Спорить с ними неинтересно, а опровергать апокалипсические пророчества бессмысленно, тем более что и в самом деле, может, пробил последний час секретарской литературы, и держащий семь звезд в деснице своей уже произнес: «Знаю твои дела, ты носишь имя, будто жив, но ты мертв».
Идеи эти мертвы.
Есть, однако, идеи живые, способные вступать в диалог. Его не происходит. Неуважение к свободе мысли – главный, на мой взгляд, недостаток наших споров.
Культура полемики, к которой нас порой призывают, заключается не в ритуальной вежливости или сдержанности (это дело темперамента), а в способности понять точку зрения оппонента и реагировать на сумму высказанных идей, среди которых могут быть и плодотворные, а не на личность или репутацию автора. У нас же куда более распространен другой полемический прием, восходящий к способу борьбы отца Ферапонта, персонажа «Братьев Карамазовых», с нечистой силой: защемить врагу рода человеческого как-нибудь половчее хвост да побыстрее его «закрестить».
Мне не по душе статья В. Бондаренко «Очерки литературных нравов» («Москва, 1987, № 12). Чужд ее доносительский оттенок: им веет от замечаний о „сомнительных идеях“, с которыми выступали в заграничных „сомнительных“ изданиях Евтушенко и Вознесенский, от оценок поведения героя романа Гранина „Зубр“ Тимофеева-Ресовского или героя фильма Германа „Проверки на дорогах“ едва ли не по методике, в свое время разработанной сотрудниками СМЕРШа. Чужд охранительский дух: не много ли показываем „изнанку советского семидесятилетия“, не переборщить бы с „разрушительной информацией“ (кстати, термин совершенно бессмысленный: информация – начало не разрушительное, но упорядочивающее, организующее).
Чужд надрывный пафос, с которым выкрикивается идея «реального социализма», призывы создать в литературе «сильную личность», сыты мы этими призывами. Легче легкого осмеять статью, где концы не сведены с концами и логика, как справедливо замечает Н. Иванова, непредсказуема («Огонек», 1988, № 11).
Какое-то несварение идей, носящихся в воздухе и без особого разбора проглоченных, главная черта статьи Бондаренко. Но этим она и примечательна. Уловлены в ней идеи и достаточно существенные.
Ну, например. Можно ли квалифицировать публикацию ряда антисталинистских вещей как событие скорее общественное, чем литературное? Вполне. Но какой взрыв негодования вызвала эта достаточно трезвая (и, конечно, не Бондаренко изобретенная) мысль – Б. Сарнов («Огонек», 1988, № 3), Н. Иванова («Огонек», 1988, № 11), Т. Иванова («Огонек», 1988, № 8), А. Турков («Юность», 1988, № 4).
Т. Иванова, чьи обзоры тоже производят впечатление уловленных и механически отраженных точек зрения – но уже других кругов, противостоящих национал-радикалистским, мнение которых выразил Бондаренко, с негодованием отвергает само предположение, что произведения, «которыми мы зачитывались в минувшем году», далеко не литературные шедевры. Раз общественный успех налицо – стало быть, и художественное событие перед нами. По-другому, мол, в истории не бывает.
Как раз бывает! Роман Чернышевского «Пролог» по своему литературному качеству не ниже романа «Что делать?». Однако один сделался колоссальным общественным событием, другой, написанный в ссылке, известен лишь узкому кругу литературоведов. А теперь представим, что Некрасов, обронивший рукопись «Что делать?», так и не нашел ее, а обнаружилась она спустя лет двадцать – много ль было б шуму при напечатании? Общество жило уже совсем другим. Шестидесятники, швейные мастерские, освобождение женщины – все проехало.
Публикация романа Владимира Дудинцева «Белые одежды» – событие, происшедшее вовремя. Событие общественное.
Можно уважать стойкость и мужество писателя, сумевшего не соблазниться легкими путями в литературе, но вместе с тем видеть и томительные длинноты его романа, и сюжетные несообразности, и наивную философию героев. Но попробуйте, подобно Алле Марченко, сказать спокойно о недочетах романа Дудинцева – тут же кто-нибудь, подобно Татьяне Ивановой, с пылкостью прозелита стремящейся обратить широкие массы в новую веру, запричитает о глухоте критика к боли читателей, о «высокомерном пренебрежении к их радости». Причем А. Марченко говорит от себя, а Т. Иванова – выступает от имени масс и судит именем прогресса, что делает всякую критическую аргументацию как бы излишней.
