árník).
Как установил Йомар Хонси, Франтишек Матерна (František Matema) – реальный пражский знакомый Гашека, хозяин гостиницы с почасовой таксой «U Valšů» (см. комм., ч. 1, гл. 9, с. 106. и ч. 2, гл. 10, с. 129).
— Точь-в-точь такой же заморыш, рассказывал он Швейку. — Ну, я это потихоньку подкрался сзади, сшиб с него фуражку и говорю: «Здорово, Франта!»
В оригинале Марек говорит: «Servus, Franci!», то есть приветствует знакомого точно так же, как фельдкурат Кац (см. комм., ч. 1, гл. 9, с. 118). Совершенно непонятно, почему здесь, в отличие от первой книги и третьей (ч. 2, гл. 3, с. 378), ПГБ предпочел дешевому снобизму человека с образованием «Servus» какое-то социальной коннотацией не окрашенное «Здорово».
— Когда меня призывали, — продолжал он, — я заранее снял комнату здесь, в Будейовицах
См. комм, выше: ч. 2, гл. 2, с. 324 о привилегии вольноопределяющихся жить вне казармы.
и старался обзавестись ревматизмом. Три раза подряд напивался, а потом шел за город, ложился в канаву под дождем и снимал сапоги.
Именно таким образом получил свой ревматизм Швейк в повести. См. комм., ч. 1, гл. 1, с. 25.
Что касается реального ревматизма самого Гашека, то, как пишет Радко Пытлик, эта застарелая болезнь и впрямь не на шутку разыгралась (трудно сказать, чем спровоцированная) почти немедленно после исключения Гашека из школы вольноопределяющихся, что еще немного отсрочило отправку Гашека на фронт, с одной стороны, а с другой – близко познакомило будущего романиста с бытом будейовицкого военного госпиталя. Последнее обстоятельство обогатило новыми красками жизненный путь авторского альтер-эго в романе – вольноопределяющегося Марека.
Потом я целую неделю зимой по ночам ходил купаться в Мальше
Мальше (Malše) – южночешская речка с истоком в Австрии, впадающая во Влтаву. Заходит к устью плавной дугой буквально в ста метрах от Марианских казарм в Будейовицах.
ноги у меня были теплые, словно я лежал в теплых туфлях.
В ПГБ 1956 «я лежал в валенках». Валенки, бесспорно, кажутся вполне уместными здесь, если выше в переводе «жандармы на печи» (см. комм, выше ч. 2, гл. 2, с. 318) и «около крайней избы надпись: «Село Путим» (ч. 2, гл. 2, с. 288) В оригинале у Гашека «домашние тапочки» – papuče (jako kdybych nosil papuče).
Каждый божий день я ходил в «Порт-Артур»
Йомар Хонси, исследовав адресную книгу Ческих Будейовиц 1915 года, обнаружил в городе лишь два борделя (nevěstinec). Ближайший к Марианским казармам находился на улице Касаренска (Kasárenská) и принадлежал Мартину Томандлу (Martin Tomandl).
Наконец познакомился я «У розы» с одним инвалидом из Глубокой.
Йомар полагает, что речь о заведении «У белой розы» («U bílé růže»), располагавшемся рядом с казармами на Пражской (Pražská) улице. Здание не сохранилось.
Глубока – Hluboká nad Vltavou (Глубока над Влтавой) небольшой город на север от Будейовиц. Чуть больше десяти километров. Уже упоминался в комм, к этой главе (см. выше: ч. 2, гл. 2, с. 312), да и ранее в романе. Знаменит родовым замком Шварценбергов (комм., ч. 2, гл. 2, с. 285), который одна из княгинь повелела перестроить в стиле полюбившейся ей виндзорской неоготики в середине девятнадцатого века.
С. 327
Потом счастье еще раз улыбнулось мне: в Будейовицы, в госпиталь, был переведен мой родственник, доктор Масок из Жижкова. Только ему я обязан, что так долго продержался в госпитале.
Такого благодетеля посчастливилось встретить и Гашеку. Но это не был свояк, как в оригинале (pošvagřenec), а просто добрый и отзывчивый доктор Гануш Петерка (Hanuš Peterka), мобилизованный в Будейовицкий госпиталь из небольшого окрестного городка. Петерка сначала подтвердил ревматизм у Гашека, затем несколько недель лечил этот недуг в полковом госпитале, после чего смог перевести будущего автора «Швейка» в восстановительный госпиталь для выздоравливающих. Таким образом милосердно оттягивая и оттягивая отправку писателя на фронт.
Я, пожалуй, дотянул бы там и до освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим несчастным «Krankenbuch'ом» /Больничная книга/. Штуку я придумал знаменитую: раздобыл, себе большую конторскую книгу, налепил на нее наклейку и вывел: «Krankenbuch des 91, Reg.», рубрики и все прочее, как полагается.
Еще одна художественно переосмысленная авантюра самого Гашека. Как только ревматизм, то ли благодаря лечению доктора Петерки, то ли весеннему солнышку, слегка отпустил романиста, он тут же нашел способ согревать свои суставы прогулками до пивной и обратно. Точно так же, как Марек, Ярослав, обманывал бдительность часового у ворот большой амбарной книгой с надписью «Marodenbuch der III Ersatzkompanie» («Больничная книга третьей запасной роты»). Правда, по уверению Радко Пытлика, Гашек не утруждал себя, как Марек, выдумыванием больных или болезней, страницы его амбарной книги с важной наклейкой на обложке были девственно чисты.
