– Это групповуха, вы сами сказали. Нужно было показать остальным свое мужское достоинство, заголиться. А я не мог. – Он снова замолчал и отпил глоток воды. – Я думал, нет, даже был уверен, что мой пенис слишком маленький, – пересилив себя, продолжал он. – Был уверен, что этот говнюк Клавероль и мне придумает прозвище. Так что я увиливал как мог. Вы мне верите?
– Да, – сказал Адамберг.
– Конечно, несмотря на это, я не ангел, даже не сомневайтесь. Я при этом присутствовал. Смотрел и, что еще хуже, держал девчонкам руки. Это называется сообщник. Похвастаться мне нечем, правда?
Врач открыл дверь.
– Три минуты – и все, – предупредил он.
– Надо торопиться, Вессак, – сказал Адамберг, наклонившись в больному. – Кто впрыснул вам яд? Кто?
– Кто? Да никто, комиссар.
– Двое из ваших старых приятелей до сих пор на прицеле у убийцы. Ален Ламбертен и Роже Торай. Скажите кто, и я смогу их спасти. На сегодня уже семь покойников.
– Со мной будет восемь. Но я не могу вам помочь. Мы с Элизабет возвращались из бистро. Я поставил машину, вышел, и вот там, перед калиткой, когда вставлял ключ в замок, я почувствовал, как меня что-то кольнуло в руку. Ерунда какая-то. Примерно в десять минут десятого.
– Вы лжете, Вессак.
– Нет, комиссар, слово мужчины.
– Но вы должны были его видеть, того, кто вас уколол.
– Никого поблизости не было. Я решил, что это ежевика, она разрастается и выползает за пределы живой изгороди. Я хотел ее обрезать, но теперь уже слишком поздно. Никого не было, я вам говорю. Спросите Элизабет, она там тоже была, она вам скажет, она врать вообще не умеет. Я только потом задумался, когда заметил отек. Не потому, что здесь водятся пауки-отшельники, но, вы же понимаете, после смерти тех троих я навел справки. Поэтому сумел распознать укус. Сначала отек, потом пузырек. Я сказал себе: вот пришел и твой черед, Оливье, они и с тобой разобрались.
Врач снова заглянул в дверь, Адамберг поднялся и кивнул больному. Потом положил ладонь на руку старика:
– Пока, Вессак!
– Пока, комиссар, и спасибо. Вы, конечно, не священник, да и я во все это не верю, но мне стало легче после того, как я с вами поговорил. И еще: вы не забыли, вы оба? Слово мужчины, да?
Адамберг посмотрел на свою ладонь, лежавшую на руке Вессака. Конечно, это рука жука-вонючки, но и рука человека на пороге смерти.
– Слово мужчины, – произнес он.
Они в молчании вышли из здания, медленно побрели по больничному саду.
– Мы все-таки обязаны проверить, – сказал Вейренк.
– Не видел ли он кого-нибудь? Да. Придется помучить Элизабет Бонпен. Съездим в Сен-Поршер. Я хочу посмотреть, где именно это произошло, прежде чем не останется никаких следов.
Адамберг позвонил из машины Ирен Руайе в Бурж. Он по-прежнему был под впечатлением от ужасной язвы Вессака, от его признаний – “слово мужчины!” – от того, как достойно держался умирающий жук-вонючка.
– Это вы, комиссар? Как раз вовремя, я собралась выходить. Значит, на сей раз это обычный пострадавший?
– Нет, Ирен. Это жук-вонючка из сиротского приюта, Вессак. Как обычно, ничего не выкладывайте в интернет.
– Обещаю.
– Мы опять столкнулись с той же трудностью: он говорит, что никого не видел, когда почувствовал укол.
– В доме? На улице?
– На улице. Прямо перед входом. Попытаюсь уточнить это у его компаньонки.
– А куда его укусили?
– В верхнюю часть руки.
– Но это невозможно, комиссар. Пауки-отшельники не летают.
– Тем не менее это так: укус выше локтя.
– У входа, случайно, нет высокой поленницы дров? Такое иногда бывает. Он мог к ней прислониться. Потревожить паука, когда тот вышел прогуляться.
– Ничего не знаю. Я туда еду.
– Погодите, комиссар. Как, вы сказали, его имя?
– Вессак.
– Но хотя бы не Оливье Вессак?
– Он самый.
– Пресвятая Богородица! А его компаньонка – случайно, не Элизабет Бонпен?
– Да.
– Которая на самом деле и его компаньонка, и его дама сердца. Вы следите за моей мыслью?
– Да. Я ее видел и понял это. Она была вне себя от горя.
– Пресвятая Дева Мария! Элизабет.
– Вы ее знаете?
– Комиссар, она моя подруга! Самая славная женщина на свете, такая славная, прямо плакать хочется. Я с ней познакомилась… сейчас скажу когда. Одиннадцать лет назад. Я приняла болеутоляющую позу и отправилась в Рошфор. Там мы и встретились. Я даже осталась там на неделю, потому что мы понимали друг друга, как два карманника на ярмарке – ой, извините меня, простите, – как два очень близких человека.
– А вы, Ирен, могли бы распознать, лжет она или нет?
– Вы хотите сказать, что она может сказать, будто никого не было, а на самом деле кто-то был? А зачем им обоим выгораживать убийцу?
– Чтобы никто не узнал о его прошлом. Впрочем, он сам мне во всем признался. Но это был не официальный допрос. Признание не имело силы, и он это знал.
– Ну, может, и так. Я-то наверняка сумею заставить Элизабет сказать правду. Мы ничего друг от друга не скрываем.
