– Извини, мне нужно заказать порцию арманьяка, – прервал его Вейренк, сбитый с толку бессвязными речами Адамберга.
– Мне тоже, возьми две порции.
– Тебе тоже? – с сомнением уточнил Вейренк, встревоженный неразберихой в голове комиссара.
– Да.
– Порцию чего?
– Порцию чего-нибудь. Ты понимаешь, что их связывает? Место. Место действия. Место, где кто-то все время воркует. Место, где что-то все время скрипит. Скрип – это когда что-то трется, что-то не стыкуется.
– Ретанкур говорила о доме Луизы.
– Да, именно так, Сократ. Ты понимаешь, к чему нас это приведет, если ты просто свяжешь это с лесным голубем и двойными именами?
Официант поставил на стол два стакана, и Вейренк сразу же отпил половину арманьяка.
– Если просто – не понимаю, – сказал он.
– Это соотносится с фамилиями и именами тех, кто живет в этом доме. Со значением имен и фамилий. Ты помнишь, как я ошибся относительно фамилии Луизы? Шеврие? Сеген?
– С чего ты решил, что ошибся? Еще не получены результаты ДНК зубов. Черт, ты же сам захотел провести раскопки, чтобы их найти!
– Есть еще одно имя, которое скрипит и порхает в этом доме, – имя “Ирен”. Заметь, Вейренк, у нее двойная фамилия, как у Мартена-Пешра. Двойная: Руайе-Рамье.
Адамберг сделал паузу, поднял стакан с вином и, не притронувшись к нему, поставил обратно.
– Ну вот, теперь ты все знаешь.
– Не все. Хорошо, в фамилии Ирен – Руайе-Рамье – есть название голубя[15]. А дальше что?
– Черт возьми, ты разве забыл, что сестры Сеген наверняка получили право выбрать себе новые имена и фамилии? А в этом случае люди неизменно оставляют в них след своей прошлой жизни.
– С чего бы девушке по фамилии Сеген становиться Руайе-Рамье?
– Луи, на Руайе можно наплевать! Но не на Рамье! Потому что она вышла из голубятни. Поищи в сети, там наверняка в связи с этим словом есть упоминание не только об отдельном строении, где выращивают этих птиц, но и о других помещениях, где они обитают.
Вейренк покопался в телефоне и сообщил:
– Ну да, голуби часто селятся на чердаках, под перекрытиями кровли. Итак, чердак. Они много лет, словно голуби, прожили на чердаке, только под замком.
– Потом была еще одна голубятня, настоящая, где она сама затворилась.
– Понятно.
– Все так.
– А теперь подумай об имени, которое она себе выбрала: Ирен. Оно ничего тебе не напоминает?
– Ну, во втором веке нашей эры жил святой Ириней, первый настоящий теолог.
– Найди что-нибудь попроще.
– Не могу сообразить.
– Подожди секунду.
Адамберг, быстрее обычного нажимая на кнопки, набрал чей-то номер, поставил телефон на громкую связь и стал ждать. Сигнал прозвучал несколько раз, но никто не ответил.
– Попробую еще раз. Он крепко спит.
– Кому ты звонишь? Ты знаешь, который час? Уже почти полночь.
– Мне плевать. Кому я звоню? Данглару.
На этот раз майор ответил хриплым голосом.
– Данглар, я вас разбудил?
– Да.
– Скажите мне, майор, как ученые называют пауков?
– Что?
– Какое научное название у пауков?
– Минуту, комиссар, я сяду. Погодите немного, сейчас. Все началось с древнегреческого мифа об Арахне, которую Афина превратила в паука. Дело в том, что дочь Зевса решила отомстить ткачихе, разгневанная тем, что…
– Нет, – перебил его Адамберг. – Скажите мне название.
– Ладно. К имени Арахны как раз и восходят употребляемые в науке латинские названия пауков: Araneae, Aranei.
– Продиктуйте по буквам.
– А-р-а-н-е-а-е. А-р-а-н-е-и…
– Они употребляются по сей день?
– Да.
– А есть истории про пауков, которые часто читают детям?
– Конечно, раньше, например, в школе проходили басню Лафонтена про паука и ласточку.
– Спасибо, Данглар, засыпайте снова, – сказал Адамберг и нажал на отбой. – А-ра-не-и, – повторил он, – пауки. Соседи по чердаку, где в отсутствие людей часто селятся голуби и где держали взаперти двух девочек. Пауки, которых жуки-вонючки подбрасывали своим жертвам, обитали вместе с ней в замурованной келье, с ними она в конце концов стала себя отождествлять, потому что они тоже были отшельниками, и составила себе имя, собрав его из букв их названия. И-р-е-н. Ирен Рамье, нимская узница, отшельница с луга Альбре, старшая сестра, Бернадетта Сеген.
– Старшая? Не та, которую насиловали десять вонючек из банды?
– Она не за себя убивала. Она убивала, чтобы освободить сестру.
По-прежнему часто дыша, Адамберг с облегчением откинулся на спинку стула. Вейренк несколько раз в задумчивости покивал головой.
– Ведь, в конце концов, в списке пузырьков газа были еще твои слова, – продолжал Адамберг, – “убивать больше некого”. Ты знаешь, что пузырьки сталкиваются друг с другом. Этот встретился с похожим на него, когда Ретанкур сказала, что убийца замочила десять мужиков, причем никто не смог ей помешать, и это бесит.
– Я помню.
