— Мистер Диллон, — произнес он, преодолев желание потрясти руку лейтенанту, — после завтрака мы должны устроить перекличку экипажа и решить, как нам следует разбить их на вахты и разместить на проживание.
— Да, сэр. В настоящее время они разбиты по шесть-семь человек, а пополнение еще не устроено.
— Как минимум, у нас полно людей — мы легко могли бы сражаться обоими бортами, чего нельзя сказать о любом линейном корабле. Хотя думаю, что с «Берфорда» мы получили самых раздолбаев. Мне кажется, что среди них необычайно много людей от лорд-мэра[28]. Полагаю, с «Шарлотты» нет никого?
— Есть, сэр, мы получили одного. Лысый малый с красным платком на шее. Он был фор-марсовым, но, кажется, он сильно обалдевший и пока бестолковый.
— Печально, — сказал Джек, покачав головой.
— Да, — согласился Джеймс Диллон, уставившись в пространство и вспоминая, как в неподвижном воздухе возник столб огня. Корабль первого ранга, на котором находилось восемьсот человек, был охвачен пламенем от клотика до ватерлинии. — Рёв пламени было слышно за милю и даже дальше. Иногда языки пламени отрывались и летели по воздуху сами по себе, треща и качаясь, как огромный флаг. Это было утром, прямо в это время, или может быть немного позже.
— Насколько мне известно, вы там были? У вас есть идеи о причине пожара? Говорят об адской машине, принесенной на борт каким-то итальянцем на жаловании у Бони.
— Из того, что я слышал, это был какой-то дурак, которому разрешили положить тюфяк на галф-деке, около бочонка с тлеющими фитилями для сигнальных пушек. Тюфяк вспыхнул, и пламя в мгновение охватило грот. Все произошло так внезапно, что они не успели взяться за гитовы.
— Вы сумели кого-нибудь спасти?
— Да, нескольких. Мы подобрали двух морских пехотинцев и плутонгового, но он страшно обгорел. Спасённых было очень мало, не более сотни, я полагаю. Скверная вышла история, совсем скверная. Можно было спасти гораздо больше, но шлюпки не рискнули подойти.
— Несомненно, они вспоминали «Бойн»[29].
— Да. Орудия «Шарлотты» начали стрелять, когда огонь дошёл до них, и все знали, что пороховой погреб может взлететь на воздух в любую минуту. И все-таки… Все офицеры, с которыми я разговаривал, заявляли одно и то же: подогнать шлюпки ближе было нельзя. То же самое было и с моими людьми. Я тогда служил на зафрахтованном куттере «Дарт»…
— Да, да, я знаю, где вы были, — с понимающим видом улыбнулся Джек.
— …Милях в трех-четырех по ветру, и нам нужно было грести, чтобы добраться. Но мы не могли заставить их грести быстрей, ни линьком, ни так. Среди них не было ни одного мужчины или юноши, который бы, так сказать, смутился от пушечного огня. Напротив, люди это были послушные, каких можно было только пожелать, когда следовало пойти на абордаж, разнести береговую батарею или что вам было угодно. И пушки «Шарлотты» не целились в нас, конечно — палили куда попало. И все равно всеобщее настроение на борту куттера было совсем другим, совсем отличным от боевого или того, что бывает в ненастную ночь на подветренном берегу. А когда команда не желает повиноваться, с ней мало что можно сделать.
— Нет, — сказал Джек. — Тех, кто старается, заставлять не надо. — Он вспомнил разговор со Стивеном Мэтьюрином и добавил: — Тут у нас противоречие в терминах.
Он мог бы добавить, что экипаж, у которого резко нарушен распорядок, ограниченный в сне, лишенный своих шлюх — не самый лучший контингент, с которым можно воевать. Но он знал, что любое замечание, произнесенное на палубе судна длиной семьдесят восемь футов и три дюйма, будет по сути публичным заявлением. Помимо всего, до рулевого старшины и рулевого у штурвала было рукой подать. Рулевой старшина перевернул склянку, и первые песчинки начали нехотя падать обратно в колбу, из которой они только что высыпались. Негромким голосом, характерным для ночной вахты, он позвал: «Джордж», и стоявший на посту морской пехотинец подался вперед и пробил три склянки.
Теперь относительно неба не оставалось никаких сомнений: от севера до юга оно было чисто-голубого цвета и лишь на западе сохраняло следы лилового оттенка.
Джек шагнул на наветренное ограждение, вцепился в ванты и поднялся по выбленкам. «Возможно, капитану не подобает такое поведение, — подумал он, остановившись под марсом, чтобы посмотреть, сколько выигрыша в угле поворота дала рею гораздо более сильная обтяжка швиц-сарвеней. — Пожалуй, лучше подняться через собачью дыру». После изобретения этих платформ на мачтах, называемых марсами, у моряков считалось делом чести добираться до них необычным, окольным путём, взбираясь по путенс-вантам, которые идут от швиц-сарвеней к оковкам юферсов, стоящим на внешнем крае марса. Они цепляются за них и ползут, словно мухи, отклонившись примерно градусов на двадцать пять от вертикали, до тех пор пока не доберутся до края марса и не залезут на него, игнорируя удобный квадратный лаз около самой мачты, к которому идут ванты — прямой безопасный путь с удобными ступеньками от палубы до марса. Этот лаз, или собачья дыра, как его называют те, кто им никогда не пользуется, годится лишь для того, кто никогда не был на море, или для персон с большим чувством собственного достоинства. Поэтому когда Джек внезапно вылез из него, то так напугал матроса второй статьи Яна Якруцкого, что тот взвизгнул тонким голоском.
