[103]: будет ли она испытывать их полностью? Разумеется, она будет их испытывать, поскольку мы подавили в ней лишь их внешние проявления. Но будет ли она испытывать их полностью? Разве выгибание спины и хвост трубой не являются неотъемлемой частью эмоции, а не только ярким ее проявлением, хотя и этого нельзя исключить?
Склонив голову набок, доктор Рамис прищурил глаза и сжал губы, затем произнес:
— Как можно измерить эмоцию? Ее нельзя измерить. Эта мысль, я уверен, весьма ценная. Однако, мой дорогой сэр, где ваше измерение? Это нельзя измерить. А наука — это измерение, никакое знание не существует без измерения.
— Вполне можно! — горячо возразил Стивен. — Давайте определим наш пульс. — Доктор Рамис достал часы — великолепный брегет с центральной секундной стрелкой, и оба принялись сосредоточенно считать. — Ну а теперь, дорогой коллега, извольте представить себе, причем представить очень ярко, будто я схватил ваши часы и преднамеренно швырнул их оземь. А я, с моей стороны, представлю себе, будто вы очень зловредный господин. Давайте же изобразим жесты крайнего и яростного гнева.
На лице доктора Рамиса появилось такое выражение, словно на него напал столбняк: глаза почти закрылись, трясущаяся голова наклонилась вперед. Стивен оскалил зубы, принялся грозить кулаком и что-то невнятно бормотать. Пришел слуга с кувшином горячей воды (второй кружки какао не полагалось).
— А теперь, — произнес Стивен Мэтьюрин, — давайте снова измерим пульс.
— Этот бродяга с английского шлюпа совсем рехнулся, — сообщил помощнику кока слуга корабельного лекаря. — Какой-то тронутый, кривляется, строит рожи. Да и наш не лучше.
— Не скажу, что вывод окончательный, — произнес доктор Рамис. — Но он удивительно интересный. Надо будет попробовать присовокупить резкие слова укора, горькие упреки и язвительные замечания, но никакого физического воздействия, которое могло бы отчасти объяснить изменение частоты пульса. Вы намереваетесь использовать это явление как обратное доказательство вашей теории, насколько я понимаю? Перевернутое, отзеркаленное, шиворот-навыворот, как говорят англичане. Очень любопытно.
— А разве нет? — отозвался Стивен. — Меня привело к такому ходу мыслей зрелище нашей сдачи и сдачи других судов. Поскольку ваше знание флотской жизни, сэр, гораздо полнее моего, вы, без сомнения, были свидетелем значительно большего количества такого рода любопытных событий.
— Думаю, что да, — ответил доктор Рамис. — К примеру, я сам имел честь быть вашим пленником не меньше четырех раз. И это одна из причин того, — добавил он с улыбкой, — почему мы так рады видеть вас у себя. Такое происходит не так часто, как нам бы этого хотелось. Вы позволите предложить вам еще кусок хлеба, вернее, половину куска и совсем немного чеснока? Дольку целебного противовоспалительного чеснока?
— Вы слишком добры, дорогой коллега. Думаю, вы, несомненно, обратили внимание на бесстрастные лица пленных матросов? Мне кажется, что так бывает всегда.
— Неизменно. На это указывает Зенон и все его последователи.
— И не кажется ли вам, что эта сдержанность, это исключение внешних проявлений чувств, которые, как я полагаю, усиливают угнетенное состояние, а то и являются его составной частью — не кажется ли вам, что это стоическое проявление безразличия на самом деле уменьшает страдания?
— Вполне может быть, что так.
— Я думаю, что так и есть. На судне были люди, которых я хорошо знал, и я твердо уверен, что без вот этого, что можно было бы назвать ритуалом сдерживания, такое обстоятельство сломило бы их…
— Монсеньор, монсеньор! — вскричал слуга доктора Рамиса. — Англичане входят в бухту!