– Тогда приезжайте.
– Из Буржа?
– А что здесь такого? Пять часов в болеутоляющей позе – разве вас это пугает?
– Все не так просто, комиссар. Дело в той женщине, вместе с которой мы снимаем дом. Я ведь вам говорила, что снимаю жилье пополам с еще одной женщиной? Луиза – так ее зовут. Надо сказать, она… как бы это объяснить… немного того. Совсем того, если честно. Особенно в отношении пауков-отшельников: она с ними никак не может поладить. Только о них и говорит: отшельники то, отшельники сё. А при том, что сейчас происходит, она и вовсе с катушек съедет, когда меня не будет. Они ей повсюду мерещатся.
– Элизабет – ваша подруга, а кроме того, нам нужно знать, лжет она или нет. Ее Оливье при смерти, ему осталось жить дня два. Я же вам говорил: она в отчаянии. Вы ей будете очень нужны.
– Я понимаю, комиссар. Пусть Луиза сама с пауками разбирается. Я еду.
– Спасибо. Где встретимся? В Сен-Поршере есть ресторан?
– “Соловей”. У них кормят недорого, и они сдают комнаты. Я могу там переночевать. Позвоню Элизабет.
– Встретимся там в половине третьего. Приезжайте, Ирен.
Они уже видели вдалеке Сен-Поршер, когда им позвонил Меркаде.
– У нас еще одна жертва, – с ходу сообщил ему Адамберг. – Оливье Вессак.
– Один из тех мерзавцев?
– Да, лейтенант. Раскаявшийся мерзавец, но не насильник. Сообщник.
– Не насильник? И вы верите ему, потому что он вам так сказал?
– Да, именно.
– Почему?
– Меркаде, я не могу вам объяснить. Я дал слово мужчины.
– Это другое дело, – сказал лейтенант. – А у меня еще один.
– В смысле?
– Насильник. Шестьдесят седьмой год. В данном случае у меня есть имена. Клавероль, Барраль – наш ударный тандем, и Роже Торай. Женщина тридцати двух лет, в Оранже.
– Вы молодец, лейтенант. Сколько они отсидели?
– Ни одного дня: процессуальное нарушение. Следовательно, суда не было. Вот почему я не мог ничего найти.
– Какое нарушение?
– Кретины полицейские вынудили их к признанию без адвоката. У них было свидетельство той женщины, Жаннеты Бразак, и они пошли ва-банк. Да еще с применением силы. После этого на суде был поставлен крест. А Жаннета Бразак спустя восемь месяцев покончила жизнь самоубийством.
– Ты слышал, Луи? – спросил Адамберг, когда закончил разговор. – Это действительно была чертова банда насильников. Та женщина в шестьдесят седьмом году из-за них умерла.
– Жуки-вонючки они или насильники – оставшихся двоих нужно защитить.
Пока Адамберг набирал номер Мордана, Вейренк затормозил на площади Сен-Поршера.
– Езжай дальше, улица Бешеных Гусей, дом три.
– А у гусей бывает бешенство?
– Наверняка. Ты же сам сказал, что все вокруг невротики.
– Но насчет гусей я сомневаюсь.
– Мордан? Это Адамберг. Оливье Вессак умирает в больнице Рошфора.
– Черт! Вы там?
– Я только что оттуда. Майор, мне нужно организовать надежную охрану для двоих оставшихся. Позвоните в жандармерию Сенонша и Лединьяна, попросите выделить людей. Скажите просто: стало известно, что те двое под угрозой. И пусть парни будут в форме, пусть будет заметно, что они полицейские.
– А если Торай и Ламбертен откажутся?
– Поверьте, Мордан, после того как семеро уже погибли, и зная, что Вессак при смерти, они согласятся.
Вейренк остановил машину у дома номер три по улице Бешеных Гусей. Вдвоем они осмотрели место, грунтовую дорогу, примыкающий участок леса, тяжелую деревянную калитку дома Вессака. Никаких дров поблизости. Вейренк медленно прошел короткое расстояние между входом и припаркованной на обочине машиной.
– Никакого сомнения, – сообщил он. – Следы Вессака и Элизабет, примявших влажную траву, видны хорошо, но третьего, который шел бы за ними, не было. И никто не подходил к ним с другой стороны, там следов нет.
– Здесь тоже, – проговорил Адамберг, присев на корточки перед калиткой и проводя рукой по верхушкам травинок. – Они действительно были вдвоем.
Он любил траву. Нужно так и сделать в их общем с Лусио садике: вынуть грунт на полметра, снять каменистую парижскую землю, засыпать чернозем и посеять траву: пусть растет. Лусио был бы доволен.
Лусио: “Дочеши этого паука-отшельника, парень, чеши до крови”.
“Лусио, я не хочу. Позволь мне от этого уйти”.
“У тебя нет выбора, парень”.
Адамберг снова почувствовал, как наливается тяжестью затылок, как в горле застревает комок, и в этот момент внезапно подумал о матери. На секунду закружилась голова, и он оперся ладонью о землю.
– Черт, Жан-Батист, не порть следы.
– Извини.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – с беспокойством спросил Вейренк, заметив, как побледнело лицо друга.
Адамберг, смуглый уроженец Беарна, бледнел крайне редко.
– Очень хорошо.
“Лусио, я не хочу”.
Адамберг продолжал механически водить рукой по траве.
– Смотри, Луи, – произнес он и протянул Вейренку какую-то невидимую вещицу, держа ее большим и указательным пальцами.