не стремилась обольщать, и тут не стоило обольщаться. Она как будто совершенно свыклась со своим ресторанным одиночеством, как и говорила. А вот Матиас явно свихнулся. Не то чтобы сильно, но все-таки. Когда ты в дерьме, не слишком разумно желать первую попавшуюся соседку, какой бы славной она ни была. Такие дела усложняют жизнь, а сейчас для этого не время. Потом тебе же придется страдать – кому, как не Марку, знать об этом? Хотя он, может, и ошибался. Матиас имел право быть взволнованным, и это еще не значило, что ему придется страдать.
Не замечая, как внимательно слушает застывший рядом Матиас, Жюльет рассказывала истории – про клиента, который ест чипсы вилкой, или еще про типа, который приходит по вторникам и за обедом смотрится в карманное зеркальце. В три часа утра все снисходительны к историям: и к тем, что приходится слушать, и к тем, что рассказываешь сам. Поэтому Старине Вандузлеру тоже позволили рассказать о кое-каких криминальных эпизодах. Он говорил медленно и убедительно. Это здорово нагоняло сон. Люсьена оставили все сомнения относительно необходимости противостоять наступлениям на Восточном и Западном фронтах. Матиас пошел за водой и потом сел на первое попавшееся место, даже не в поле зрения Жюльет. Это удивило Марка, который обычно не ошибался насчет волнения, пусть даже легкого и мимолетного. Выходит, в душе у Матиаса читать не так легко, как у других. Может быть, он шифруется? Жюльет что-то сказала на ухо Софии. София покачала головой. Жюльет настаивала. Ничего не было слышно, но Матиас сказал:
– Если София Симеонидис не хочет петь, не надо настаивать.
Жюльет удивилась, а София вдруг передумала. И наступил тот редкостный миг, когда София Симеонидис пела перед четырьмя людьми, закрывшимися в «Бочке» в три часа ночи, пела тайно, под аккомпанемент Жюльет, у которой обнаружились некоторые способности, или, скорее всего, она просто привыкла играть на пианино для Софии. Видно, София иногда устраивала такие потайные сольные концерты после закрытия ресторана, для себя самой и для подруги.
По правде говоря, после редкостного мига никогда не знаешь, что сказать. На канавокопателей обрушилась усталость. Все встали, оделись. Закрыли ресторан и пошли в одну сторону. И лишь очутившись перед своим домом, Жюльет сказала, что позавчера один из официантов сыграл с ней злую шутку. Ушел без предупреждения. Жюльет запиналась, ей было трудно договорить. Она собиралась завтра дать объявление, но, как ей показалось, вернее, она слышала, что…
– Что мы в дерьме, – закончил Марк.
– Ну да, – сказала Жюльет, мгновенно оживившись, когда главная трудность была преодолена. – Вот я и подумала сегодня за пианино, что, в конце концов, работа есть работа и место может заинтересовать одного из вас. Конечно, после университетов место официанта не предел мечтаний, но в ожидании лучшего…
– Откуда вы знаете, что мы учились? – спросил Марк.
– Это видно, когда сам не учился, – сказала Жюльет, рассмеявшись в темноте.
Марк почему-то почувствовал себя неловко. Досадно оказаться разгаданным и предсказуемым.
– А как же пианино? – спросил он.
– Пианино – это другое, – объяснила Жюльет. – Мой дед был фермером и меломаном. Он отлично разбирался в свекле, льне, пшенице, ржи, картошке и музыке. В течение пятнадцати лет он заставлял меня брать уроки музыки. Такая вот у него была навязчивая идея… Приехав в Париж, я работала помощницей по хозяйству, и с пианино было покончено. Я смогла вернуться к нему лишь гораздо позже, когда дед оставил мне после смерти солидный капитал. У него было много гектаров и много навязчивых идей. Он поставил обязательное условие: для вступления в права наследства я должна возобновить занятия музыкой… Конечно, – продолжала Жюльет со смехом, – нотариус сказал мне, что такое условие не действительно. Но мне захотелось осуществить дедову навязчивую идею. Я купила дом, ресторан и пианино. Вот как все получилось.
– И поэтому в меню часто встречается свекла? – спросил Марк с улыбкой.
– Вот именно, – сказала Жюльет. – Свекольные гаммы.
Пять минут спустя Матиас был принят на работу. Он улыбался, стискивал ладони. Позже, поднимаясь по лестнице, Матиас спросил у Марка, почему тот солгал, сказав, что не может занять это место, потому что у него есть кое-что на примете.
– Потому что это правда, – сказал Марк.
– Это неправда. Ничего у тебя на примете нет. Почему ты не согласился?
– Потому что берет тот, кто увидит первым, – сказал Марк.
– Что увидит?… Боже мой, где Люсьен? – спохватился он.
– Проклятье, боюсь, мы оставили его внизу.
Люсьен, выпивший вина не меньше, чем поместилось бы в двадцати картонных стаканчиках, не смог преодолеть первый лестничный пролет и заснул на пятой ступеньке. Марк и Матиас подхватили его под мышки.
Тут в дом вошел Вандузлер, он проводил Софию до ее дверей и был в прекрасной форме.
– Дивная картина, – прокомментировал он. – Три евангелиста, цепляясь друг за друга, пытаются совершить невозможное вознесение.
– Черт возьми, – сказал Матиас, приподнимая Люсьена, – и зачем мы поселили его на четвертом этаже?
