стычек, на которые он сам в реальной жизни не способен. Это его косвенным образом приводит в равновесие.
– И что?
– Я вернусь через четыре часа, не сердитесь.
– И что? Допросить Дантона нам надо сейчас. А вы отправились поболтать с семьей Амадея.
– Вы гораздо лучше меня справитесь с допросом человека, помешанного на истории. Ему требуется ученый и тонкий собеседник. Но само собой, не отправляйтесь к нему в одиночку.
Въехав в неприметную деревеньку Сантёй, Адамберг остановился напротив бара с табачным прилавком, хозяин которого согласился сделать ему сэндвич, что вообще-то не входило в его обязанности.
– У меня есть только грюйер, – сухо сказал он.
– Прекрасно. Я ищу ферму Тост.
– Сразу видно, вы не здешний. Ферма Тот, “с” у нас не произносится. А вам зачем?
– Чтобы помочь мальчику, который там когда-то жил, давным-давно.
Хозяин задумался с недовольным видом. Конечно, если речь идет о ребенке, тогда другое дело.
– Это в семистах метрах отсюда, на улице Рекленвиль. Пересечете улицу Вьё-Марше, и вы на месте. Но там уже ничего не осталось. Если мальчишка ищет родителей, ему остается только посочувствовать. Потому что они обратились в пепел лет пятнадцать тому назад. Их халупа сгорела, и муж с женой с ней вместе. Ужас, да? Какие-то юнцы ничего лучше не придумали, как разжечь ночью костер. А там полно соломы вокруг, сами понимаете. За какой-нибудь час все сгорело дотла. А поскольку оба Гренье принимали снотворное, то они ничего и не почувствовали. Ужас, ужас.
– Ужасно, да.
– Надо сказать, их тут не очень жаловали. О мертвых либо хорошо, либо ничего. – После этой вводной фразы можно было сказать все, что угодно. – Но они те еще сволочи были. Пустое сердце, тугой кошелек. Брали к себе сирот, чтобы на них наживаться. Не знаю, как таким людям детей доверяли. Они заставляли их вкалывать, малышей этих, вот ведь.
– У них жил мальчик по имени Амадей?
– Я лично туда не совался. Но если кто вам и может о них рассказать, так это Манжматен. Хорошая тетка. Минуете бывшую ферму – ее легко узнать по закопченным стенам, – и через тридцать метров увидите по правую руку зеленые ворота.
– Она хорошо их знала?
– Раз в месяц, в дни большой стирки, она ходила им помогать. И приносила детям всякие сладости. Хорошая тетка.
Часов около четырех Адамберг позвонил в ворота, предварительно отряхнув с пиджака хлебные крошки. Огромный пес, свирепо лая, прижался мордой к забору, и Адамберг, просунув между досками руку, положил ее ему на голову. Пес, поскулив и поворчав немного, сдался на милость победителя.
– А вы умеете обращаться с животными. – К нему подошла, прихрамывая, полная женщина. – Вы по какому поводу?
– Я интересуюсь мальчиком, который жил на ферме Тост. Это было давно.
– У Гренье?
– Да. Его звали Амадей.
– С ним все в порядке? – спросила она, открывая калитку.
– Да. Но он мало что помнит о том времени, и ему надо немного помочь.
– Ну, я-то на память не жалуюсь, – сказала она, провожая его в небольшую столовую. – Кофе? Сидр?
Адамберг выбрал кофе, и Роберта Манжматен – он прочел ее имя на почтовом ящике – прошлась губкой по клеенке, и без того чистой.
– Ничего, если я выпью сидра? – спросила она, насухо вытирая стол тряпкой. – Вы к нам издалека?
– Из Парижа.
– Родственник?
– Полицейский.
– А-а, – сказала она, расстилая тряпку на большой батарее.
– Просто Амадей впутался в одну гадкую историю – он-то сам ни при чем, не беспокойтесь, – и ему надо поподробнее узнать о своих детских годах на ферме Тост.
– “Тот”, “с” не произносится. Тоже мне детство, шеф.
– Комиссар. – Адамберг показал ей удостоверение.
– Комиссар по такому поводу?
– Просто им никто не интересуется, Амадеем. Кроме меня. Вот я и приехал.
Роберта уважительно налила ему кофе и щедро плеснула себе сидра.
– Какой он теперь, мальчик мой?
– Настоящий красавец.
– Не было в окрестностях ребенка красивее. Прям так бы его и съела. И милый к тому же. Вы думаете, мамашу Гренье это могло задобрить? Как же! На ее взгляд, он был слишком изнеженный. Поэтому он у нее вкалывал как ишак. В четыре года. Она говорила, что хочет сделать из него мужика. Раба скорее. У меня сердце кровью обливалось, на него глядя. Он правда все забыл?
– Ну, мелочи какие-то помнит. Что-то говорил об утках с отрубленными головами.
– Ну да. – Роберта с шумом поставила стакан на стол. – Какая сука! О мертвых плохо нельзя, но иначе ее не назовешь. Она вбила себе в голову, что забивать птицу должен Амадей. В четыре года, представляете? Амадей был очень нежным мальчиком, он упирался, как мог, но не тут-то было. Она показывала ему, как надо, ловила курицу – и хрясь по шее топором. Прямо у него на глазах. Там ужас что творилось. Всякий раз, когда он не слушался, она на весь день оставляла его без еды. Ну и, само собой, в один прекрасный день мальчонка слетел с катушек. Сколько ему тогда было? Пять лет. Это с