решений на разовое принятие причастия по англиканскому обычаю. Полковник Т., участвовавший в восстании Гордона, был католиком. Неужели замечание Деспарда относится только к армии? В то время мне не пришло в голову задать ему такой вопрос. Не в этом ли причина возбужденного состояния ума у Диллона? Да, пожалуй, что так. Определённо на него оказывается довольно сильное воздействие. Более того, кажется, для него наступил критический период — переломный момент, который направит его на тот определенный курс, с которого он больше уже не свернёт, и будет придерживаться его остаток своей жизни. Мне часто казалось, что в это время (в котором мы все трое в известной степени находимся) у людей появляются постоянные черты характера, или же эти черты вбиваются в них. Веселье, хохот и хорошее настроение, затем срабатывает стечение случайных обстоятельств или некое скрытое (вернее, врожденное) пристрастие, и человек оказывается на пути, с которого он уже не может свернуть, и должен следовать по нему, превращая колею в глубокую канаву до тех пор, пока не перестанет быть человеком, а станет рабом своих привычек. Джеймс Диллон был воплощением жизнерадостности. Теперь он замыкается в себе. Странно — или можно сказать печально? как уходит жизнерадостность — веселость ума, природная, фонтаном брызжущая радость. Власть — вот самый большой ее враг — обладание властью. Мало мне известно людей старше пятидесяти, которые, в моем представлении, остались настоящими людьми. Среди тех, кто долго властвовал, таких и вовсе нет.
Возьмем старших по чину капитанов. Адмирал Уорн. Усохшие людишки (усохшие по содержанию, увы, не в талии). Напыщенность, вредная пища — вот что вызывает желчь, — запоздалая и слишком дорогая плата за удовольствия вроде объятий страстной любовницы. Однако лорд Нельсон, судя по рассказам Джека Обри, — прямой, открытый и любезный человек, каких поискать. Таков же во многом сам Д.О., хотя власть порою проявляется в его некоторой небрежной заносчивости. Однако, как бы то ни было, его жизнерадостность всё ещё с ним. Как долго она продлится? Какая женщина, политическая причина, разочарование, рана, болезнь, непослушный ребенок, поражение, какой внезапный несчастный случай лишит его этого? Но меня заботит Джеймс Диллон: он деятелен, как никогда, только теперь он на десять октав ниже и мрачнее. Иногда мне кажется, что своим черным юмором он губит себя. Я многое отдал бы за то, чтобы они с Джеком Обри стали настоящими друзьями. У них так много общего, а Джеймс создан для дружбы. Неужели, поняв, что ошибся в отношении поведения Д.О., он не поменяет свои взгляды? Но произойдет ли это, или же Д.О. так и останется главной причиной его недовольства? Если это так, то надежды мало, поскольку недовольство и внутренняя борьба могут подчас принимать самые невероятные формы у человека, теряющего чувство юмора (иногда) и щепетильного в вопросах чести. Он вынужден мириться с непримиримым гораздо чаще, чем большинство других людей; и он в меньшей степени готов к этому. Что бы он ни сказал, он знает не хуже меня, что ему грозит опасность чудовищного противостояния — а что, если это именно он взял Вольф Тона в Лох-Суилли? Что, если Эммет убедит французов вторгнуться снова? А что, если Бонапарт подружится с Папой Римским? Это не так уж невозможно. Но, с другой стороны, у Д.Д. переменчивая натура, и на подъеме он может подружиться с Д.О., как и должен. Он никогда не изменится — никогда не станет большим лоялистом, чем сейчас. Я обязательно должен постараться сделать их друзьями».
Он вздохнул и положил перо на крышку банки, в которой находилась одна из красивейших кобр, каких ему доводилось видеть. Толстая, курносая, свившаяся кольцами, она лежала в спирте, глядя на него сквозь стекло своими щелевидными зрачками. Эта кобра стала охотничьим трофеем в один из дней, проведенных в Маоне, до того, как туда пришла «Софи», буксируя третий приз — испанскую тартану приличных размеров. Рядом с коброй лежали два наглядных результата деятельности «Софи»: часы и подзорная труба. Часы показывали без двадцати минут час, поэтому он взял трубу и навел её на шлюп. Джек все еще находился на борту, щеголяя своим лучшим мундиром. Вместе с Диллоном и боцманом он суетился в центре палубы, обсуждая какой-то вопрос, связанный с верхним такелажем. Все показывали наверх и время от времени одновременно наклонялись то в одну, то в другую сторону, производя забавное впечатление.
Облокотившись о перила небольшого балкона, Стивен провёл подзорной трубой вдоль причала в направлении выхода из гавани. Почти сразу он увидел знакомую багровую физиономию матроса второй статьи Джорджа Пирса. Закинув голову назад, тот весело ржал: рядом с ним стояла небольшая группа его приятелей, расположившихся рядом с кварталом одноэтажных винных лавок, тянувшихся в сторону дубилен. Они развлекались тем, что пускали «блинчики» по гладкой поверхности воды. Эти матросы входили в две призовые команды и им разрешили остаться на берегу, в то время как остальные члены экипажа «Софи» всё еще находились на борту. Обе команды уже получили свою долю призовых денег и теперь внимательно наблюдали за серебряным сверканием скачущих снарядов и за бешеными нырками нагих мальчишек на зловонной отмели. Стивен смотрел, как они с величайшей быстротой освобождались от своего богатства.