– Потом пузырек налетел на одну фразу Ирен, когда я позвонил ей вскоре после этого, в то же утро, когда мы обыскали дом Торая. Я позвонил ей, чтобы узнать, не выходила ли Луиза той ночью из дому. Ты помнишь, я сказал тебе, что моя уверенность пошатнулась, что здесь что-то не так. Все правильно, Луи. Ирен уже знала, что укусов было два. А как же иначе? Ведь она сама это сделала. Она мне сообщила, что информация уже появилась на форумах, и это правда. Как и Ретанкур, она добавила, что убийца укокошил “их всех”, причем никто не знает как, и от этого зло берет. Я не прореагировал. Слишком я привык к ее болтовне, слишком ей доверял. Если кто-то меня и сумел обмануть, так это она, причем мастерски. Я ею восхищаюсь.
– Не прореагировал на что?
– Ты устал, но главное, ты тоже ей доверял, как и я. Ты тоже ее полюбил, как и я. Но скажи мне, Луи, откуда Ирен могла знать, что убийца завалил “их всех”? Я никогда не говорил ей, что в банде было девять человек плюс Клод Ландрие. Всего десять приговоренных. Откуда она могла узнать, что после того, как Торай и Ламбертен были укушены, больше некого стало убивать? Она должна была сказать: “Он укокошил еще двоих”, а не “укокошил их всех”.
– Да, примерно так. Ты разуверился в виновности Луизы.
– Именно в тот момент, сам того не понимая. Но только сегодня вечером, после того как пузырек газа – а это, Луи, был увесистый пузырек – взорвался, указав мне на Ирен, я вновь услышал фразу, которую она сказала мне по телефону, когда я сидел на земле в том дворе в Лединьяне. “Укокошил их всех”. Она пришла к финишу. Эти слова сами по себе уже служат доказательством ее вины. И они – ее единственный промах.
– Промах – это на нее не похоже.
– Но она была поглощена своей ролью, которую играла мастерски с самого начала. Роль моей невольной помощницы, непосредственной, деятельной, любопытной, из осторожности старавшейся временами казаться глуповатой и наивной. Это замечательно, Луи, настоящее произведение искусства. И в то утро она так хорошо вжилась в эту роль, что изобразила неподдельную злость, которую и должна была почувствовать моя помощница, – такую же, какую испытывала Ретанкур. Но она на секунду забылась и перестала быть Ирен. И промахнулась.
– Нет. Не думаю, что такая женщина способна совершить ошибку. И почему она оставила те волосы на месте преступления? Почему не настоящие волосы Луизы? Ей это не составило бы труда.
– Потому что у нее железные моральные принципы. Она никогда не имела намерения переложить свои преступления на плечи другого человека – ни мужчины, ни женщины.
– Тогда зачем было оставлять волосы, так похожие на Луизины? Ради шутки?
– Чтобы выбить почву у меня из-под ног. Она прекрасно понимала, что я подозреваю Луизу. Получив эти волосы, я буду и дальше носиться с этой версией. И снова потерплю поражение.
– Нет. Зачем она старалась попасться тебе на глаза? Почему не захотела остаться в тени, никому не известной? Тогда она не подверглась бы ни малейшему риску.
– Зачем? Почему? Эта твоя майевтика, Луи…
– Я хочу ее понять. Ответь на мой вопрос: почему она старалась попасться тебе на глаза?
– Потому что у нее не было выбора. Если ты помнишь, мы с ней встретились в Музее естественной истории. Она узнаёт, что я расследую гибель людей от паучьего яда. Что кто-то, а самое неприятное, полицейский высказывает сомнения относительно этих смертей. Это тяжкий удар. Сориентировавшись на месте, она завязывает со мной знакомство, чтобы наблюдать за ходом следствия. И влиять на него, направлять в нужную сторону, как с этими волосами в кладовке.
– А зачем она пришла в музей?
– Кроме промаха по телефону, это стало ее единственной серьезной ошибкой. Она перестаралась. Хотела выяснить у специалиста, могут ли эти смертельные случаи вызвать хоть малейшее подозрение. Она могла уйти оттуда успокоенной. Но встретила полицейского.
– А между тем именно благодаря ей, ее рассказу о беседе Клавероля с Барралем мы вышли на “Милосердие”.
– Она исключительно умна. Сообразила, что я не брошу расследование. Поняла это настолько хорошо, что прямо в “Звезде Аустерлица” дала мне наводку на сиротский приют. Зная, что мы будем разрабатывать версию укушенных мальчиков. И это даст ей достаточно времени, чтобы завершить свое дело. Ей оставалось убить троих, и нужно было все закончить – любой ценой.
Вейренк нахмурился.
– Несмотря ни на что, это лишь косвенные доказательства. Суду не будет дела до того, что ее имя Ирен, а фамилия Рамье. Остается только ее оговорка по телефону, и невозможно доказать, что ты не исказил ее слова.
– Если бы я это сделал, пузырьки не начали бы нагромождаться один на другой.
– Я тебе толкую о том, какое мнение сложится у судьи, адвоката и присяжных, которым нет никакого дела до твоих пузырьков. Если бы ты ничего не знал об отшельнице из Лурда, она с легкостью выпуталась бы из этой истории.
– Нет, Луи. Это просто продлилось бы еще какое-то время, вот и все. Психиатр указал нам путь: искать девочку, которую держали взаперти, некую современную отшельницу. Если бы мы обратились в СМИ, рано или поздно кто-нибудь заговорил бы об отшельнице с луга Альбре. И мы провели бы раскопки.