Главная из них – само существование Иных, внешне ничем не отличимых от людей, но обладающих магическими возможностями. Это не наследственная, кастовая особенность: Иной рождается в семье обычных людей, и наоборот – дети Иных могут быть людьми. Сторону Тьмы или Света (Зла или Добра) Иной выбирает добровольно, при инициации, но выбрав – уже не может ей изменить. (Есть, впрочем, исключения – но они описаны уже в романе «Последний дозор», вышедшем после фильмов.) Применять магию бесконтрольно в обычной жизни ни темный, ни светлый Иной, однако, не может: обе стороны скованы договором, поддерживающим в мире равновесие Добра и Зла, за его соблюдением следит полиция Светлых – «Ночной дозор» – и полиция Темных – «Дневной дозор», а над дозорами стоит еще одно контрольно-карающее образование, равно беспристрастное к Тьме и Свету, – Инквизиция. Не само зло, а нарушение баланса Добра и Зла приводят мир к катастрофе.
Еще одно важное понятие – Сумрак, параллельный мир, куда способен входить Иной, делаясь невидимым для окружающих. Мир, невидимый для человека, очень трудно визуализировать, а еще труднее объяснить зрителю, что то, что он видит, на самом деле невидимо. Когда в начале «Ночного дозора» светлые Иные арестовывают ворожею, составляя на нее протокол, где логика обвинения забавно противостоит человеческой (ведьму обвиняют в том, что она продала не поддельное зелье, а настоящее), и Антон Городецкий задает вопрос: «Кто вы такие?» – то недоумение одного из дозорных: «Он что, нас видит?» – кажется неподготовленному зрителю совершенно нелепым. В кухне сидит группа каких-то людей, и почему ее не должен видеть тот, кто рядом? Читатель же Лукьяненко прекрасно понимает: герои находятся в Сумраке и обычным людям невидимы.
Возьмем еще один пример: действия вампиров. В большинстве мифов вампир может укусить кого угодно, и укушенный через какое-то время сам неизбежно обращается в вампира. Не то у Лукьяненко. Во-первых, чтобы стать вампиром, надо пройти обряд инициации, то есть должно быть двое согласных: вампир и его жертва, насильно в вампиры не обращают (именно в этом суть обвинений Антона Городецкого охотящейся за Егором вампирше – зачем она ею стала?). Во-вторых, вампир кусает не первого встречного, а того, кого зацепил своим зовом. В книге легко описать зов вампира как манящую музыку, одурманивающую и неудержимо влекущую. Визуализировать это трудно, или по крайней мере режиссер не нашел, как это сделать. Закадровый вкрадчивый шепот – «иди сюда» – совершенно неубедителен. Обычному зрителю непонятно, с какой стати мальчик Егор сам тащится в то место, где его поджидают вампиры. Читателю романов Лукьяненко все здесь ясно.
Подобным образом можно проанализировать все неясные сюжетные места, и неизбежно окажется, что читатели Лукьяненко никаких затруднений при просмотре фильма не испытывают.
Это, конечно, говорит не в пользу фильмов, но сильно подтачивает господствующее мнение о второсортности их литературной основы, а также о том, что режиссер чрезвычайно возвысил второсортный литературный продукт. Во всяком случае, читатели и почитатели Лукьяненко так не думают. На онлайновой конференции «Аргументов и фактов»
Я не собираюсь сравнивать фильм и книгу на манер коз из популярного анекдота. Стоят на газоне за кинотеатром две козы и жуют пленку «Ночного дозора». Одна коза другой: «Слышь, а фильм ничего». Другая в ответ: «Ну, мне книга больше понравилась». Анекдот, впрочем, снобистский, хотя и изящный. Должно быть, рожден в литературно-критическом сообществе, где с массовой культурой предписано бороться, искоренять, изничтожать.
Одним из побочных, но важных для меня впечатлений при чтении сборника было невольное сравнение его участников с этим самым литературно-критическим сообществом. И я то и дело думала о том, что кинокритик способен оценить и авторский фильм, и качественно сделанный блокбастер – он привык к тому, что «Оскара» дают за коммерческий продукт, который смотрят миллионы, и у него есть две разные шкалы – для оценки артхауза и мейнстрима.
Философ попробует понять, какие идеи, какая мифология воплощены в фильме, ставшем знамением времени. Социолог будет искать ответ на вопрос, в чем причины массового успеха, но не обличать вкусы общества. Его дело не воспитывать, а описывать и понимать. И лишь литературный критик не владеет инструментом анализа явлений массовой культуры. У него есть только арсенал обличительной риторики.
Блистательный теоретик искусства Борис Гройс считает возможным и нужным серьезно и уважительно говорить о трилогии Лукьяненко, применяя тонкий философский инструментарий, а литературное сообщество от разговора об этих романах брезгливо уклоняется. Разве что озлобленный на весь мир критик Золотоносов напишет о «Сумеречном дозоре» статью под хлестким заголовком «Бренд сивой кобылы» («Московские новости», 2004, № 6) и выдавит сквозь зубы приговор: «Галиматья».