В это время от борта «Софи» отошла шлюпка. Стивен видел в подзорную трубу, с каким чопорным, важным видом старшина прижимал к себе футляр скрипки Джека. Отпрянув от перил, он вынул одну ногу из остывшей воды и стал разглядывать ее, размышляя о сравнительной анатомии нижних конечностей у высших млекопитающих — лошадей, человекообразных обезьян, описанных путешественниками по Африке или шимпанзе, которого изучал месье де Бюффон — спортивного вида, общительный в молодости, с возрастом ставший хмурым, угрюмым и замкнутым. Каков же истинный статус человекообразной обезьяны? «Кто я такой, — думал доктор, — чтобы утверждать, будто веселое молодое животное не является своего рода куколкой, зародышем, из которого разовьется мрачный старый отшельник? Что вторая стадия не является естественной и неизбежной кульминацией — увы, истинного состояния этого животного?»
— Я размышлял о человекообразной обезьяне, — произнес он вслух, когда дверь открылась, и вошел Джек с выражением радостного ожидания и свертком нот.
— А как же иначе! — воскликнул Джек. — О чем же еще можно размышлять? А теперь будьте молодцом, вытащите из таза и другую ногу — зачем вы ее, черт возьми, засунули туда? — и наденьте чулки, я вас умоляю. Нельзя терять ни минуты. Нет, не синие чулки: мы идем к миссис Харт, у нее раут.
— Я должен надеть шелковые чулки?
— Конечно же, вы должны надеть шелковые чулки. И поторопитесь, дружище. Если вы не добавите парусов, мы опоздаем.
— И вечно-то вы спешите, — сварливым тоном произнес Стивен, роясь в своих вещах. Изящно изгибаясь и держа голову дюймах в восемнадцати от пола, по комнате прошуршала ящеричная змея.
— Ох, ох, ох, — воскликнул Джек, вскочивший на стул. — Змея!
— Такие чулки подойдут? — спросил Стивен. — Они с дыркой.
— Она ядовита?
— Чрезвычайно. Смею предположить, что она сейчас нападет на вас. У меня на этот счет почти нет сомнений. И что, мне теперь надевать шелковые чулки поверх шерстяных, чтобы не было видно дыру? Но в таком случае я в них запарюсь. Вам не кажется, что сегодня необычно жарко?
— Да она, должно быть, пару саженей длиной. Скажите, она действительно ядовитая? Клянетесь?
— Если засунете ей руку в глотку и доберетесь до задних зубов, то можете обнаружить там немного яду. А во всём остальном, Malpolon monspessulanus — безобиднейшая змейка. Я подумываю захватить на судно с дюжину таких змей для борьбы с крысами. Ах, будь у меня побольше времени, и если бы не было этого идиотского и беспощадного преследования рептилий… Какой же у вас смешной вид на этом стуле. «Барни, Барни, будь ты самка иль самец, не ходи на Чаннел Роу, а не то тебе конец!» — пропел он змее, которая хоть и была глухой, с счастливым видом смотрела в лицо доктора, уносившего её прочь.
Свой первый визит они нанесли мистеру Брауну, начальнику верфи, где после приветствий, знакомств и поздравлений по поводу удачи Джека они с душой исполнили квартет Моцарта си бемоль, приложив к этому много старания. Мисс играла на мелодичной, хотя и со слабым звуком, виоле. Они никогда прежде не играли все вместе, никогда не репетировали именно это произведение, и в результате звучало оно довольно сыровато, однако исполнители получили огромное удовольствие от самой пьесы, да и аудитория — миссис Браун, мирно вязавшая в обществе белой кошки — осталась полностью удовлетворена исполнением.
Джек находился в отличном расположении духа, но почтительное отношение к музыке заставляло его сдерживать порывы настроения в продолжение всего квартета. Лишь во время последовавшего угощения — жаркого из дичи, глазированного языка, взбитых сливок с вином и сахаром и пудинга — Джек почувствовал себя в обществе молодых женщин более непринужденно. Утоляя жажду, он незаметно для себя осушил два или три бокала «силлери». Вскоре лицо его раскраснелось, он еще больше повеселел. Голос Джека зазвучал особенно мужественно, а смех раздавался всё чаще. Он в красках расписал, как Стивен отпилил голову констапеля, а затем, починив, приладил её обратно. Время от времени взгляд его ярко-голубых глаз падал на грудь мисс, которая по последней французской моде (усиленной расстоянием от Парижа) была прикрыта очень, очень небольшим клочком газа.
Очнувшийся от своих мечтаний Стивен увидел, что миссис Браун помрачнела, мисс с унылым видом уткнулась в тарелку, а мистер Браун, который также выпил немало, принялся рассказывать историю, от которой, судя по всему, не стоило ждать ничего хорошего. Миссис Браун весьма снисходительно относилась к офицерам, долго находившимся в море, в особенности к тем, кто вернулся из удачного плавания и находился в веселом настроении. Но она была более строга к мужу и хорошо знала эту старую историю и этот стеклянный взгляд.