е обычного, а лицо — побелело, с него ручьями текла вода, и он был страшно возмущен.
То, что произошло с доктором, не было эпохальным событием, однако оно принесло свою пользу, став предметом разговоров в констапельской в тот момент, когда для поддержания видимости цивилизованного общества потребовалась очень напряженная работа. Почти все это время Джеймс оставался мрачен, рассеян и молчалив; глаза у него налились кровью от выпитого грога, который, впрочем, не прибавил ему веселости и не опьянил его. Штурман был по-прежнему замкнут и, сидя за столом, время от времени украдкой поглядывал на Диллона. Когда все собрались за столом, зашел разговор о плавании: о том, что умение плавать — редкость среди моряков; о его пользе (сохранение жизни, получаемое от купания удовольствие, если позволяет климат; возможность доставить на берег линь в случае экстренной необходимости) и недостатках (продление предсмертных мучений при кораблекрушении, когда упадешь за борт и никто этого не заметит; искушение матушки-природы: Господь создал людей не для того, чтобы они умели плавать, и так далее); отмечали любопытный факт — тюленята не умеют плавать; говорили об использовании пузырей, лучшем способе обучения плаванию.
— Единственный правильный способ плавать состоит в следующем, — в седьмой раз повторял казначей. — Надо сложить руки так, словно ты молишься. — Прищурив глаза, он показал, как это делается. — Потом вы их выбрасываете вот так. — На этот раз он ударил по бутылке с такой силой, что она плюхнулась в салат «салмагунди», а оттуда, вся в густом соусе — прямо на колени Маршаллу.
— Так и знал, что ты это сделаешь! — вскричал штурман, вскочив с места и обтираясь. — Я говорил: «Рано или поздно ты грохнешь этот чертов флакон». И плавать-то ты толком не умеешь, треплешься, словно сукина выдра. Испортил мои лучшие нанковые штаны.
— Я не нарочно, — с хмурым видом отвечал казначей.
Все замолчали; вечер вновь скатился в дикую меланхолию.
Да и весь экипаж «Софи», которая с трудом, меняя галсы, шла к северу, заметно приуныл. Расположившись в своей уютной каютке, Джек читал составленный Стилом «Список кораблей и офицеров королевского флота» и чувствовал себя прегадко — не столько потому, что в очередной раз переел, или потому, что в список было включено много лиц, превосходящих его по старшинству, сколько потому, что он знал о невеселом настроении всей команды. Он не мог понять причин неприязни, возникшей в отношениях между Диллоном и Маршаллом. Он не догадывался, что в трех ярдах от него Джеймс Диллон пытался бороться с отчаянием с помощью молитв и робкой попытки смириться, хотя большая часть его сознания, занятого машинальным повторением молитв, превращала его отчаяние в ненависть к установленному порядку, к властям, а следовательно, к капитанам и всем тем, которые, ни разу в жизни не попав в конфликтные ситуации, связанные с вопросами долга или чести, могут ничтоже сумняшеся осудить его. И хотя Джек слышал шаги штурмана у себя над головой, он даже не догадывался о муках и страхе разоблачения, наполнявших любящее сердце этого бедняги. Зато сам он прекрасно понимал, что его тесный, замкнутый мир безнадежно разлажен, а его самого преследует гнетущее чувство неудачи, оттого что он не достиг цели, поставленной перед собой. Ему очень хотелось спросить у Стивена Мэтьюрина о причинах этой неудачи, он жаждал побеседовать с ним на разные темы и немного помузицировать. Однако понимал, что приглашение в каюту капитана равносильно приказу, хотя бы потому, что отказ от него — дело исключительное, это стало ему совершенно ясно, когда он накануне утром был так удивлен отказом Диллона. Не может быть равноправия там, где нет равенства, когда человек должен говорить: «Так точно». Такое согласие ничего не стоит, даже если оно искренне. Джек знал все это с самого начала своей службы. Подобные правила были совершенно очевидны, но он никогда не думал, что они окажутся в полной мере применимы к нему самому.
Ниже на шлюпе, в почти опустевшем мичманском кубрике, царила еще большая меланхолия: юноши начинали рыдать, едва присев. После того как Моуэтт и Пуллингс отправились с призами, оставшимся двум мичманам приходилось постоянно сменять друг друга на вахте, что означало, что ни один из них не спал больше четырех часов, а это нелегко в таком возрасте, когда постоянно не высыпаешься, когда так трудно вылезти из теплого гамака. А потом, при составлении своих исполненных почтения писем, они умудрились сильно испачкаться в чернилах и получили резкий выговор за свой внешний вид; кроме того, Баббингтон, не в силах сочинить что-нибудь, так подробно заполнил страницы расспросами о здоровье всех обитателей дома и деревни: людей, собак, лошадей, кошек, птиц и даже напольных часов из гостиной, что в результате его переполнила неодолимая ностальгия. Он также представил, как у него станут выпадать зубы и волосы, размягчаться кости, а лицо и тело покроются прыщами и болячками — в результате общения со шлюхами, как объяснил ему умудренный опытом писарь Ричардс. У юного Риккетса имелась другая причина расстраиваться: отец поговаривал о его переводе на судно снабжения или транспорт, поскольку служба там безопаснее и куда спокойнее. Юноша отнесся к перспективе расстаться с отцом с удивительным мужеством, но, оказалось, ему было трудно оставить «Софи» и жизнь, которая ему безумно нравилась.
