– Одаренный, умный, кажется, немного нелюдимый. А еще я думаю, что твой первобытный человек понравился Ретанкур.
– И, что еще более тревожно, это, по-моему, взаимно.
– Почему это тебя тревожит? Из-за нее?
– Потому что тот или та, кто становится обычным человеком, теряет божественные способности.
Ростбиф, печенная в золе картошка, сыр и мадиран – Матиас выражал Вейренку одобрение, энергично кивая головой. Адамберг прилег на траву, опершись на локоть. Почему Вейренк думал, что с пузырьком “Мартен-Пешра” вопрос не закрыт? Он был так доволен, когда вычеркнул его из списка. Он подумал немного о голубом зимородке. Об этой птице он знал, во-первых, что у нее оранжевое тельце, голубые головка и крылья, а во-вторых, что она заглатывает рыбу только по направлению чешуи, чтобы не пораниться. Из этого не извлечь ничего полезного для расследования. Когда он думает о нем, пузырьки не дают о себе знать. Разве что, когда он мысленно произносит слово “птица”, они приходят в легкое продолжительное движение. Конечно, оттого, что было много голубей. Адамберг поднялся, сел и записал в блокнот:
Птица.
– Что ты пишешь? – спросил Вейренк.
– Я пишу “Птица”.
– Если хочешь.
Растянувшись ночью в своей палатке, чувствуя, как от ведер с водой ноет спина, Адамберг мечтал о том, как поставит палатку у себя во дворе – с разрешения Лусио, конечно. Ему было хорошо, как в поезде, он слышал все звуки природы – кваканье лягушек вдалеке, хлопанье крыльев летучих мышей, пыхтение ежа совсем рядом с палаткой и, неожиданно, глуховатое воркование лесного голубя, который, вместо того чтобы спать, как все нормальные дневные птицы, с завидным упорством выводил свои брачные призывы. Уже давно наступил июнь, а голубь по-прежнему был одинок. Адамберг от души пожелал ему удачи. Люди также производили кое-какие звуки. С неприятным визгом открылась застежка-молния на палатке метрах в пяти слева от него, прошелестели по траве шаги, открылась молния на другой палатке, справа. Палатки Ретанкур и Матиаса. Черт побери! Они собирались снова болтать, как накануне, усевшись в палатке по-турецки? Или тут что-то другое? У Адамберга возникло смутное чувство, будто его насильно лишают собственности, и, поняв это, он сообразил, что чуть было не произнес про себя “совершают насильственные действия над его собственностью”. Слова играли друг с другом. Насиловать, насильно отбирать, воровать, умыкать, пускать по ветру, летать. Опять птицы. Он включил фонарик и написал на своем листочке:
Насиловать, воровать, пускать по ветру, летать, птицы.
Он открыл вход в палатку, окинул взглядом ночную тьму. Да, справа виднелся свет. Он снова лег, стараясь думать о чем-нибудь другом. Миссия выполнена, зубы отшельницы у него.
“И что ты теперь будешь делать?”
Глава 45
За утро они успели забросать землей раскоп, не забыв положить пятьдесят восемь роз, и свернули лагерь. Адамберг положил в свой багаж пакет с зубами и осколки тарелки.
Матиас погрузил все остальное в пикап. Он отправился в путь в два часа дня, пожав руку обоим мужчинам и поцеловав Ретанкур под внимательным взглядом Адамберга. Он ошибался, когда говорил, что лейтенант стоит десяти мужчин. Она стоила одной женщины, она и была женщиной. И он невольно стал относиться к ней с холодком, ощущая назревающую измену.
Ретанкур решила ехать обратно на машине, что в два раза дольше, чем на поезде, и подвезла комиссара с Вейренком до вокзала.
– Она сбежала, – констатировал Адамберг.
– Ты на нее дуешься, вот она и сбежала, – пояснил Вейренк.
– Я не дуюсь.
– Конечно дуешься.
– Ты слышал вчера? Молнии?
– Да.
– И что теперь?
– Ну и что теперь?
– Что ж, прекрасно, – проворчал Адамберг, понимая, что Вейренк совершенно прав, а сам он – нет.
В девять вечера, приехав в Париж, он передал новые образцы в лабораторию, написав Лувену записку. На сей раз ДНК зубов совпадет с ДНК Луизы, ведь это не то, что те четыре волоска, оставленные как приманка в Лединьяне. Вейренк высказался просто и точно: Луиза вполне могла сама положить их туда. Бесконечные, вызывавшие неуверенность колебания Адамберга, порожденные беспорядочным мельтешением мыслей, были ни на чем не основаны.
Ему необязательно было открывать холодильник или кухонный шкафчик, чтобы узнать, что в доме нет ни крошки еды. В скверном настроении он вяло побрел куда глаза глядят. Проблуждав бесцельно около четверти часа, он повернул к кварталу, в котором жил прежде, к ирландскому бару, куда ходил много лет и где его нисколько не смущали громкие голоса посетителей, поскольку те говорили по-английски. В этом невнятном жужжании он мог сосредоточиться лучше, чем в одиночестве. И ему это удавалось – временами, кое-как.