– Откуда нам было знать, что он станет пить как прорва? – сказал Марк. – И если ты помнишь, мы не могли поступить иначе. Хронология прежде всего: на первом этаже непознанное, первородная тайна, всеобщее дерьмо, горнило кипящее, короче, места общего пользования. На втором – первые ростки, пробивающиеся из хаоса, робкий лепет, в молчании выпрямляется голый человек, короче – там ты, Матиас. Поднимаясь выше по шкале времени…
– Что он там вещает? – спросил старина Ван-дузлер.
– Он произносит речь, – объяснил Матиас. – Это все-таки его право. Ораторы часов не наблюдают.
– Поднимаемся выше по шкале времени, – продолжал Марк, – перепрыгиваем через античность и вступаем в славное второе тысячелетие, со всеми контрастами, дерзаниями и муками, присущими Средневековью, короче, на третьем этаже – я. Выше – упадок, декаданс, современность. Одним словом – он, – Марк потряс Люсьена за руку. – Он, на четвертом этаже, замыкает культурные слои истории и лестницы своей постыдной Первой мировой. Еще выше – крестный, продолжающий гробить нынешнюю эпоху на свой совершенно особый лад.
Марк перевел дыхание.
– Понимаешь, Матиас, даже если и удобнее было бы поселить этого типа на втором этаже, мы не можем себе позволить перевернуть всю хронологию, опрокинуть культурные слои лестницы. Шкала времени, Матиас, – это все, что нам осталось! Мы не можем уничтожить эту лестничную клетку, единственное, что нам удалось привести в должный порядок. Единственное, старина Матиас! Мы не можем ее разорить.
– Ты прав, – торжественно подтвердил Матиас. – Не можем. Придется тащить Первую мировую на четвертый этаж.
– Если мне будет позволено высказаться, – ласково вмешался Вандузлер, – вы здорово набрались, что один, что другой, и мне хотелось бы, чтобы вы наконец затолкали святого Луку на соответствующий ему культурный слой и позволили мне добраться до неблагодатных пажитей нынешних времен, где я обитаю.
На следующий день в половине двенадцатого Лю-сьен с превеликим удивлением наблюдал за тем, как Матиас кое-как собирается выйти на работу. Последние эпизоды вечеринки, в частности вступление Матиаса в должность официанта у Жюльет Гослен, остались ему совершенно неизвестны.
– Представь себе, – сказал Матиас, – ты даже дважды заключал в объятия Софию Симеонидис, чтобы отблагодарить ее за пение. Вышло несколько фамильярно, Люсьен.
– Ничего не припоминаю, – признался Люсьен. – Так, значит, ты завербовался на Восточный фронт? И ты выступаешь в поход довольный? С цветком в винтовке? А известно ли тебе, что всегда так кажется, будто выберешься из дерьма за две недели, а на самом деле увязаешь в нем навек?
– Ты правда пил как воронка, – сказал Матиас.
– Как воронка от снаряда, – уточнил Люсьен. – Удачи тебе, солдат.
12
Матиас усердно трудился на Восточном фронте. Когда у Люсьена не было уроков, он вместе с Марком переходил линию фронта, и они отправлялись обедать в «Бочку», чтобы оказать Матиасу моральную поддержку и еще потому, что им там было хорошо. По четвергам там обедала и София Симео-нидис. И так каждый четверг на протяжении многих лет.
Матиас обслуживал медленно, разнося по одной чашке и не занимаясь эквилибристикой. Три дня спустя он приметил клиента, который ел чипсы вилкой Неделю спустя у Жюльет вошло в привычку отдавать ему то, что оставалось на кухне, и меню в Гнилой лачуге улучшилось. Через девять дней София пригласила Марка и Люсьена пообедать вместе с ней. В следующий четверг, шестнадцать дней спустя, София исчезла.
В пятницу ее никто не видел. Обеспокоенная Жюльет спросила у святого Матфея, нельзя ли ей после закрытия увидеть старого комиссара. Матиас был очень раздосадован, что Жюльет зовет его святым Матфеем, но поскольку Вандузлер Старший назвал троих мужчин, с которыми делил кров, такими высокопарными именами, когда впервые заговорил с ней о них, она уже не могла выкинуть этих имен из головы. Заперев «Бочку», Жюльет вместе с Матиасом отправилась в Гнилую лачугу. Он разъяснил ей систему хронологической градации лестничных клеток, чтобы она не была шокирована тем, что самый старший живет на последнем этаже.
Запыхавшись после быстрого подъема на пятый этаж, Жюльет уселась напротив Вандузлера, чье лицо тотчас приняло сосредоточенное выражение. Жюльет вроде бы и ценила евангелистов, но предпочитала совет старого комиссара. Матиас, прислонившись к косяку, подумал, что на самом деле она предпочитала физиономию старого комиссара, и эта мысль привела его в легкое раздражение. Чем внимательнее слушал старикан, тем он казался красивее.
Люсьен, вернувшись из Реймса, куда его пригласили за хорошую плату прочитать лекцию об «увязании фронта», потребовал краткого отчета о событиях. София так и не появилась. Жюльет ходила к Пьеру Реливо, который сказал, что волноваться нечего, она вернется. Он казался озабоченным, но говорил уверенно. Это наводило на мысль, что София как-то объяснила свой уход. Но Жюльет не понимала, почему ей она ничего не сказала. Ее это тревожило. Люсьен пожал плечами. Не в обиду Жюльет будь сказано, но София вовсе не обязана обо всем ей докладывать. Однако Жюльет стояла на св