Видя, что мичман шатается от усталости, Маршалл отправил его вниз, где тот сел на рундук, уткнувшись лицом в ладони, в половине четвертого утра, слишком усталый даже для того, чтобы забраться в гамак, и между его пальцами текли слезы.
В матросском кубрике было не так грустно, хотя несколько человек — гораздо больше, чем обычно — без особого удовольствия ожидали утра четверга, когда их станут пороть. Большинству остальных моряков не о чем было тревожиться, хотя впереди их ждал тяжкий труд и короткие перерывы на отдых. И все-таки экипаж «Софи» настолько чувствовал себя единой семьей, что каждый человек на борту понимал: что-то разладилось, а это куда хуже, чем обычная придирчивость офицеров. Что именно — никто не мог сказать, однако происшедшее нарушало привычное течение их мирной жизни. Уныние, охватившее квартердек, просочилось вперед, дойдя до хлева с козой, устроенного в клюз-баке, и даже до самых клюзов.
Что ж, «Софи», если рассматривать ее как единый организм, находилась не в самой лучшей своей форме, ни во время лавирования ночью при стихающей трамонтане, ни утром, когда на смену северному ветру (как часто случается в этих водах) с юго-запада натянуло тумана, который так любят те, кто никогда не вел судно через туман рядом с берегом, и который является предвестником жаркого дня. Но это состояние было ничто по сравнению с той тревогой, если не сказать — унынием и даже страхом, которые увидел Стивен, когда ступил на квартердек с рассветом.
Его разбудил барабан, отбивающий «Все по местам!». Он тотчас направился в кубрик, где с помощью Чеслина занялся своими инструментами. Сияющее и энергичное лицо сверху сообщило об «огромной шебеке, огибающей мыс, прямо у берега». Сообщение это доктор встретил с умеренным одобрением и немного погодя принялся точить ампутационный нож. Затем с помощью небольшого оселка, который специально купил в Тортосе, он заточил ланцеты и пилу. Время шло, лицо сменилось другим, искаженным и бледным, которое передало наилучшие пожелания от капитана и его приглашение подняться на палубу.
— Доброе утро, доктор, — произнес Джек, и Стивен заметил, что улыбка у него напряженная, а глаза жесткие и внимательные. «Похоже на то, как будто он вызвал духа не по силам». — Капитан мотнул головой в сторону длинного, стремительного, поразительно красивого судна, выделявшегося ярко-красной окраской на фоне унылых скал. Для своих размеров (в четыре раза превышавших вместимость «Софи») оно низко сидело в воде, но на корме располагалась высокая платформа, сильно выступающая над подзором, в то время как клювоподобный выступ выдавался на добрых двадцать футов за форштевень. Грот-мачта и бизань-мачта несли огромные изогнутые сужающиеся к обоим концам латинские реи, паруса на которых были повернуты ребром к юго-восточному ветру, чтобы «Софи» могла приблизиться к нему. Даже на таком расстоянии Стивен заметил, что и реи тоже окрашены в красный. Правый борт, обращенный к «Софи», имел не менее шестнадцати орудийных портов, а на палубах было чрезвычайно многолюдно.
— Тридцатидвухпушечный фрегат-шебека, — произнес Джек, — и он не может быть никем, кроме как испанцем. Крышки портов совершенно нас дезориентировали. До последнего момента мы думали, что это торговое судно — тем более что почти все матросы находились внизу. Мистер Диллон, незаметно уберите с палубы еще несколько человек. Мистер Маршалл, пошлите 3-4 человек, не больше, раздернуть риф на фор-марселе. Пусть не спешат, делают вид, что они новички. Андерсен, прокричите еще раз что-нибудь по-датски и пусть это ведро поболтается за бортом. — Понизив голос, он обратился к Стивену: — Видите эту лису? Порты открылись всего две минуты назад, из-за этой чертовой кровавой краски их было не видно. И хотя на ней собираются поднять прямые реи — взгляните на ее фок-мачту, — они в два счета могут вернуть назад латинские паруса и сразу же схватить нас. Мы должны идти прежним курсом — без вариантов — и посмотрим, удастся ли нам их одурачить. Мистер Риккетс, вы приготовили флаги? Немедленно снимите куртку и бросьте ее в рундук. Вот оно, начинается. — Орудие с квартердека фрегата выстрелило, и перед носом «Софи» пролетело ядро. После того как дым рассеялся, появился испанский флаг. — Действуйте, мистер Риккетс, — произнес Джек. На ноке гафеля «Софи» поднялся датский флаг, затем на фок-мачте взвился желтый карантинный флаг. — Прам, подойдите сюда, начинайте размахивать руками. Отдавайте команды на датском языке. Мистер Маршалл, неуклюже ложитесь в дрейф на расстоянии в полкабельтова. Не ближе.
Корабли сходились все ближе и ближе. На борту «Софи» воцарилась мертвая тишина: со стороны шебеки доносился говор. Встав сзади Прама, Джек, оставшийся в одной рубашке и панталонах без мундира, взялся за штурвал.