Шагая в ночи, он открыл блокнот и, растерянно пробежав взглядом дурацкие слова, резко захлопнул. Как он решился прочитать это Вейренку? Луи по-сократовски занудил по поводу того, что он не вычеркнул строку “Мартен-Пешра”, хотя это совершеннейший пустяк. И добавил, что слишком много здесь развелось голубей. Что вполне естественно. Эту птицу можно выкинуть на помойку с таким же успехом, как и все остальное. Пузырьки газа, зимородок, голуби и скрип – все эти докучные раздражители начали уходить. Доступ к ним блокировала его легкая необъяснимая досада на Ретанкур. События вчерашнего вечера, когда его слух резанули звуки молнии на палатке, мешали думать. Ежик, летучие мыши, отчаянные призывы лесного голубя, завлекающего подругу – он еще пожелал ему удачи, – слились в единую последовательность, которая крутилась у него в голове, словно закольцованная запись.
Адамберг внезапно остановился посреди тротуара, замерев на месте с блокнотом в руке. Только не шевелиться. К нему что-то подлетело – крошечная снежинка, летучая частичка, протомысль… Он ощутил ее знакомое легкое прикосновение, когда она медленно опускалась к нему. Он знал, что ему нельзя даже шелохнуться, если он хочет, чтобы она ему открылась, иначе ее можно спугнуть.
Иногда ожидание было недолгим. На сей раз оно показалось ему слишком затянувшимся. И вот он, пузырек. Тяжелый, неуклюжий, он двигался неловко и всплывал с большим трудом. Прохожие старались обогнуть этого неподвижного человека, иногда невольно толкали его, но ему было все равно. Ни в коем случае нельзя было смотреть на них, шевелиться, произносить хоть одно слово. Он окаменел и ждал.
Пузырек с шумом взорвался, достигнув поверхности, и Адамберг выронил блокнот. Он подобрал его, нашел ручку и дрожащей рукой записал:
Самец птицы ночью.
Потом перечитал список.
Задыхаясь сильнее, чем после перетаскивания двух сотен ведер воды, он прислонился к дереву и позвонил Вейренку.
– Ты где? – спросил он.
– Ты бежал?
– Нет. Ты где, черт тебя возьми? В “Гарбюре”?
– Дома.
– Луи, приезжай немедленно. Я на углу улиц Сент-Антуан и Пти-Мюск. Тут есть кафе. Приезжай немедленно.
– Может, сам ко мне приедешь? Так натаскался земли, воды, что уже засыпаю.
– Я не могу пошевелиться, Луи.
– Ты ранен?
– Что-то вроде того. Погоди, сейчас прочту название. Кафе “Пти-Мюск”. Бери такси, Луи, и немедленно приезжай.
– Оружие брать?
– Нет, только голову. Поскорее.
К подобным звонкам Адамберга Вейренк относился очень серьезно. Голос, ритм и интонации речи – все было не таким, как обычно. Окончательно проснувшись, он и вправду бегом выскочил из дому и поймал первое попавшееся такси.
Еще издали, от самого входа в кафе, он заметил, что у Адамберга ясный взгляд, вбирающий весь окружающий свет, вместо того чтобы, как обычно, его рассеивать. Он сидел перед чашкой кофе и сэндвичем, но не ел и даже не шевелился. Его блокнот был на столе, руки лежали по обе стороны от него.
– Слушай меня внимательно, – произнес Адамберг, хотя Вейренк еще не успел опуститься на стул. – Слушай внимательно, буду говорить не по порядку. Твоя задача – разобраться в этом и разложить по полочкам. Минувшей ночью, прежде чем заскрипела открывающаяся молния, я лежал у себя в палатке и слушал ночные звуки. Ты понимаешь?
– Пока что да. Позволь, я закажу себе кофе.
– Да. Квакали лягушки, в траве шуршал ветер, в небе – летучие мыши, пыхтел еж, ворковал лесной голубь, настойчиво зовя подружку.
– Понятно.
– Ты ничего не замечаешь?
– Только одно – голубя. Это дикий лесной голубь.
– Этим и объясняется суета пузырьков газа вокруг этого голубя. Ты сказал, их там много.
Адамберг придвинул к себе блокнот и прочитал:
– “Забыл слово “голубятня”. Голубь со связанными лапками или боязнь быть обманутым. Все время воркует”. Вот дерьмо-то, Луи, нужно было читать не просто “голубь”, а “лесной голубь”. Это был лесной голубь.
– А это, как я тебе уже говорил, одно и то же.
– А дальше, Луи, дальше? – проговорил Адамберг, тряся блокнотом. – К чему привязывается этот лесной голубь? Черт побери, Луи! Ты же сам сказал!
– Я?
– Господи, Луи, конечно ты! Это тут написано! Мне пришлось дописывать строчку: “Мартен-Пешра = голубой зимородок. Вопрос закрыт. Или не закрыт”.
– Я тебе сказал, что ты не прочитал бы мне это, если бы вопрос действительно был закрыт.
– А почему он еще не закрыт?
Адамберг на секунду прервался, сделал большой глоток кофе и снова заговорил:
– Устал, – признался он.
– Ты тоже? Все эти ведра с водой.
– Ведра ни при чем. Помолчи, а то из-за тебя я могу запутаться. Вопрос не закрыт, потому что голубой зимородок и лесной голубь. Улавливаешь связь?
– Это названия птиц.
– Не только, еще это двойные названия. Двойные, Луи. Теперь улавливаешь?
– Нет.
– В сообщении Ретанкур было две фразы. Первая: “Все время воркует”.
– Ты мне читал.
– И вторая, связанная с ней. Все связано, Луи. Пузырьки газа танцуют все вместе, держатся за руки, и от этого нельзя отмахнуться. Другая фраза Ретанкур: “Там все скрипит”. За какую руку они держатся, эти фразы?