– Не люблю пачки, – объяснил он Вейренку.
– Имеешь право.
– Луи, я с тобой обратно не еду.
– И куда же ты? Искать ясности в исландских туманах?
– Мой брат Рафаэль сейчас живет на острове Ре. Я давно с ним не виделся. Высади меня в Рошфоре, оттуда идет автобус в Ла-Рошель. Завтра вернусь.
Вейренк кивнул. Брат и море, и до них рукой подать. Разумеется. Но есть и что-то еще. Вейренк не обладал талантом видеть в тумане – да и у кого он есть? – зато он умел читать по глазам Адамберга.
– Я отвезу тебя к брату. И сразу же уеду.
– Будь осторожен в пути. Помни: ты мало спал. Нам с тобой далеко до Ретанкур.
– Очень далеко.
– Попроси, чтобы жандармы в Куртезоне дали нам знать, как только Жан Эсканд вернется домой. Только пусть в комиссариат не звонят. Я имею в виду: пусть не звонят Данглару. Только тебе или мне.
– Понял.
– Сегодня вечером тебе нужно будет наесться гарбюра и завалиться спать.
И два беарнца, быстро переглянувшись, сели в машину.
Глава 27
Два часа спустя Адамберг медленно брел босиком по песчаному пляжу, повесив рюкзак на плечо и неся в руке ботинки. Он издалека заметил брата: тот сидел на террасе маленького белого домика. Мать считала, что у сына просторная вилла на берегу, и разубеждать ее он не собирался.
На таком большом расстоянии никто не смог бы узнать Адамберга. Но Рафаэль повернул голову, увидел идущего по берегу человека и тут же встал. И уверенно, но почти так же неспешно пошел навстречу.
– Жан-Батист, – только и произнес он, после того как они обнялись.
– Рафаэль.
– Пойдем выпьем. Останешься на ужин или опять улетучишься?
– Останусь на ужин. И переночую.
Обменявшись этими короткими фразами, два брата, удивительно похожие друг на друга, пошли к дому, больше не обмолвившись ни словом. Молчание не вызывало у них неловкости, как и у всех близнецов – или почти близнецов.
Адамберг решил не касаться мучившей его темы, пока они ужинали на воздухе, под крики чаек, с двумя зажженными свечами на столе. Тем не менее он знал, что Рафаэль заметил его беспокойство, но ждет, когда он сам заговорит. Каждый из них не раздумывая мог понять, что на душе у другого, и почти всё, за исключением женской любви, они могли дать друг другу. И потому они редко виделись.
Адамберг закурил в темноте сигарету и стал излагать брату все факты, которые стали известны с начала расследования по нынешний день, и это давалось ему непросто, потому что он был не в ладах ни с хронологией, ни с обобщениями. Спустя двадцать минут он сделал перерыв.
– Наверное, я тебя замучил, – сказал он. – Но мне нужно рассказать тебе все, ничего не упустив. Не для того, чтобы поведать о тяжкой доле полицейского.
– Смятение, – произнес Рафаэль. – Ведь именно это ты испытываешь?
– Что-то еще более неприятное. Что-то имеющее отношение к этому проклятому пауку. И мне становится еще хуже, когда я думаю о матери. Я чувствую какой-то страх.
– Какая связь?
– Никакой. Просто это происходит – и все. Давай я продолжу, чтобы не упустить ни одной подробности прошедшей недели, ни одного жеста, ни одного слова на тот случай, если страх так и останется, спрятавшись, например, в щели между досками паркета, или в глубине шкафа Фруасси, или в пасти мурены, или в цветке липы, или в пылинке, которая попадет мне в глаз, а я не замечу.
Рафаэль не был беспечным, как брат, скорее более приземленным, более образованным и лучше ладил с реальным миром, хотя устройство этого мира и направление, в котором он развивался, нередко вызывали у него отвращение. Рафаэль был иным, нежели Жан-Батист. Зато он был наделен даром, коим не обладал больше никто: он мог встать на место брата, влезть в его шкуру до самых кончиков пальцев, почти перевоплотиться в него, сохраняя способность смотреть на него со стороны.
У Адамберга ушел еще целый час на то, чтобы завершить рассказ обо всех событиях, серьезных и пустяковых, которыми была отмечена его охота на убийцу. Потом комиссар сделал паузу и зажег вторую сигарету Кромса.
– Ты такие куришь? Если хочешь, у меня найдутся другие, получше.
– Нет, это сигареты Кромса. Он остался в Исландии.
– Понимаю. Хочешь стаканчик мадирана? Мне привезли. Или ты боишься, что вино собьет тебя с мысли?
– У меня нет мыслей, Рафаэль, и все напрочь перепуталось. Так что налей нам по стаканчику. У нас только один человек гуляет неведомо где, Жан Эсканд. Ты запомнил?
– Я все запомнил, – заверил его Рафаэль тоном человека, которому приходится произносить ненужные слова.
– Все стрелки направлены в его сторону. Все, по логике вещей, указывает на него как на убийцу Вессака. Жертвы, вероятнее всего, по очереди отправлялись истреблять своих мучителей. Все идеально, все сходится: банда укушенных выпускает яд, поражая банду пауков-отшельников. Тем не менее от меня что-то ускользает, мне нужно заставить себя выйти из круга – в одной точке или в другой, я не знаю. А не знаю потому, что не вижу. А не вижу, потому что не выношу этого паука-отшельника, даже его названия не терплю, слышать его не могу. Он меня пожирает, он вызвал у меня некроз.
