П и познакомил его в 1826 г. с Языковым. Вульф оставил дневник, богатый сведениями о П (см.: Вульф А. Н. Дневник. М., 1929).
Строфа XXXV, рассчитанная на то, чтобы вызвать у читателей иллюзию полного и непосредственного автобиографизма, на самом деле подчинена художественным законам литературной полемики и в этом отношении определенным образом стилизует реальный пушкинский быт. Позже Б. Федоров, как писал П, «выговаривал» ему за то, что он «барышень благородных и, вероятно, чиновных назвал девчонками (что, конечно, неучтиво), между тем как простую деревенскую девку назвал девою:
В избушке распевая, дева
Прядет…» (XI, 149)
В комментируемой строфе проявляется та же стилистическая тенденция: простонародный быт трактуется как поэтический, а дворянский дается средствами фамильярно-сниженной стилистики. Соответственно сдвигаются характеристики няни и соседа. Слово «подруга» в поэтической традиции тех лет окрашено было в тона литературности, лиризма и звучало возвышенно:
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла (II, 157);
Ей нет соперниц, нет подруг (III, 287);
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет… (I, 171)
Слово «подруга» обычно у П в метафорическом употреблении как поэтический адекват выражения «постоянная спутница»: «Задумчивость ее подруга», «подруга думы праздной», «на праздность вольную, подругу размышлений». Наконец, это определение музы:
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей (8, III, 13–14).
Применение слова «подруга» к старушке-няне, крестьянской женщине, звучало как смелый поэтизм, утверждение права поэта самому определять эстетические ценности в окружающем его мире (тот же стилистический эффект в стихотворении «Подруга дней моих суровых…» – III, 33). Одновременно П демонстративно снизил образ «соседа»: в бытовой реальности Михайловской ссылки поэт мог читать «Бориса Годунова» лишь людям типа Вульфа или Языкова, слушателям, напряженно заинтересованным (один был философски и эстетически образованным человеком, другой – поэтом, влюбленным в русскую старину) и мало напоминающим случайно забредшего увальня-соседа. В авторском «я» этой строфы выступают черты литературного стереотипа писателя-графомана, который ловит слушателей и «душит» их своими декламациями. Тема эта получила развитие в следовавшей за ней в первом отдельном издании следующей, XXXVI строфе, которая в печатном тексте издания 1833 г. оказалась опущенной, в результате чего строфа XXXVII получила сдвоенный номер.
Уж их далече взор мой ищет,
А лесом кравшийся стрелок
Поэзию клянет и свищет,
Спуская бережно курок.
У всякого своя охота,
Своя любимая забота:
Кто целит в уток из ружья,
Кто бредит рифмами, как я,
Кто бьет хлопушкой мух нахальных,
Кто правит в замыслах толпой,
Кто забавляется войной,
Кто в чувствах нежится печальных,
Кто занимается вином:
И благо смешано со злом (VI, 648—49).
XXXVI. XXXVII, 5 – Онегин жил анахоретом… – Анахорет – отшельник. В описании жизни Онегина в строфах XXXVI–XXXIX отразились черты реального быта автора в Михайловском.
7—8 – И отправлялся налегке / К бегущей под горой реке. – Купание в Сороти было обычным началом пушкинского дня в Михайловском.
Туда, туда, друзья мои!
На скат горы, на брег зеленый,
Где дремлют Сороти студеной
Гостеприимные струи;
Где под кустарником тенистым
Дугою выдалась она
По глади вогнутого дна,
Песком усыпанной сребристым.
Одежду прочь! Перед челом
Протянем руки удалые
И бух! —блистательным дождем
Взлетают брызги водяные.
Какая сильная волна!
Какая свежесть и прохлада!
Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая Наяда.
(Языков Н. М. Собр. стихотворений. Л., 1948. С. 115)
9 – Певцу Гюльнары подражая… – Певец Гюльнары – Байрон, Гюльнара – героиня поэмы «Корсар». Ср. в письме к А. П. Керн: «Байрон получил в моих глазах новую прелесть. <…> Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Лейлы» (XIII, 249 и 550).
10 – Сей Геллеспонт переплывал… – Геллеспонт – древнегреческое название Дарданелльского пролива. Байрон переплыл Дарданеллы 3 июля 1810 г.
14 — И одевался… – В беловой рукописи следовало:
И одевался – только вряд
Вы носите ль такой наряд.
XXXVI
Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком,
Армяк татарской нараспашку
И шляпу с кровлею как дом
Подвижный. Сим убором чудным,
Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков; Евгений,
Быть может, толки презирал,
А вероятно, их не знал,
Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им,
За что был ближним нестерпим (VI, 598).