На юте они нашли капитана Пальера и его офицеров, которые наблюдали за маневрами «Помпей», «Венерабла», «Одейшеса» а также находившихся подальше «Цезаря», «Ганнибала» и «Спенсера», — по мере того, как те шли против неустойчивого западного ветра через сильное переменное течение из Средиземного моря в Атлантику. Все это были 74-пушечники, кроме флагманского корабля сэра Джеймса, «Цезаря», вооруженного восьмьюдесятью орудиями. Джек стоял на некотором расстоянии с отрешенным выражением лица; поодаль от него возле ограждения сгрудились остальные офицеры «Софи», пытавшиеся соблюсти внешние приличия.
— Как вы полагаете, они будут нас атаковать? — спросил, повернувшись к Джеку, капитан Пальер. — Или вы считаете, что они станут на якорь напротив Гибралтара?
— Сказать по правде, сэр, — отвечал Джек, посмотрев на громаду Гибралтара, — я вполне уверен, что они будут атаковать. Простите меня за мои слова, но если учесть расклад сил, то похоже, что все мы нынче же вечером окажемся в Гибралтаре. Признаюсь, сердечно этому рад, поскольку это позволит мне отчасти отблагодарить вас за ту исключительную доброту, которую я встретил здесь.
Действительно, по отношению к нему проявили доброту и великодушие с того самого момента, когда оба обменялись приветствиями на квартердеке «Дезэ» и Джек шагнул вперед, чтобы отдать свою шпагу. Капитан Пальер отказался принять ее и, в самых красноречивых выражениях воздавая должное оказанному сопротивлению, настоял на том, чтобы Обри продолжал носить ее.
— Как бы то ни было, — заметил капитан Пальер, — не будем портить завтрак.
— Сигнал от адмирала, сэр, — доложил один из лейтенантов. — «Отверповаться как можно ближе к береговым батареям».
— Подтвердить получение приказа и отдать нужные распоряжения, Дюмануар, — произнес капитан. — Пойдемте, сэр, сорвем же тосты поскорей[104], пока у нас есть такая возможность.
Это была доблестная попытка. Оба продолжали беседовать как ни в чем не бывало, повысив голоса, поскольку раздался грохот батарей на Зеленом острове и материке и гул бортовых залпов сотрясал бухту. Но тут Джек заметил, что намазывает повидло на жареную камбалу и что-то отвечает невпопад. Со звоном и треском разлетелись кормовые окна «Дезэ». Окованный сундук, стоявший под кормовыми окнами, в котором капитан Пальер хранил отборные вина, пролетел через каюту, извергая потоки шампанского, мадеры и осколки посуды, а посередине этого бедлама крутилось утратившее силу ядро, выпущенное британским кораблем «Помпеи».
— Пожалуй, нам лучше выйти на палубу, — заявил капитан Пальер.
Возникла любопытная ситуация. Ветер почти полностью стих. Проскользнув мимо «Дезэ», «Помпеи» встал на якорь очень близко справа по носу от «Формидабля» и принялся яростно обстреливать французский флагманский корабль, покуда тот верповался через предательские отмели при помощи якорных канатов, заведенных на берегу. Из-за штиля «Венерабл» встал на якорь приблизительно в полумиле от «Формидабля» и «Дезэ» и начал обстреливать их, ведя беглый огонь левым бортом. Между тем, насколько Джек мог разглядеть сквозь клубы дыма, «Одейшес» находился на траверзе «Эндомтабля», располагавшегося в трех-четырех сотнях ярдов мористее. «Цезарь», «Ганнибал» и «Спенсер» старались изо всех сил преодолеть безветренные участки и воспользоваться порывами бриза с вест-норд-веста. Французские суда вели непрерывный огонь. Все это время где-то на заднем плане, от Торре дель Амиранте на севере до Зеленого острова на юге, грохотали испанские батареи, в то время как большие испанские канонерки, неоценимые при отсутствии ветра, благодаря их мобильности и превосходному знанию рифов и сильных течений, меняющих свое направление, обстреливали продольным огнем ставшие на якорь неприятельские суда.