– Так что ты теперь обездвижен, ты запутался в его сети. И расследование пойдет дальше без тебя, – подвел итог Рафаэль, наливая брату вино.
– И я останусь в одиночестве, с тем, о чем я тебе еще не сказал.
– Со страхом. Ты о нем говорил.
Адамберг с трудом, запинаясь на некоторых словах или стараясь их избегать, описал брату нарастающее болезненное состояние, в которое погружал его паук-отшельник – с того самого момента, как он прочитал это название на экране компьютера Вуазне и до сегодняшнего дня, когда, поговорив с матерью, он, оцепенев, рухнул на лесной пригорок, а потом бежал, бежал, чтобы от него спастись.
– Так значит, ты ничего не помнишь? – спросил Рафаэль, когда брат закончил говорить.
– Я тебе не это сказал. Я сказал, что больше ничего не вижу, что остался с пустыми руками.
– А я тебя спрашиваю: ты ничего не помнишь? Говоришь о “призраке”, даже не зная, что хочешь сказать, значит, ничего не помнишь? У тебя не возникает никакой образ? Что это за призрак, Жан-Батист? С каких пор ты видишь призраки?
– Никогда я их не вижу.
– Забыть – почему бы нет? – продолжал Рафаэль таким же низким, мягким голосом, что у брата, хотя его собственный голос всегда был живее и звонче. – Вот только что-то изо всех сил сопротивляется тому, чтобы о нем забыли. А это уже война. Это что-то причиняет боль, вплоть до того, что ты без сил падаешь на пригорок в лесу, бежишь по тропинкам и не чувствуешь, как тебя хлещут ветки. У тебя все щеки исцарапаны.
– Это орешник.
– Ты не потерял способность видеть, Жан-Батист.
На сей раз Рафаэль проник в самые сокровенные уголки разума своего брата. Он потер затылок, как будто стараясь снять напряжение.
– Говорю тебе, Рафаэль, я больше не вижу! – закричал Адамберг, потрясенный тем, что брат его не понимает. – Ты меня слышишь или ты оглох, в то время как я ослеп!
Адамберг редко срывался на крик, и случалось это только по исключительным поводам: сначала Вуазне с его тухлой муреной, потом Данглар с его проклятой трусостью. Зато кричать на брата было для него делом привычным, и Рафаэль отвечал ему тем же.
– Ты очень хорошо видишь, – в свою очередь закричал Рафаэль, подняв кулак и грохнув им по столу. – Видишь так же ясно, как сейчас видишь меня или вот эти свечи. Но закрылись двери, и ты погрузился в темноту. Ты хоть можешь это понять? Какой выбор ты можешь сделать, если все пути перекрыты? Если вокруг мрак?
– Какие пути? Чем перекрыты?
– Да тобой и перекрыты.
– Мной? Я перекрываю себе путь? Когда речь идет о восьми убитых?
– Да, ты, собственной персоной.
– И зачем я, по-твоему, якобы перекрыл себе все пути? Чтобы оказаться во мраке?
– Под мраком я подразумеваю полный мрак, такой, который царит под землей, в глубине норы. Там, где прячутся отшельники.
– Я про этих пауков все знаю. Они никогда не наводили на меня страх.
– Я тебе не про них говорю, черт побери. Я тебе говорю про людей-отшельников. А точнее, отшельниц.
Адамберга пробрала дрожь. На пляже стало ветрено. Но Рафаэль не сказал: “Похолодало. Может, пойдем в дом?” Брат дрожит? Тем лучше. Сейчас ему придется туго, он это знал. Он указал пальцем на нетронутый стакан Адамберга и велел:
– Выпей. Значит, когда я тебе говорю “отшельница”, у тебя не возникает никаких воспоминаний? Абсолютно никаких?
Адамберг покачал головой, отпил вина и спросил:
– А должны? Что мне нужно сломать, чтобы выбраться из мрака, о котором ты твердишь? Куда я должен пойти?
– Туда, куда выберешь сам, не я же полицейский, и это не мое расследование.
– Так зачем ты меня достаешь со своими закрытыми дверями?
Рафаэль протянул руку за сигаретой, хотя она была очень крепкая.
– Почему ты кладешь их прямо в карман?
– Не люблю коробки. Особенно теперь.
– Понимаю.
Оба замолчали ненадолго, пока Адамберг искал свою зажигалку и давал брату прикурить.
– Ну мы и тупицы, – пробормотал Рафаэль. – Можно было зажечь сигарету от свечи.
– Иногда не сразу доходит, сам знаешь. Так на чем мы остановились?
– На том, что я не решаюсь тебе сказать.
– Почему?
– Потому что сделаю тебе больно.
– Ты?
– Ты ничего не помнишь, а ведь тебе было двенадцать лет. А мне десять. Двенадцать лет – но ты не помнишь! Это доказывает, что ты ужасно испугался. Я этого не видел, а ты – да.
– О чем ты говоришь?
– Об отшельнице, черт возьми, отвратительной, прячущейся во тьме. Ты ее видел. Неподалеку от дороги в Лурд.
Адамберг пожал плечами:
– Я прекрасно помню дорогу в Лурд. Дорогу Генриха Четвертого.
– Ну конечно. Наша мать водила нас по ней каждый год, хотели мы того или не хотели.
– Не хотели. Хотя и не все тридцать пять километров шли пешком.
– Отец довозил нас на машине до леса.