Позднее Судоплатов узнал: первое, что сделал Берия, став заместителем Ежова, это переключил на себя связи с наиболее ценной агентурой, ранее находившейся в контакте с руководителями ведущих отделов и управлений центрального аппарата, которые подверглись репрессиям.
— Ну что же, товарищ Судоплатов, вы отлично справились с заданием, — сказал в конце разговора Берия. — Буду иметь вас в виду, — пожал руку.
Затем Павлу с Эммой дали пятидневный отпуск — навестить родителей в Харькове и Мелитополе. Предполагалось, что, вернувшись оттуда, Судоплатов получит должность помощника начальника Иностранного отдела. Пассов и Шпигельглаз оценили его встречу с курирующим заместителем и, провожая на Киевском вокзале, заверили, что по возвращении в Москву на Судоплатова будет также возложено непосредственное руководство разведывательно-диверсионной работой в Испании.
С собой у отпускников был чемодан подарков, ехали по литерным билетам[73] в двухместном купе, весело и беззаботно. На промежуточных станциях во время стоянок Павел покупал у местных торговок мясистые помидоры, сметану с золотистой корочкой и душистый белый налив. Погостив два дня у родных Эллы, направились в Мелитополь к его родным. Август стоял погожим, выпадали теплые дожди. Сходили в недалекую балку, набрали корзину маслят, а потом искупались в ставке и немного позагорали. Здесь жена рассказала Павлу о трагических событиях, произошедших в стране и органах безопасности. Во второй половине 1937-го года Ежов стал проводить жесточайшие репрессии, арестовав весь руководящий состав контрразведки, а теперь репрессии докатились и до Иностранного отдела. Жертвами стали многие их друзья, которым супруги полностью доверяли и в чьей преданности не сомневались.
— Да, дела, — нахмурил брови Павел. — Такого никогда не было.
— В том-то и дело, — вздохнула Эмма. — Уму непостижимо.
— Интересно, что думает об этом всём Сталин? — он вынул из лежавшей рядом пачки папиросу и закурил.
— Сложно сказать, про это не принято говорить. — Замолчали.
Павел считал, что всё стало возможным из-за преступной некомпетентности наркома, которая была известна даже рядовым сотрудникам. До прихода Ежова в НКВД там не имелось подразделения, занимавшегося следствием. Оперработники при Дзержинском, а затем при Менжинском, работая с агентами и осведомителями курируемого участка, сами вели уголовные дела, проводили по ним допросы и готовили обвинительные заключения. При Ежове же была создана специальная следственная часть, которая буквально выбивала показания у арестованных о «преступной деятельности», не имевшие ничего общего с реальной действительностью.
Оперативники, обслуживавшие конкретные объекты промышленности и госаппарата, имели более или менее ясные представления о кадрах этих учреждений и организаций. Пришедшие же по партпризыву, преимущественно молодые, без жизненного опыта кадры следственной части с самого начала оказались вовлеченными в порочный круг. Они руководствовались признаниями, выбитыми у подследственных. Не зная азов оперативной деятельности, не делая проверки реальных материалов, следователи оказались соучастниками преступной расправы с невинными людьми, учиненной по инициативе высшего и среднего звена руководства страны. Как результат прошла целая волна арестов, вызванных воспаленным воображением следователей и выбитыми из их жертв «доказательствами».
Из поездки вернулись в Москву немало озадаченные слухами о творившихся на Украине жестокостях, о которых услышали от своих родственников. Оба не могли заставить себя поверить, к примеру, в то, что Хатаевич, ставший к тому времени секретарем республиканской ЦК, являлся врагом народа, а Косиор якобы состоял в контакте с распущенной Коминтерном компартией Польши (за что был арестован в Москве). Подлинной причиной всех этих арестов, как считал тогда Павел, были действительно допущенные ими ошибки. В частности, Хатаевич во время массового голода дал согласие на продажу муки, составлявшей неприкосновенный запас на случай войны. За это в 1934 году он получил из Москвы выговор по партийной линии. Может быть, думал Судоплатов, он совершил ещё какую-нибудь ошибку в том же роде.
Увы, он глубоко заблуждался.
В Москве Пассов с Шпигельглазом сообщили Павлу, что его ожидает новое назначение — должность помощника начальника Иностранного отдела. Назначение подлежало утверждению ЦК партии, поскольку речь шла о руководящей должности, входившей в номенклатуру. И хотя приказа пока не было, с августа по ноябрь 1938 года Судоплатов исполнял эти обязанности.
Начало новой работы нельзя было назвать удачным. Судоплатов быстро понял, что его новый начальник Пассов не имел никакого опыта оперативной работы за границей. Для него вопросы вербовки агентов на Западе и контакты с ними были «темным лесом». Он полностью доверял любой информации, полученной от агентуры, и не имел представления о методах проверки донесений зарубежных источников. Опыт же оперативной работы в контрразведке и в области следственных действий против «врагов народа» не мог помочь. Павел пришел в ужас, узнав, что начальник подписал директиву, позволявшую каждому оперативному сотруднику закордонной сети использовать свой собственный шифр и в обход резидента посылать сообщения непосредственно в Центр, если у того имелись причины не доверять своему непосредственному начальнику.