Со стороны суши волнами накатывал дым, то здесь, то там поднимаясь ввысь, зачастую закрывая Гибралтар до самого края бухты и три корабля в море. Наконец задул более устойчивый бриз, и над клубами дыма появились бом-брамсели и брамсели «Цезаря». На мачте был поднят флаг адмирала Сомареса и сигнал: «Стать на якорь для взаимной огневой поддержки». Джек увидел, как флагман прошел мимо «Одейшеса» и, находясь на дальности оклика, повернулся бортом к «Дезэ». Вокруг адмиральского корабля возникло облако, скрывшее все вокруг. Из мглы вырвалось похожее на молнию пламя — ядром, пролетевшим на уровне головы, скосило шеренгу морских пехотинцев, стоявших на юте «Дезэ». Весь корпус могучего французского корабля содрогнулся от удара: по меньшей мере половина выпущенных ядер попали в цель.
«Тут не место для пленника», — подумал Джек и, с чувством глубокой благодарности посмотрев на капитана Пальера, поспешил вниз, на квартердек. Там он увидел Баббингтона и юного Риккетса, с растерянным видом стоявших около дрифта[105], и крикнул им:
— Вниз, вы оба! Нечего изображать из себя древних римлян. Хорошо же вы будете выглядеть, разорванные пополам нашими собственными книппелями.
И действительно, над морем с воем и визгом летели цепные книппели[106]. Он заставил их укрыться в канатном ящике, а сам направился в боковую галерею кают-компании, в которой располагалась офицерская уборная. Это не самое безопасное место в мире, но постороннему наблюдателю трудно найти себе уголок в межпалубном пространстве военного корабля во время сражения, а ему страшно хотелось проследить за ходом битвы.
Пройдя вдоль строя французских судов, повернувшихся на север, «Ганнибал» стал на якорь чуть впереди «Цезаря» и сосредоточил свой огонь на «Формидабле» и батарее в Сантьяго. «Формидабль» почти перестал отстреливаться, что пришлось весьма кстати, поскольку по какой-то причине «Помпеи» развернуло течением: возможно, его шпринг перебило ядром, и он встал носом к борту «Формидабля», поэтому теперь «Помпеи» мог только обстреливать береговые батареи и канонерки орудиями правого борта. «Спенсер» по-прежнему находился в дальней части бухты, но даже при этом пять английских линейных кораблей атаковали три французских. Все складывалось удачно для англичан, несмотря на испанскую артиллерию. А теперь в разрыве облака дыма, проделанном бризом, дующим с вест-норд-веста, Джек увидел, как на «Ганнибале» перерубили якорный канат и отправились в сторону Гибралтара и, как только набрали ход, начали лавировать, подходя ближе к берегу, чтобы пройти между сушей и французским флагманом и атаковать его с носа. «Совсем как в битве на Ниле», — подумал Джек, и в этот момент «Ганнибал» сел на мель, очень плотно сел на мель, оказавшись прямо напротив тяжелых орудий, установленных на Торре дель Альмиранте. Облако дыма сомкнулось вновь, а когда оно наконец рассеялось, шлюпки курсировали туда-сюда между ним и другими английскими кораблями; одна из них завозила якорь. «Ганнибал» ожесточенно обстреливал три береговые батареи, канонерские лодки, а передними левыми орудиями и погонными пушками бил по «Формидаблю». Джек обнаружил, что он так крепко сцепил руки, что стоило немалого труда разъять их. Положение не было отчаянным, даже вообще не таким уж и скверным. Западный ветер стих, и теперь задувший с северо-востока бриз стал разгонять плотное облако порохового дыма. Перерубив якорный канат и обойдя вокруг «Венерабля» и «Одейшеса», «Цезарь» принялся обстреливать «Эндомтабль», находившийся за кормой «Дезэ», обрушив на него самый ожесточенный огонь, какой только довелось видеть Джеку. Капитан «Софи» не смог разобрать сигнал, но был уверен, что он означал: «обрубить канат и повернуть через фордевинд», вместе с «подойти к противнику ближе». На борту французского флагмана тоже просигналили: «рубить канат и сесть на мель», поскольку теперь, при ветре, который позволит англичанам приблизиться к французским судам, лучше рискнуть разбить судно, чем допустить полное поражение. Кроме того, его приказ было легче выполнить, чем распоряжение сэра Джеймса, не только потому что бриз еще наполнял паруса французов, после того как стих для англичан, но и потому что у французов уже были заведены верпы и имелась дюжина шлюпок с побережья.