Она в слезах пред милым прахом
Стояла, голову склонив
И руки с трепетом сложив;
Но тут поспешными шагами
Ее настиг младой улан;
Затянут, статен и румян,
Красуясь черными усами,
Нагнув широкие плеча
И гордо шпорами звуча.
IX
Она на воина взглянула,
Горел досадой взор его,
И побледнела <и> вздохнула
Но не сказала ничего.
И молча Ленского невеста
От сиротеющего места
С ним удалилась —и с тех пор
Уж не являлась из-за гор.
Так равнодушное забвенье
За гробом настигает нас,
Врагов, друзей, любовниц глас
Умолкнет —об одно<м> именье
Наследник<ов> ревнивый хор
Заводит непристойный спор (VI, 419—421).
8 – Улан умел ее пленить… – Улан – кавалерист, служащий в уланском полку (один из видов легкой кавалерии). В сознании П улан представлялся естественной парой уездной барышни. Ср. в письме П. В. Нащокину 24 ноября 1833 г.: «Жена была на бале, я за нею поехал – и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи» (XV, 96). Ср.: «Уланы, ах! такие хваты…» (М. Ю. Лермонтов. «Тамбовская казначейша»).
XIX, 12 – И столбик с куклою чугунной… – Статуэтка Наполеона.
XXI, 5 — И в молчаливом кабинете… – Выражение «молчаливый кабинет» встречается в ЕО дважды. Ср.:
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете (8, XXXIV, 9—12).
Выражение это, запомнившееся П, впервые употребил Воейков в «Послании к жене и друзьям». Внимание поэта на него, видимо, было обращено рецензией Семена Осетрова (псевдоним Ореста Сомова) в «Вестнике Европы», в которой в резком тоне анализировалась очень задевшая П статья Воейкова о «Руслане и Людмиле» и параллельно делался ряд язвительных замечаний о собственных стихах Воейкова:
«…Одинокий
И молчаливый кабинет,
От спальни столь далекий.
В разборе поэмы г-на Пушкина сказано было по поводу выражения дикий пламень, что мы скоро станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень <…> если можно сказать: одинокий и молчаливый кабинет, то почему же не написать: сам-друг, сам-третей кабинет: шумливый, бранчливый кабинет?..» (Вестник Европы. 1821. № 4. С. 298).
XXII – Время работы П над серединой седьмой главы (апрель 1828 г., подробнее см. в разделе «Хронология работы Пушкина над “Евгением Онегиным”») совпадало со сложными процессами в творчестве П. В сознании поэта боролись две – в этот период противоположные и не находившие синтеза – тенденции. Первая из них – стремление к историзму, которое толкало П к принятию объективного хода исторических событий в том виде, в каком они даны в реальной действительности. С этих позиций требования, предъявляемые отдельной личностью к истории, третировались как «романтизм» и «эгоизм». Не лишенные оттенка «примирения с действительностью», такие настроения давали, однако, мощный толчок реалистическому и историческому сознанию и определили целый ряд антиромантических выступлений в творчестве П этих лет (от «Полтавы» и «Стансов» до заметки о драмах Байрона). Однако пока еще подспудно, в черновиках и глубинах сознания зрела мысль о непреходящей ценности человеческой личности и о необходимости мерить исторический прогресс счастьем и правами отдельного человека. «Герой, будь прежде человек» (1826) (VI, 411). «И нас они (домашние божества. – Ю. Л.) науке первой учат – / Чтить самого себя» (1829) (III, 193), «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…» (1830) (III, 253) – такова цепь высказываний, которая закономерно приведет к «Медному всаднику» и «Капитанской дочке».