Лишь позднее стало понятным, почему такого рода документ появился на свет. Годом ранее на Пленуме ЦК партии от НКВД потребовали «укрепить кадры» Иностранного отдела. Преступность этого требования заключалась в том, что им прикрывалось желание руководства страны избавиться от ставшего неугодным старого руководства органов советской разведки.
С началом войны в Испании республиканцы согласились сдать на хранение в Москву большую часть национального золотого запаса общей стоимостью более полумиллиарда долларов. Кроме того, весной 1939 года республиканцами были вывезены в Мексику пароходом из Франции также и большие ценности. В свою очередь, Агаянц прислал в Центр из Парижа телеграмму, в которой сообщал, что в Москву отослано далеко не всё испанское золото, драгоценные металлы и камни. Там, в частности, указывалось, что якобы часть этих запасов была разбазарена республиканским правительством при участии руководства резидентуры НКВД в Испании.
О телеграмме немедленно доложили Сталину с Молотовым[74], которые приказали Берии провести проверку информации. Однако когда Лубянка обратилась к Эйтингону, резиденту в Испании, за разъяснением обстоятельств этого дела, тот прислал в ответ возмущенную телеграмму, состоявшую почти из одних ругательств. «Я, — писал он в ответ, — не бухгалтер и не клерк. Пора Центру решить вопрос о доверии Долорес Ибаррури[75], Хосе Диасу, мне, и другим испанским товарищам, каждый день рискующим жизнью в антифашистской войне во имя общего дела. Все запросы следует переадресовать к доверенным лицам руководства ЦК французской и испанской компартий, а также другим. При этом надо понять, что вывоз золота и ценностей проходил в условиях боевых действий».
Телеграмма Эйтингона произвела большое впечатление на Сталина и Берию, последовал приказ разобраться во взаимоотношениях сотрудников резидентур НКВД во Франции и Испании. Судоплатов получил также личное задание от Берии ознакомиться со всеми документами о передаче и приеме испанских ценностей в Гохран СССР[76].
— Изучите всё лично, — сказал Лаврентий Павлович, расхаживая по кабинету. — Мне кажется, они там заигрались.
Но легче было сказать, чем сделать, поскольку разрешение на работу в Гохране должен был подписать Молотов. Его помощник между тем отказывался подавать документ на подпись без визы Ежова, подписи одного Берии тогда было недостаточно. Кроме того, Судоплатов был совершенно незнаком со всеми этими бюрократическими правилами и передал документ наркому через его секретариат. На следующее утро он всё ещё не был подписан. Берия отругал исполнителя за медлительность, но тот ответил, что не может найти Ежова — его нет на Лубянке. Берия раздраженно бросил:
— В таком случае захватите курьера и езжайте к нему на дачу. Он там.
Взяв машину, Павел вместе с курьером отправился в подмосковные Озеры, где находилась наркомовская дача. Выглядел Ежов странно, показалось, что документ подписывает либо больной, либо всю ночь напролет пьянствовавший человек. Скорее второе — от недомерка на метр несло перегаром. Нарком безразлично завизировал бумагу, не задав ни одного вопроса и никак не высказав отношения к делу.
— Разрешите идти? — сунул подписанную бумагу в папку Судоплатов. Ежов молча махнул рукой и пошаркал в другую комнату.
Павел тут же отправился в Кремль, чтобы передать документ в секретариат правительства, а оттуда в Гохран в сопровождении двух ревизоров, один из которых, Берензон, был главным бухгалтером ВЧК-НКВД ещё с 1918 года. До революции он занимал аналогичную должность в Российской страховой компании, помещение которой занял Дзержинский.
Комиссия работала в Гохране в течение двух недель, проверяя всю имевшуюся там документацию. Никаких следов недостачи обнаружено не было. Ни золото, ни драгоценности в 1936–1938 годах для оперативных целей резидентами НКВД в Испании и во Франции не использовались. Именно тогда Судоплатов узнал, что документ о передаче золота подписали премьер-министр Испанской республики Франциско Ларго Кабальеро и заместитель народного комиссара по иностранным делам Крестинский, расстрелянный позже как враг народа вместе с Бухариным после показательного процесса в 1938 году. Золото вывезли из Испании на советском грузовом судне, доставившем сокровища из Картахены, испанской военно-морской базы, в Одессу, а затем поместили в подвалы Госбанка. В то время его общая стоимость оценивалась в 518 миллионов долларов. Другие ценности, предназначавшиеся для оперативных нужд испанского правительства республиканцев с целью финансирования тайных операций, были нелегально вывезены из Испании во Францию, а оттуда доставлены в Москву — в качестве дипломатического груза.