— Я думал, вы демон, — сказал он по-польски.
— Как тебя зовут? — спросил Джек.
— Якруцкий, сэр. Пожалуйста, спасибо вам, — отозвался поляк.
— Смотри в оба, Якруцкий, — произнес Джек и легко полез на стень-ванты.
У топа стеньги он остановился, просунул руку за брам-ванты и удобно устроился на краспицах. В юности он много часов проводил там в виде наказания. Когда Джек впервые научился залезать на мачту, то был настолько мал, что мог запросто сидеть на средней краспице, болтая ногами, и, обхватив обеими руками заднюю стеньгу, засыпать, надёжно закрепившись и невзирая на дикую качку своего гнёздышка. Как же ему спалось в те дни! Он всегда хотел спать или есть, или то и другое одновременно. И какой опасной ему казалось высота. На старом «Тезее» он был, конечно, выше, гораздо выше — где-то футов сто пятьдесят, и как же это место качалось в небе! Как-то его больного послали на «Тезее» наверх, и он выплеснул свой обед прямо в воздух так, что никогда такого больше не видел. И все равно это была уютная высота. Восемьдесят семь футов минус глубина интрюма — скажем, семьдесят пять. Это давало ему видимость на десять или одиннадцать миль до горизонта. Он посмотрел в наветренную сторону: море на всём протяжении было совершенно пустым. Ни единого паруса, ни малейшего разрыва на тугой линии горизонта. Внезапно брамсель над ним окрасился в золотистый цвет; затем в двух румбах слева по носу зажглась светящаяся полоса и появился край ослепительного солнечного диска. Довольно долго солнцем был освещен один только Джек, затем свет добрался до марселя, потом коснулся фалового угла косого грота, после чего достиг палубы, затопив её светом от форштевня до кормы. Слезы заливали глаза, мешая видеть, переливались, текли вниз по щекам и падали вниз, две, четыре, шесть, восемь слезинок унесло под ветер теплым золотистым воздухом.
Нагнувшись, чтобы ему не мешал брамсель, он разглядывал своих подопечных торговцев: два пинка, две шнявы, балтийский кэт, а остальные — баркалоны. Все на месте, а на замыкающем судне начали ставить паруса. Солнце уже поило живительным теплом, и по его телу разлилась ласковая нега.
— Так не пойдет, — произнес он: внизу его ожидало множество дел. Джек высморкался и, продолжая разглядывать гружёный деревом кэт, схватился за наветренный бакштаг. Рука машинально обвила бакштаг, практически не задумываясь, как будто это была ручка двери его каюты, и он плавно соскользнул на палубу, думая при этом: «По одному салаге в каждый орудийный расчет, возможно, будет, очень даже неплохо».
Четыре склянки. Моуэтт швырнул лаг, подождал, когда красная бирка окажется за кормой, и скомандовал: «Переворачивай». «Стоп!» — заорал рулевой старшина двадцать восемь секунд спустя, держа небольшие песочные часы на уровне глаз.
Моуэтт зажал лаглинь практически у третьего узла, резким рывком линя выдернул колышек из лага и направился к вахтенной доске, чтобы записать мелом: «три узла». Рулевой старшина кинулся к большим песочным часам, перевернул их и решительным голосом позвал: «Джордж!» Морской пехотинец шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: во всяком случае, так показалось проснувшемуся Стивену Мэтьюрину, который первый раз в своей жизни услышал жуткие вопли, странные интервалы сигналов дудок боцмана и его помощников, без устали высвистывающих команду «Гамаки наверх!» Он слышал топот ног и чей-то грозный, потусторонний голос: «Всем, всем на палубу! Вылазь или падай[30]! Вылазь или падай! Вставать и койки вязать! Встаём и улыбаемся! Ногу покажи![31] Вылазь или падай! Вот и я с острым ножом и чистой совестью!» Стивен услышал три глухих удара, это уронили трёх заспанных салаг. Он услышал брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: пять или шесть десятков матросов кинулись по трапам вверх со своими гамаками, чтобы уложить их в сетки.
На палубе фор-марсовые принялись орудовать вязовой помпой, а баковые мыли полубак накачанной ими свежей забортной водой. Грот-марсовые мыли правый борт квартердека, а квартердечные драили всё остальное, орудуя пемзой, до тех пор, пока вода не стала похожей на разбавленное молоко из смеси мелких частиц древесины и конопатки. Юнги и вневахтенные[32] — те, кто работал целый день, — кетенс-помпами откачивали воду, собравшуюся ночью в льяле, а команда констапеля обхаживала четырнадцать четырехфунтовых пушек. Но больше всего доктора завораживал топот множества ног.