На скрещении двух тенденций образ Онегина получал неоднозначное толкование. Очевидно, был момент, когда П собирался полностью оправдать героя. Такой подход требовал показа Онегина в противоречии со средой и веком, что подразумевало введение ряда существенных эпизодов. Видимо, так и планировал автор, когда в конце отдельной публикации шестой главы (1828) поставил: «Конец первой части» – и, переплетя первые шесть глав в единый конволют, приступил к подготовке их издания отдельной книгой (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту «Евгения Онегина» // Временник. Т. 2. С. 8—11). К этому моменту размышлений П, видимо, относится работа над «Альбомом Онегина», который должен был начинаться после XXII строфы, и над первым вариантом описания онегинской библиотеки. И альбом, и состав библиотеки должны были раскрыть перед Татьяной неожиданный, особенно после убийства Ленского, образ героя как доброго человека, который сам не догадывается о том, что он добр:
И знали ль вы до сей поры,
Что просто – очень вы добры? (VI, 615)
Одновременно перед ней должна была раскрыться пропасть между Онегиным и окружающим его обществом. (Ср.: Макогоненко Г. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. М., 1971. С. 174.) Вполне вероятно (хронологически это подтверждается), что к этому моменту относились и сюжетные замыслы, которыми П поделился на Кавказе с друзьями летом 1829 г. М. В. Юзефович вспоминал: «…он объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов» (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 107). Следует отметить, что воспоминания Юзефовича отличаются большой точностью и осведомленностью. Так, он задолго до пушкинистов отверг версию Анненкова о так называемых стихах Ленского – произвольной попытке связать с текстом ЕО некоторые пушкинские элегии (см.: Оксман Ю. Г. Легенда о стихах Ленского. (Из разысканий в области пушкинского печатного текста) // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. XXXVII. С. 42–67). Юзефович говорит о «декабристском» варианте сюжета как об уже отвергнутом к лету 1829 г. В окончательном тексте седьмой главы победил другой вариант трактовки образа героя – остро критический, разоблачительный, раскрывающий его связь, а не конфликт со средой и эпохой и поверхностный эгоизм.
Тексты альбома Онегина (V, 614–617) близки к ряду непосредственных высказываний П и имеют лирический характер. Ср.: «…и не спорь с глупцом» – «И не оспоривай глупца» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» – III, 424); «Цветок полей, листок дубрав…» и далее:
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав
В ключах кавказских каменеет (II, 266);
«Мороз и солнце! чудный день…» – «Мороз и солнце; день чудесный!..» (III, 183).
Отказавшись от включения альбома в роман, П переработал XXII строфу.
Первый вариант:
Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
С собо<й> в дорогу он возил.
В сих избранных томах —
Пожалуй (?) Вам знакомых
Весьма не много [Вы б] нашли:
Юм, Робертсон, Руссо, Мабли,
Бар<он> д’Ольбах, Вольтер, Гельвеций,
Лок, Фонтенель, Дидрот, Ламот,
Гораций, Кикерон, Лукреций (VI, 438).
В дальнейшем характер библиотеки был коренным образом изменен.
Второй вариант:
[Хотя] мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Лю<бимых> несколько творений
Он по привычке лишь возил —
Мельмот, Рене, Адольф Констана
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
[И] современный человек
Изображен довольно верно
С своей безнравственной душой,
[Честолюбивый и [сухой]
Мечтанью преданный безмерно
С мятежным сумрачным умом,
Лиющий хладный яд кругом (VI, 438—39).
5—6-й стихи имели варианты:
Творца негодного Жуана (вариант: «глубокого Жуана»)
Весь Скот, да два иль три романа (VI, 439).
Первоначальный вариант библиотеки Онегина подчеркивал широту его интересов и резко противоречил характеристике интеллектуального кругозора героя в первой главе. Обращает на себя внимание и то, что библиотека, которую Онегин возил «в дорогу», имела философский и исторический характер. Юм Дэвид (1711–1776) – английский философ и историк. Онегин, вероятно, читал его исследование «История Англии от завоевания Юлия Цезаря до революции 1688 г.»; Робертсон Вильям (1721–1793) – английский историк, в библиотеке П имелся французский перевод его труда «История царствования императора Карла V» (1769), который, видимо, он и имел в виду в данном случае, хотя возможно, что Онегин читал французский перевод «Истории Шотландии» Робертсона. Интерес к истории Англии и Шотландии мог быть вызван у него Вальтером Скоттом. Труды Робертсона были широко популярны в декабристских кругах. А. А. Бестужев опубликовал перевод отрывка «Характеры Марии Стюарт и Елизаветы (из Робертсона)» (Соревнователь просвещения и благотворения. 1824. Ч. 26. С. 222–229). Споры по вопросам, поднятым в основных философско-публицистических трактатах Руссо (см. с. 413), Онегин, как это видно из второй главы, вел еще с Ленским. Мабли Габриэль-Бонно (1709–1785) – французский философ, утопический коммунист, автор полемических сочинений против физиократов. Возможно, именно эта сторона воззрений Мабли заинтересовала Онегина, читавшего Адама Смита (см. первую главу) и пользовавшегося физиократическим термином «простой продукт». Мабли был также автором ряда исторических трудов. Его книгу «Размышление о греческой истории» перевел Радищев (1773). Д’Ольбах – Гольбах Поль (1723–1789) – философ-материалист, автор трактата «Система природы» (1770),