– Такой вариант тоже нельзя исключить, – вмешался Вейренк. – Во время расследования нельзя упускать из виду совпадения, вы знаете это не хуже нас.
– Расследование. Данглар, услышав это слово, взбесится.
– Ничто не говорит о том, что они перестали быть негодяями.
– Жуками-вонючками, – уточнил Адамберг.
– Жуками-вонючками? – удивился Вуазне. – Вы имеете в виду жуков-медляков?
– Да.
– Но третий умерший, Ландрие, не воспитывался в приюте.
– Остается выяснить, были ли они знакомы.
– И этот Ландрие, – снова заговорил Вейренк, – давал показания как случайный свидетель в деле об изнасиловании девочки-подростка.
– Не люблю я этих случайных свидетелей, – проворчал Вуазне.
– То же самое сказал и я, – согласился Адамберг.
– Виновника нашли?
– Нет.
– Когда это было?
– Двадцать восемь лет назад.
– Тоже очень давно, – вздохнул Вуазне и протянул пустую тарелку, чтобы ему положили добавки. – Но это уже не так невероятно. Молодая женщина, так и не оправившись от случившегося, в зрелом возрасте решила убить насильника. Прошло столько лет, так что никто на нее не подумает. Особенно если скрыть эту смерть среди других. Тех, кто пострадал от укусов.
– И снова мы возвращаемся к тому, с чего начали: пауку не отдашь приказ укусить, тем более шестидесяти паукам сразу.
– Шестидесяти?
– Знаете ли вы, Вуазне, сколько яда паука-отшельника нужно, чтобы убить человека?
– Ну, наверное, – попытался прикинуть Вуазне, – от трех до пяти гадюк, из расчета пятнадцать миллиграммов от каждой. Паук-отшельник маленький, значит, понадобится раз в пять больше укусов, так?
– Вы почти угадали. Понадобится полное содержимое сорока четырех желез, то есть двадцать два паука.
– Не считая сухих укусов или с ядом из одной железы.
– Совершенно точно.
– Но я все равно настаиваю на том, что жертвами были старики, – заметил Вуазне. – Предположим, трех укусов хватит, чтобы ослабить иммунную защиту старого человека. Все-таки этот яд – не ерунда какая-нибудь. Это некроз, сепсис, гемолиз. Почему не от трех укусов?
– Я об этом не думал, – произнес Вейренк.
– А это уже вполне вероятно, – с горячностью произнес Вуазне и протянул стакан, чтобы ему налили еще вина. – Что это за вино?
– Мадиран.
– Очень вкусное. Вполне возможно, что какой-то парень разработал технику отлова пауков. В темноте, ночью.
– Или он вытягивает их при помощи пылесоса из укрытий, – предположил Вейренк. – Они живучие, эти пауки. Потом нужно только разрезать мешок пылесоса и вытащить их оттуда.
– Блестящая идея! – одобрил Адамберг.
– Могу подтвердить, пауки в мешке выживают, в этом нет сомнения. Итак, предположим, что наш убийца… Я сказал “наш”, но это еще не значит, что я во все это верю.
– Это мы уже усвоили, Вуазне, – сказал Вейренк.
– Предположим, что наш убийца обзавелся порядочной коллекцией пауков-отшельников. Подкладывает их по три-четыре штуки в каждый ботинок, в брюки – это очень удачно, потому что из брюк они никуда не денутся, – в носки или в постель старику, где тот их наверняка заденет, и они его укусят.
– Про две смерти известно, что жертвы были укушены на улице, вот в чем досада, – заметил Адамберг.
– Черт! – расстроился Вуазне.
Адамберг и Вейренк переглянулись. Вуазне огорчился, когда его теория развалилась, и это был добрый знак. Ни один человек, у которого есть своя теория, даже если он ее только что выстроил, не может спокойно смотреть, как в ней пробивают брешь. Наметился путь, едва-едва, но наметился.
– Или же оба старика соврали и их укусили в помещении, – медленно проговорил Адамберг.
Все трое некоторое время сидели молча, размышляя над этой гипотезой. Эстель принесла сыр томм.
– Не понимаю, зачем им врать, – задумчиво произнес Вейренк.
– Я тоже, – слукавил Адамберг, который нащупал серьезный мотив, но хотел, чтобы Вуазне сам до него додумался.
– Это, конечно, притянуто за уши, – произнес наконец Вуазне, – но давайте вообразим, что они солгали, потому что знали.
– Знали что? – спросил Адамберг.
– Что стали жертвами мести. В таких случаях люди, совершившие нечто до того мерзкое, что приходится за это расплачиваться, предпочитают об этом не рассказывать.
– И им мстят при помощи пауков?
– Предположим к тому же, – продолжал Вуазне, – что пауки были знаком мести и старикам это было известно. Например, если они мучили малышей в приюте, подбрасывая им пауков. Например, ловили паука и подкладывали в кровать выбранному ими козлу отпущения.
Вуазне выпрямился, отпил глоток вина и торжествующе улыбнулся, гордясь своим выступлением. Адамберг и Вейренк снова переглянулись.
– Конечно, придется разузнать о том, что происходило там, в этом сиротском приюте, – добавил лейтенант. – И как это происходило. Ведь прошло уже больше шестидесяти лет!
– Фруасси нашла сына тогдашнего директора, детского психиатра. По ее словам, почти нет сомнений в том, что он сохранил архивы этого учреждения.