У ворот госпиталя всегда дежурили ополченцы.
Будейовицкий военный госпиталь (K.u.k. Reserve-spital) находился в казармах войск самообороны (Landwehr) на улице Радецкого (Radetzkygasse), ныне проспект Жижки (Žižkova třída), оттого на воротах и стояли landveráci – солдаты самообороны, которые у ПГБ всегда «ополченцы» (см. комм., ч. 2, гл. 1, с. 270).
Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо. Так-то, брат!
В оригинале: hovno (Člověk by chtěl být gigantem – a je hovno, kamaráde). В ПГБ 1929 «а на самом деле он г..но-с». Но любопытно не это, а то, что и у дерьма, и у говна-с выпущено слово, которое ПГБ в ситуации, пахнувшей пролетарским интернациональным, охотно переводил как «товарищ», kamaráde. См. комм., ч. 2, гл. 1, с. 268.
С. 328
Свою исповедь вольноопределяющийся закончил торжественно:
— И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины, дорогой друг
И даже эту свою любовь к параллелям в древней истории и мифологии дарит Гашек своему альтер-эго, вольноопределяющемуся Мареку.
Начхать мне на них!
В оригинале: Našem jim! В ПГБ 1929: «Наср.ть мне на них».
Если хотите вкусно поесть, рекомендую пойти в «Мещанскую беседу».
«Měšťanská beseda». Йомар Хонси (JH 2010), полагает, что речь может идти об одном из старейших и доныне существующем будейовицком ресторане Beseda (Na Sadech, 2036/18). Один из биографов, перечисляя список господ и кофеен, которые навещал Гашек в свой будейовицкий период, упоминает «Чешскую беседу» («Česká Beseda») – единственный ресторан, куда простых солдат, в том числе и Гашека, не пускали. Упоминается и далее в главе, см. с. 300. Вполне возможно, что это еще одно название все той же «Беседы», заведения настолько фешенебельного и солидного, что именно в нем обедал во время своего визита в Будейовици в 1924 году первый президент Чехословакии Масарик (Т. G. Masaryk).
Кроме того, со скуки, рекомендую вам заняться сочинением стихов. Я уже создал здесь целую эпопею
Гашек был большим любителем писать стишки на случай. Так, он оставил на память хозяевам своей любимой будейовицкой пивной «У Мичанов» (U Míčanů) стихотворение, посвященное сестре хозяйки, юной Ружене. Рукопись сохранилась и начинается так.
Psát památnik, to zvyk je starý.
А papír snese sebehorší rým.
Psát о touhách а nadějích а lásce
Nebývá, veřte, zvykem mým
Писать стихи на память – привычка древняя,
Любое рифмоплетство бумага стерпит, ей же ей.
Но вот писать о нежности, любви и ласке.
Поверьте, не было привычкою моей.
И затянет, полон жару,
В честь австрийского двора:
«Мы врагу готовим кару.
Императору ура!»
Последние две строчки в кавычках – слово в слово строки австрийского гимна «Zachovej nám Hospodine».
Říš rakouská nezahyne,
sláva vlasti, císaři!
При переводе Я. Гурьян это обстоятельство проигнорировал. В результате, помимо всего прочего, пропала очень смешная отсылка к будущему польскому гимну, а во времена Гашека – героико-патриотической песни поляков «Jeszcze Polska nie zginęla» – «Еще Польша не погибла» (см. комм., ч. 1, гл. 2, с. 39) в предпоследней строчке: «Říš rakouská nezahyne» («Двор австрийский не погибнет»).
С. 330
— Видите, товарищ, — продолжал толстяк вольноопределяющийся, — а вы говорите, что в народе уже нет прежнего уважения к нашей обожаемой монархии.
В оригинале нет упрека Швейку, никак не оправданного течением беседы. Собственная фраза Гашека такова:
«Vidíte, kamaráde», pokračoval tlustý jednoroční dobrovolník, «pak ať někdo řekne…»
Видите, товарищ, — продолжал толстяк вольноопределяющийся, — пусть после этого хоть кто-нибудь скажет…
и сочиняет оды единой и неделимой родине
В оригинале «единая и неделимая родина» – svéširší vlasti, буквально – великая родина. Бржетислав Гула (BH 2012) обращает внимание на то, что выражение «великая родина» было официальным и шаблонным, особенно часто употребляемым учителями на уроках в школах, для определения всей империи Габсбургов, в противоположность «малой родине» – užší vlastí. Чешского королевства для чеха из Кладно или Моравского маркграфства для чеха родом из Брно.
Нечего сказать, хорош у нас слуга!
Слуга и прислуга – несколько разные и по звучанию, и смыслу понятия. У Гашека же именно прислуга – čeledín/čeládka (Máš to pěknou čeládku ve svých službách). «Хорошо же тут прислуга исполняет свои обязанности».
Я пришел на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за того, что портной не успел мне сшить военной формы, я и на учебный плац явился в таком же виде. Встал на левый фланг и маршировал вместе со всеми. Полковник Шредер подъехал на лошади ко мне, чуть меня не сшиб.