СЛОВАРЬ КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖАНР
В середине 90-х обнаружилось, что дотоле активный критик Сергей Чупринин практически исчез с журнальных и газетных полос. Ну, с критиками это время от времени случается: кто уходит в литературоведение, кто в преподавание, кто в чиновники, кто в себя. Чупринин, выяснилось, ушел в библиографию: замыслил составить словарь всех ныне живущих писателей. Признаться, мне этот замысел показался маниловским и совершенно неосуществимым.
Дотошный и усердный С. А. Венгеров, подзабросивший свои историко-литературные штудии ради библиографии, так и увяз в своих великих замыслах, ни один не доведя до конца, а ведь и соратников успел привлечь, и Литературно-библиографический институт основать (хотя все эти выпуски «Критико-биографического словаря», «Источников словаря русских писателей», в которых можно запутаться, – все равно бесценное пособие для филологов). ХХ век приучил к тому, что внушительные словарные проекты осуществляются большим коллективом и растягиваются на десятки лет.
В то, что подобный словарь может составить один человек, вообще мало кто верил. Павел Басинский, например, признавался, что сам замысел Чупринина представлялся ему делом «во-первых, невозможным, во-вторых, странным и непонятным». Тем не менее Чупринин, посрамив скептиков, в 2003 году выпустил толстенный двухтомник «Новая Россия: мир литературы», содержащий более 14 тыс. имен. Удивленная литературная общественность ответила глубоким поклоном.
Александр Архангельский, вспомнив о том, что русская литература «оформилась и осознала себя таковой лишь после первого в отечественной истории опыта словаря современных российских литераторов», составленного митрополитом Евгением (Болховитиновым), сравнил «самоотверженный труд» Чупринина с «болховитиновским подвигом».
Слово «подвиг» замелькало и в других газетных откликах. Павел Басинский, назвав справочник «апофеозом либерализма, в его новом, конца прошлого века, качестве – постмодернизме. (Никаких критериев! Никакой иерархии!)», констатировал: «С. И. Чупринин попытался загнать в границы безграничную литературную культуру конца ХХ века. И победил!.. можно смело сказать: эпохальная книга». И даже педантичный А. И. Рейтблат в своей припозднившейся статье («Новое литературное обозрение», 2005, № 76), обратив внимание на методологические просчеты автора как библиографа, признает новаторский замысел издания и «громадный информационный потенциал».
Диссонансом прозвучали какие-то очень личные и нелепые обвинения Виктории Шохиной («Ex Libris НГ», 2004, 15 января), поставившей в вину автору словаря сами принципы, положенные в его основу: «Нет критериев. Нет ни обзора творчества, ни характеристик произведений, ни их эстетических оценок…» – и неквалифицированные наскоки «Нашего современника» (2004, № 6) – не считать же критикой раздраженное замечание по поводу финансовой поддержки словаря Институтом «Открытое общество» и дежурные обвинения в принадлежности Чупринина к идеологической обслуге «"новой буржуазии", как правило, нерусского происхождения».
В том же 2003 году от грандиозного издания отпочковался сокращенный и более массовый вариант – путеводитель «Русская литература сегодня». Принцип полноты охвата оказался заменен строгим отбором: в словарь вошло менее двухсот имен. Самым уязвимым явилось решение Чупринина исключить биографии писателей с давно сложившейся репутацией, поскольку, мол, сведения о них легко доступны, и сосредоточиться на авторах, которые «либо дебютировали недавно, либо именно в последнее десятилетие сполна реализовали свой творческий потенциал». Во-первых, не так уж и доступны эти биографии современных классиков. Во-вторых, критерий актуальности оказывается весьма зыбким, и в результате возникает много недоумений: почему, скажем, Петрушевская и Анатолий Ким в словаре есть, а принадлежащие к тому же поколению Маканин и Битов отсутствуют, почему критик Аннинский сочтен актуальным, а критик Рассадин – нет?
Этим не преминули воспользоваться постоянные оппоненты Чупринина О. и Вл. Новиковы, обвинив его в «антилидерском» намерении «слегка раскулачить литературных грандов, а их талоны на известность раздать шустрым люмпенам». Я, правда, не понимала, почему спорное библиографическое решение, не приносящее абсолютно никаких выгод автору, объявлено «конъюнктурным» и чуть ли не «предательством культуры». Однако предполагала, что в новом, расширенном издании путеводителя, анонсированном издательством «Время» в 2006 году, обойденные «современные классики» (которых не так уж много) вернутся на законные места. Но не тут-то было.
Вместе с уже известным, хотя и переработанным, путеводителем (теперь он стал «Большим путеводителем») вышла совершенно новая книга с игровым названием «Жизнь по понятиям» и иронической преамбулой «Всё, что вам нужно знать, чтобы прослыть человеком, хорошо разбирающимся в современной литературе». Они и составили двухтомник «Русская литература сегодня», о котором ниже пойдет речь.