– Фруасси в деле? – спросил Вуазне, перейдя на жаргон преступников. – Она ищет информацию для вас?
– Тема для нее не имеет значения. Искать и находить – без этого она жить не может.
– Надо обязательно встретиться с этим типом, – твердо проговорил Вуазне.
– Вот завтра и встретимся, – откликнулся Адамберг. – Мы с Вейренком утром едем в Ним.
– А эта изнасилованная женщина?
– Я о ней не забуду. Но нас только двое.
– А она далеко живет, эта женщина?
– Не очень. Она работает в Сансе.
Вуазне в задумчивости допил вино. Адамберг молча придвинул ему листок, на котором был записан адрес той женщины, Жюстины Повель. Лейтенант кивнул.
– Я съезжу, – сказал он.
Глава 17
– У меня есть не все, месье, далеко не все, – говорил доктор Ковэр, размахивая руками, словно хотел разогнать целую тучу мошкары. – Только вдумайтесь, ведь этот сиротский приют, как тогда называли подобные заведения, был основан в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году! Вы только вдумайтесь!
Мужчина двигался суетливо и странно, перемещаясь не то мелкими скачками, не то стремительными неровными шагами, то и дело вскидывая голову, чтобы отбросить назад длинные седые волосы, и все это с живостью, молодившей его лет на десять. Он принял их радушно и сообщил, что уже очень давно никто не интересовался его архивными книгами.
– Это золотой прииск, настолько обширный и богатый, что моей жизни не хватит на его разработку. Только прикиньте, восемьсот семьдесят шесть детей, с рождения или раннего детства до восемнадцати лет! Мой отец вечер за вечером делал записи о жизни этих сирот. Тридцать восемь лет, тридцать восемь томов!
Тут доктор соблаговолил заметить, что так и не предложил гостям ни сесть, ни утолить жажду, а ведь в Ниме стояла тридцатитрехградусная жара. Он освободил три стула от наваленных на них книг, затем стремглав помчался на кухню за напитками.
– Динамичный мужчина, – констатировал Вейренк.
– Даже очень, – согласился Адамберг. – Мы чаще всего представляем себе психиатра человеком, сидящим в кресле удобно и неподвижно, без лишних жестов и лишних слов.
– Может, со своими пациентами он так себя и вел. А нас встретил с таким счастливым видом, словно у него давным-давно никто не бывал.
– Может, так и есть.
Пока они ехали в Ним, Фруасси прислала им короткое сообщение:
Доктор Ролан Ковэр, единственный ребенок, холост, детей нет, 79 лет. Готовит к изданию книгу “876 сирот: 876 судеб”.
Потом пришло сообщение от Вуазне:
Я на месте, комиссар.
Где вы? –
не понял Адамберг.
В Сансе.
– Не стал откладывать на потом, – прокомментировал Вейренк.
– Вот увидите, месье, вот увидите! – горячо убеждал их доктор Ковэр, простирая к ним руки. – Если провидение проявит ко мне милосердие и дарует мне еще лет пять, то на свет появится самый фундаментальный из ныне изданных труд по психиатрии брошенных детей. Я уже проанализировал каждодневную траекторию движения семисот пятидесяти двух из них, осталось еще сто двадцать четыре. Вдобавок к этому, конечно, влияние групп, парадоксы и уподобления, обобщения и взрослая жизнь – в тех случаях, когда я мог найти сведения о ней, – браки, профессии, склонность к отцовству. Да, это будет труд, благодаря которому он восстанет из могилы, и люди низко поклонятся ему.
– Кому? – спросил Вейренк, прекрасно знавший ответ на вопрос.
– Моему отцу! – сказал доктор и расхохотался. – Холодной воды, яблочного сока? У меня ничего больше нет. Ведь мой отец, как вы, наверное, догадываетесь, занимаясь брошенными на произвол судьбы детишками, нечасто со мной виделся. Меня, его единственного ребенка, он словно не замечал. Я как бы оставался для него невидимкой! Он ни разу не вспомнил о моем дне рождения. Но – возблагодарим провидение! – тут он снова рассмеялся, – у меня была мать, моя святая мать. Вам лед положить? Лично я не хотел иметь детей. Я видел слишком много сирот и не верил в постоянство отцовских чувств, вы же понимаете. – Он подал им стаканы и продолжал: – Но ведь цель вашего визита иная. Давайте, месье, ищите, копайте, черпайте из объемистого котла, в котором варятся эти бедолаги! Какие имена и какие годы вы мне называли?
– Два, доктор. В сорок третьем году, в возрасте одиннадцати лет, в приют поступил юный Альбер Барраль…
Доктор Ковэр снова усмехнулся, но на сей раз коротко и злобно.
– Малыш Барраль, чтоб ему пусто было! Барраль, Ламбертен, Миссоли, Клавероль, Обер!
– Клавероль нас тоже интересует.
– Вся шайка, значит! Худшее, с чем столкнулся мой отец за все тридцать восемь лет своей работы. Единственная, которую он не смог уничтожить, и только этих мальчишек он хотел исключить. В их души вселился дьявол. Запретная формулировка для детского психиатра, но это слова моего отца, а когда я был маленьким, мне казалось, что это правда. Он перепробовал все. Вел с ними бесконечные беседы, подслушивал, проявлял снисходительность, привлекал врачей, давал лекарства, но также и наказывал, лишал чего-нибудь, запрещал прогулки. Всё. Думаете, они сдались? А в