В печати строфа XXXVIII была опущена, а следующая получила сдвоенный номер. Ср. рассказ П. Парфенова: «…ходил эдак чудно: красная рубашка на нем, кушаком подвязана, штаны широкие, белая шляпа на голове». С другой стороны, см. противоположное свидетельство А. Н. Вульфа: «…мне кто-то говорил или я где-то читал, будто Пушкин, живя в деревне, ходил все в русском платье. Совершеннейший вздор: Пушкин не изменял обыкновенному светскому костюму. Всего только раз, заметьте себе – раз, во все пребывание в деревне, и именно в девятую пятницу после пасхи (т. е. перед Троицей. – Ю. Л.), Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы» (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 413). В письме Вяземскому 27 мая 1826 г. П, видимо, имея в виду строфы XXXV–XXXIX, писал: «В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь» (XIII, 280).
С пропуском этой строфы оказалось снятым единственное в тексте романа прямое указание на то, что действие его развертывается в Псковской губернии. Другое упоминание (тоже в окончательный текст не попавшее):
Но ты – губерния Псковская,
Теплица юных дней моих… (VI, 351)
включено в лирическое отступление и лишь косвенно соотносится с сюжетным действием ЕО. Автор, видимо, сознательно обобщил место действия, удалив излишнюю его конкретизацию. Однако то, что Ларины въезжают в Москву через Тверскую заставу (по Петербургской дороге) и, передвигаясь «на своих» (см. с. 328–331), находятся в пути семь суток, позволяет читателю сделать вывод, что «деревенская» часть романа развивается в северо-западном конце России, вероятнее всего, в Псковской губернии.
XXXVIII. XXXIX, 3 – Порой белянки черноокой… – Стихи эти, которые часто использовались для характеристики внешности Ольги Калашниковой («крепостной любви» П) и социологических заключений не только об Онегине, но и об авторе, – дословный перевод из стихотворения Андре Шенье «Кавалеру де Панжу»: «Le baiser jeune et frais d’une blanche aux jeus noirs».
XLI, 7 – Несется в гору во весь дух… – Ср. из заграничных писем Хмельницкого (из Австрии): «Здешняя почтовая езда совершенно противуположна русской. У нас обыкновенно летят в гору и спускаются шагом; у австрийцев тянутся на верх и, подтормозив колеса, летят к низу» (Хмельницкий Н. И. Соч. СПб., 1849. Т. 1. С. 449). Здесь: путник несется в гору, опасаясь волков. Популярный в романтической литературе «северный» мотив – преследование путника волками (ср.: «Мазепа» Байрона) – дается здесь в прозаических интонациях обычного дорожного происшествия.
XLII, 3 – Читатель ждет уж рифмы розы… – Ср. в статье «Путешествие из Москвы в Петербург»: «Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудной и чудной, верной и лицемерной, и проч.» (XI, 263).
Спор о будущем русской рифмы и жалобы на ограниченность ее возможностей, впервые высказанные в конце XVIII в. Радищевым и Бобровым, снова оживились в 1810-е гг. в связи с проблемой русского гекзаметра. В 1819 г. в послании «К В. А. Жуковскому» Вяземский писал:
Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет <…>
Умел бы, как другой, паря на небеса,
Я в пляску здесь пустить и горы и леса
И, в самый летний зной в лугах срывая розы,
Насильственно пригнать с Уральских гор морозы.
При помощи таких союзников, как встарь,
Из од своих бы мог составить рифм словарь…
(Вяземский-1. С. 124–125)
Однако Вяземский не был изобретателем пародийного использования рифмы «розы – морозы». Он лишь использовал «Оды вздорные» Сумарокова. Сам П только однажды использовал, кроме ЕО, рифму «мороза – роза» («Есть роза дивная: она…» – III, 52).
Данная рифма в ЕО имеет совсем не банальный характер, поскольку является составной и почти каламбурной: морозы – рифмы розы (мърозы – мырозы). Небанальность рифмы состоит и в другом. Рифмующиеся слова принципиально неравноценны: выражение «трещат морозы» характеризует некоторый реальный пейзаж, а «ждет уж рифмы розы» – набор рифм, то есть некоторый метатекст, трактующий вопросы поэтической техники. Такое построение характерно для всей литературно-полемической части данной главы: сталкиваются действительность и литература, причем первая характеризуется как истинная, а вторая – как подчеркнуто условная и ложная. Литературная фразеология, литературные ситуации и литературные характеры обесцениваются путем сопоставления с реальностью.