нодорожном вагоне в Киеве.
На этом Костромин его прервал, заявив, что суду и так ясны данные показания. После этого нажал кнопку, и появившийся конвой увел Майрановского.
Судьи были явно растеряны. Они получили подтверждение, что так называемые террористические акты на самом деле являлись боевыми операциями, проводившимися против злейших противников советской власти по прямому приказу правительства, а не по инициативе подсудимого.
Судоплатов также указал, что не являлся старшим должностным лицом при выполнении данных операций, поскольку в каждом случае присутствовали специальные представители правительства — первый заместитель министра госбезопасности СССР Огольцов и министр госбезопасности Украины Савченко, а местные органы госбезопасности подчинялись непосредственно им. И предложил вызвать названных лиц в качестве свидетелей, потребовав ответить, почему они не привлекались к ответственности за руководство подобными акциями.
Павел также сослался на то, что именно в решении правительства в июле 1946 года был установлен особый порядок ликвидации наиболее опасных врагов государства внутри страны и за рубежом по линии органов госбезопасности и разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии.
И снова судьи почувствовали себя не в своей тарелке. Павел знал, что в протоколах его допросов все упоминания о работе в период «холодной войны» 1946–1953 годов были крайне туманными и неконкретными. Мысль, проходившая красной нитью через все обвинения, сводилась к следующему: Майрановский при его помощи убивал людей, враждебно настроенных к Берии.
Судоплатов ясно чувствовал, судьи не готовы признать реальный факт, что все эти ликвидации санкционировались руководителями, стоявшими в табели о рангах выше Берии, а он к эпизодам, рассказанным на суде, вообще не имел отношения.
Костромин быстро и деловито подвёл итог судебного заседания. С его слов, Судоплатова судят не за эти операции против врагов советской власти, а за другие, которыми руководил на своей даче против врагов Берии.
— Приведите хотя бы один такой, — тут же заявил подсудимый.
— Дело Берии закрыто, и точно установлено, что такого рода акции совершались неоднократно, а поскольку вы работал под его началом, то также являетесь виновным, — жестко заявил Костромин. — Однако суд в данный момент ещё не располагает на сей счёт соответствующими доказательствами.
С этими словами он закрыл слушание дела, дав Судоплатову возможность выступить с последним словом. Тот был краток и заявил о своей невиновности и о том, что расправа над ним происходит в интересах украинских фашистов, империалистических спецслужб, а также троцкистов за рубежом. И в заключение потребовал реализовать его законное право ознакомиться с протоколом судебного заседания для внесения туда своих замечаний. В этом ему было тут же отказано.
Костромин объявил перерыв. Судоплатова вывели в приёмную, где предложили чай с бутербродами. Адмирал подошел к нему, пожал руку и сказал:
— Вы держались как настоящий мужчина, — и успокоил: — Всё будет хорошо.
Через некоторое время подсудимого ввели обратно в кабинет Костромина для зачтения приговора. Судьи встали, и председательствующий зачитал написанный от руки приговор, который в точности повторял обвинительное заключение прокуратуры с одним добавлением: «Суд не считает целесообразным применение к Судоплатову Павлу Анатольевичу высшей меры наказания — смертной казни и основывает свой приговор на материалах, имеющихся в деле, но не рассмотренных в судебном заседании».
Генерала приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал.
Глава 14. Владимирский централ
Вскоре Павел был во внутренней тюрьме Лубянки. У него началась страшная головная боль, и надзиратель даже дал таблетку. Ещё не пришедшего в себя осужденного доставили в кабинет Серова — бывшие владения Берии. Мрачно взглянув на бывшего коллегу, Серов предложил сесть.
— Слушайте внимательно, — выдержал паузу. — У вас будет ещё много времени обдумать своё положение. Вас отправят во Владимирскую тюрьму. И если там вы вспомните о каких-нибудь подозрительных действиях или преступных приказах Молотова с Маленковым, связанных с теми или иными делами внутри страны или за рубежом, сообщите мне, но не упоминайте товарища Хрущева. В случае если вспомните то, о чём я вам сказал, останетесь живы, и мы вас амнистируем.
Несмотря на болезненное состояние, Павел кивнул, выражая согласие. Больше Серова он никогда не встречал.
Осужденного сразу же отвезли в Лефортовскую тюрьму, где через два дня разрешили свидание с женой и младшим братом Константином. Наконец-то Павел дал волю чувствам, а те, как могли, утешали близкого человека. Известие, что отбывать наказание он будет во Владимирской тюрьме, вызвало скрытую радость — в этом городе жила младшая сестра жены, а её муж Александр Комельков был ответственным сотрудником областного аппарата МВД.
