[81].
Ощущение пустоты вовне и внутри себя самой позволяло Комиссаржевской двигаться пока только «по инерции», никакого творческого порыва не рождало. Хотя смутное желание движения всё же теплилось в ней — не могли пройти даром уроки, полученные от отца, не могло исчезнуть, уйти в никуда страстное обожание искусства, — теплилось, но пока не разгоралось, не находило реального применения. Ещё одной своей приятельнице по Липецкому курорту, жене лечившего её профессора Соловьёва, она признавалась в своём духовном бессилии:
«Как в этой мерзкой, отвратительной, безотрадной жизни, полной таких неразрешимых противоречий, как не упасть в борьбе, выпадающей на долю каждого мыслящего и чувствующего человека? По-моему, если возможно найти более или менее нравственного удовлетворения, то его должны находить люди, отрешившиеся, насколько возможно, от личной жизни для чего-нибудь более высокого; несомненно, им очень нелегко, на их долю выпадает масса страданий, но они наверное не упадут от первого толчка судьбы, на которые она так щедра, не опустят руки, встряхнутся и идут опять вперёд, готовые на всё ради далеко-далеко светящегося огонька; пусть они одни видят этот огонёк, пусть они не дойдут до него, но он им светит, даёт силу, веру, с которыми они сделают, один больше, другой меньше, но сделают хотя что-нибудь. Вот что и ужасно: сознавать это и не иметь силы быть похожим хотя немного на то, чем надо быть, не иметь силы подняться, упав после первого толчка; сначала от бессилия, а потом понемногу вопрос: зачем, к чему всё это, когда, будучи полон самых хороших желаний и стремлений, видел, насколько это бесполезно»[82].
Думается, что тот образ человека, ведомого высокой целью, который рисует Комиссаржевская в письме, во многом коррелирует с личностью её собственного отца. Фёдор Петрович, конечно, пережил драматические эпизоды, расставшись к тому времени со своей второй семьёй, но не изменил ни своему призванию, ни своей профессиональной стезе, не отчаялся, не впал в депрессию, не пошатнулся. Наоборот, с неиссякаемой энергией искал применения своему таланту, участвовал в новых амбициозных проектах, отдавался преподаванию. Бессмысленность и тяготы борьбы за собственную душу пока перетягивают для Комиссаржевской чашу весов, хотя внутреннее убеждение в необходимости служения «высокому» всё-таки присутствует на этом безотрадном фоне. И, заглянув в будущее, надо признать, что оно-то как раз и составляло центр личности Веры Фёдоровны и в конце концов дало ей силы переломить ситуацию.
Важно отметить, что Комиссаржевская от природы была весёлым, жизнерадостным, любознательным и чрезвычайно способным на всякую игру, шалость, шутку человеком. Вот как описывает своё знакомство с ней актёр Юрий Озаровский: «Она сама подходит ко мне и по-товарищески протягивает руку. Глаза так смеются, что мне сразу хочется сделаться её приятелем...
— Ну, с вами-то, — говорит она, — мы наверное подружимся: ведь я тоже ученица Владимира Николаевича (Давыдова)... Притом, вы, наверное, любите шалости?
— То есть? <...>
— Ну вот в Пассаже показывают живую фотографию. Как только наладятся репетиции, мы отправимся с вами из театра и вдосталь насладимся диковинкой.
— А как вы думаете, — спрашиваю я, — скоро наладятся репетиции?
Вера Фёдоровна прыскает от смеха и убегает на сцену...»[83]
Трагедия юности не смогла вытравить в Комиссаржевской врождённой способности к веселью и интереса к жизни, но наложила странный отпечаток, о котором вспоминал друживший с ней Ф. П. Купчинский: «Она была ребёнком, когда веселилась, смеялась, шутила, прыгала, кружилась, напевала, ещё недавно, ещё недавно, и после вдруг задумывалась, садилась тихая, медленная, вся будто застигнутая нежданной печалью...»[84] Были ли эти резкие смены настроения следствием пережитой катастрофы или знаком особого психического склада актрисы, сказать трудно. Но факт остаётся фактом: их фиксировали и о них рассказывали потом разные мемуаристы, которые близко знали Веру Фёдоровну.
Мать Комиссаржевской вспоминала, что доктора очень рекомендовали после возвращения дочери с Липецкого курорта найти для неё какое-нибудь специальное занятие, дело, которое бы захватило её и отвлекло от тяжёлых переживаний. Зная о сценическом даровании дочери, Мария Николаевна предложила ей переговорить с В. Н. Давыдовым о частных уроках актёрского мастерства. Эта мысль её воскресила.
В. Н. Давыдов — одно из громких имён в русской театральной традиции. С 1880 года он работал в труппе Александрийского театра, завоевав симпатии зрителей блестящим мастерством, тонким вкусом и художественным тактом. Виртуозное владение всеми средствами внешней выразительности, безукоризненная техника перевоплощения позволяли ему одинаково успешно выступать в комедийных, трагических, водевильных и даже женских ролях[85]. Одновременно с активной сценической деятельностью Давыдов преподавал, среди его учеников — человек, впоследствии близкий Комиссаржевской, актёр Н. Н. Ходотов. О Давыдове как педагоге он вспоминал исключительно восторженно: «Определённой научной системы преподавания у Давыдова не было. Его педагогическая система вытекала из его личного сценического опыта и поразительной неповторимой техники показа. Давыдов учил нас практически, наглядно раскрывая приёмы своей игры и игры представителей различных актёрских стилей. В своей гениальной памяти он хранил воспоминания об игре крупнейших артистов России и Европы и из пестроты запомнившихся ему образов в каждом отдельном случае извлекал тот, который казался ему убедительным для данного положения.
Давыдов не боялся известного разнобоя в показе, его не смущало различие приёмов и методов творчества: ему было важно лишь, чтобы при различных приёмах достигалось претворение в образ. Боялся он только притворства. Каждое внешнее противоречие при его указаниях, или, лучше сказать, при его “технике показа”, незаметно стушёвывалось и приводило к неоспоримому выводу: “Так надо, а так не надо”»[86].
Узнав о желании Веры Фёдоровны, Давыдов легко согласился заниматься с ней и предложил крайне умеренную плату как дочери актёра — «половину того, что брал с других учениц»[87]. Однако даже этих денег мать обеспечить ей не могла, пришлось взять в долг, поскольку разочаровывать дочь в тех обстоятельствах, в которых она находилась, Мария Николаевна никак не хотела. Разочарование пришло само собой — Давыдов отнёсся к дарованию Веры Фёдоровны очень скептически. Его практическая методика преподавания не приносила в её случае ощутимых результатов, и особенно радужных прогнозов на будущее ученицы Давыдов не давал. Почему гениальный актёр классической школы и одарённый опытный педагог не нашёл общего языка с начинающей актрисой и не разглядел в ней незаурядный талант? Вероятно, природа их дарования была слишком различной, как различны были и представления об актёре и его задачах, хотя, конечно, ничего конкретного сейчас сказать невозможно. Впоследствии Давыдов будет высказываться о своей бывшей ученице исключительно комплиментарно. Известен только печальный факт, вновь повернувший судьбу В. Ф. Комиссаржевской в неожиданную сторону: «Среди сезона она была очень огорчена заявлением В. Н. Давыдова, что за недостатком времени он продолжать с ней занятия не может и советовал ей поступить в театральную школу, на что она не согласилась»[88]. Но, как это часто бывает, жизнь предоставила ей новые возможности, которые оказались тесно связаны с самым главным человеком в её актёрской и человеческой судьбе — её отцом.
Ещё в 1883 году Ф. П. Комиссаржевский, вернувшийся из Италии с новой семьёй, получил предложение возглавить оперный класс Московской консерватории. Это произошло после того, как он оставил большую сцену и с большим энтузиазмом воспринял возможность начать жизнь заново. Своему приятелю, журналисту и драматургу О. К. Нотовичу Фёдор Петрович писал: «Вы уже знаете, конечно, что я приглашён в Московскую консерваторию профессором обучения класса пения <...> называемого оперным, но правильнее лирической декламации. В четверг была первая лекция, а вчера некоторые ученики и ученицы выразили мне свой восторг и благодарность, прибавив, что, судя по тому, что я сказал им в первой лекции, они узнают то, о чём не имели понятия»[89]. В сравнении с Петербургской консерваторией атмосфера Московской, организация занятий, отношения между преподавателями и учениками нравились новому профессору.
Один из учеников Ф. П. Комиссаржевского в этом учебном заведении В. П. Шкафер вспоминал о нём с чувством благодарности и восхищения: «В оперном классе он читал лекции сценического искусства, после которых происходили практические занятия на сцене. Разыгранные отдельные отрывки из опер подвергались критическому разбору, происходил подробный анализ сыгранного. Это приучало учеников к сознательной работе над ролью. Ученики старались вырабатывать привычку, осмыслить действие, дать тот или иной образ, характер, типичность изображаемого лица. Обладая крупным режиссёрским талантом и будучи сам певцом-актёром, Ф. П. Комиссаржевский с особенной любовью, охотой и настойчивостью вбивал в наши юные головы ценные мысли, которые в будущей нашей артистической деятельности принесли нам огромную пользу. Он не уставал повторять, что оперный артист, не умеющий сыграть свою роль, ограничивающийся на оперной сцене трафаретом и рутинными приёмами, много теряет даже при условии очень хорошего голоса и вокального исполнения»[90].
Сегодня эти истины кажутся прописными, однако подлинный артистизм, давно завоевавший законное место на драматической сцене, в те времена для оперы не казался столь обязательным. Собственно, быть певцом-артистом, как аттестует Ф. П. Комиссаржевского В. П. Шкафер, требовало незаурядной настойчивости в преодолении штампов и внутренней свободы в проявлении своей творческой индивидуальности. Кроме того, Комиссаржевский настойчиво старался провести идею собственно русской певческой школы (в противовес господствующей итальянской), указывая на лучшие образцы русской оперной музыки. На роль главы такой школы он имел все основания претендовать. Педагогом школы он хотел видеть человека, обладающего знаниями эстетических наук, литературы, истории, музыки, которые в неразрывном синкретическом единстве составляют основу оперного искусства. «Изучение пения как искусства сложно и требует от учителя образования обширного»