Эмме повезло, что её не арестовали, когда Павел находился под следствием, как жен других должностных лиц, проходивших по делу Берии. Она предусмотрительно прервала знакомства с бывшими сослуживцами. От тринадцати бывших коллег мужа, из которых пятеро были Героями Советского Союза, Эмма собрала отзывы о нём, заверенные партийными комитетами, и отправила их в Генеральную прокуратуру и Военную коллегию Верховного суда с просьбой, чтобы этих людей вызвали в качестве свидетелей по делу. Когда Павел узнал об этом, он понял нерешительность судей и то, почему следователь Андреев был настроен сочувственно по отношению к нему и вопреки правилам уклонился от подписания обвинительного заключения по делу.
Положение Эммы в это время заметно улучшилось. Жена научилась шить и скоро как портниха стала пользоваться популярностью среди новых друзей из мира искусства, что приносило дополнительный заработок. Она по-прежнему была в состоянии содержать детей и свою мать. МВД попыталось было отобрать у них квартиру в центре Москвы, но не смогло сделать это на законных основаниях, поскольку Эмма была участником войны и получала военную пенсию.
К счастью, пребывание Павла во Владимирской тюрьме совпало с кратким периодом либерализации пенитенциарной системы, осуществлявшейся при Хрущеве. В частности, ему было разрешено получать до четырех продуктовых передач ежемесячно. И если на первых порах он нередко терял сознание и чувствовал сильные головокружения из-за страшных головных болей, силы мало-помалу начали возвращаться.
Хотя содержали в одиночной камере, но всё же полностью изолирован Павел не был — имел доступ к газетам, мог слушать радио, пользоваться тюремной библиотекой.
Владимирская тюрьма (централ) была во многом примечательной. Построенная в начале правления Николая II, она использовалась как место заключения наиболее опасных с точки зрения государства преступников, которых властям всегда нужно было иметь под рукой. В сущности, ту же роль Владимирская тюрьма выполняла и при советской власти, заключенных оттуда нередко возили в столицу для дополнительных допросов. По иронии судьбы Павла поместили во втором корпусе централа, который до этого он дважды посещал для бесед с пленными немецкими генералами, отбывавшими здесь свой срок. В то время ему показали оставшуюся незанятой тюремную камеру, в которой сидел будущий герой революции и гражданской войны, один из организаторов Красной Армии Михаил Фрунзе.
В то время тюрьма состояла из трёх главных корпусов, в которых содержалось примерно восемьсот заключенных. После 1960-го года её расширили, и теперь в трёх перестроенных корпусах могло находиться до тысячи человек. Режим отличался строгостью. Всех поднимали в шесть утра. Еду разносили по камерам: скудную пищу передавали через маленькое окошко, прорезанное в тяжелой металлической двери камеры.
Голод был постоянным спутником, достаточно было поглядеть в тусклые глаза заключенных, чтобы убедиться в этом. На первых порах постель поднималась к стене и запиралась на замок, так что днем полежать было нельзя. Можно было сидеть на стуле, привинченном к цементному полу. Днем разрешалась прогулка от получаса до сорока пяти минут в так называемом боксе — внутреннем дворике с высокими стенами, напоминавшем скорее комнату площадью примерно метров двадцать, только без потолка. Присутствие охраны было обязательным.
Для дневного отдыха полагался один час после обеда, когда надзиратель отпирал кровать. Туалета в камере не было — его заменяла параша. Каждый раз, когда заключенному надо было пойти в уборную, он должен был обращаться к надзирателю. И хотя спать разрешалось с десяти часов вечера, свет горел всю ночь.
После нескольких дней заключения Павел стал замечать сочувственное к себе отношение со стороны администрации. Его перевели из одиночной камеры в тюремную больницу, где давали стакан молока в день и, что было куда важнее для него, разрешали лежать в кровати днем столько времени, сколько он хотел.
Довольно скоро Павел обнаружил, что в тюрьме содержалось немало людей, хорошо ему известных. Например, Мунтерс, бывший министр иностранных дел Латвии (его вскоре освободили). В 1940 году, после переворота в Латвии Судоплатов отвозил его в Воронеж, где тот стал работать преподавателем в местном университете. Или Шульгин, за которым разведка НКВД охотилась за границей лет двадцать. После взятия Белграда советскими войсками в 1945 году бывшего заместителя председателя Государственной Думы арестовали, вывезли в Советский Союз и отдали под суд за антисоветскую деятельность во время Гражданской войны и в последующие годы.
Через три или четыре камеры от Судоплатова находился некто Васильев — на самом деле это был сын Сталина, Василий, который и здесь, в тюрьме, умудрялся устраивать скандалы. Как-то раз, когда к нему на свидание приехала жена, дочка маршала Тимошенко, он набросился на неё с кулаками, требуя, чтобы та немедленно обратилась к Хрущеву и Ворошилову с просьбой о его освобождении.