Общественным, а не литературным событием, на мой взгляд, являются и пьесы Михаила Шатрова, будоражившие читателя и зрителя и в хрущевское, и в брежневское, и в нынешнее время прежде всего расширением пределов дозволенного. Толкуя на протяжении многих лет историю партии, драматург, как чуткий барометр, улавливает предстоящие изменения генеральной линии, слегка опережая события. Отсюда впечатление остроты при полной лояльности.
Из числа подобных толкований и пьеса «Дальше… дальше… дальше!». Троцкий, Каменев, Зиновьев на сцене – это, конечно, событие, но событие общественное, острота которого быстро смягчается последовавшей вскоре реабилитацией участников фальсифицированных процессов.
Но чтобы остаться в литературе – пьесе мало быть иллюстрацией к истории. Да и сам взгляд на историю, как минимум, должен быть более углубленным и менее конъюнктурным.
Можно, конечно, верить, что нам удалось бы избежать тех кровавых катаклизмов, если б к власти не пришел Сталин. Но последовательность, с которой в разных странах находится свой Сталин, выступал ли он под именем Мао Цзэдуна или Пол Пота, заставляет задуматься о том, что не так уж много зависит в истории от грубости вождя, как следует из пьесы М. Шатрова, построившего сюжет ее на том факте, что завещание Ленина «не выполнили». И если что примиряет с этой агиографической драматургией, так только утробный визг тех ископаемых догматиков, для которых малейшее новшество в их катехизисе означает пагубный реформизм.
Но попробуйте усомниться в достоинствах драматургии Шатрова. Вам объяснят, что не время сейчас говорить о недостатках этих пьес, что этим воспользуются догматики, что враги перестройки не дремлют, что нельзя подбрасывать аргументы ретроградам (хотя ретроградам, набрасывающимся на пьесы Шатрова справа, вовсе не нужны аргументы, критикующие их, условно говоря, «слева»). И это, в лучшем случае, в доверительной частной беседе. В худшем – может быть применен такой полемический прием.
«Итак, против кого эта статья?» – спрашивает Б. Сарнов, рассуждая о Бондаренко. Против Бека, Дудинцева, Рыбакова, Шатрова. Стало быть – против перестройки!
Справедливости ради скажу, что в статье «Какого роста был Маяковский» («Огонек», 1988, № 19) Б. Сарнов допускает, что можно скептически относиться к драматургии Шатрова и не «с охранительных позиций». Однако эта продуктивная мысль не повлияла на методологию в целом.
Разделяя отношение Б. Сарнова к «охранительному пафосу», который он усматривает в выступлениях М. Синельникова, А. Ланщикова, Ф. Кузнецова, я никак не могу, скажем, обнаружить в замечании А. Марченко по поводу ненатуральности тона статьи Ю. Карякина страх перед тем, что «обидят Жданова и его единомышленников». Или в невысокой оценке Д. Урновым Бухарина-теоретика – его приверженность М. А. Суслову (поскольку, дескать, в теоретической ценности работ Суслова Урнов сомнений не выражал).
Вообще странный предложен выбор между Сусловым и Бухариным – как между веревкой и удавкой. А нельзя ли предпочесть им обоим, как теоретикам искусства, кстати, не столь уж сильно разнящимся между собой, – ну, скажем, академика Веселовского?
Дело не в конкретном передергивании мысли А. Марченко или Урнова. За ним – принцип: «кто не с нами, тот против нас». Либо ты в восторге от статьи Ю. Карякина – либо ты за Жданова. Либо ты видишь в Бухарине рыцаря без страха и упрека, либо ты – сталинист. А если тебе Сталин отвратителен, но и Бухарин, утверждавший в своем предсмертном письме, что у него «вот уже седьмой год нет и тени разногласия с партией» (ну-ка посчитайте, какие политические процессы придутся на эти годы?), не кажется достаточно радужной альтернативой Сталину – тогда как?
Впрочем, огрубление мысли оппонента – это еще полбеды. Печальнее другое: то неблагородство, с которым подчеркивается нелояльность иных коллег. Вот этот, дескать, против общепринятого и одобренного мнения. Стало быть – против перестройки.
Порадуемся реабилитации Бухарина, Рыкова и других участников фальсифицированных процессов. Порадуемся возможности вывести их на сцену. Порадуемся возможности говорить о них правду. Но не будем же затыкать рты тем, кто напоминает об ответственности этих далеко не безвинных страдальцев за многое, что произошло в нашей стране.
Идейный диктат, предписывающий выпячивать одни факты истории и закрывать глаза на другие, психологическое наследие эпохи сталинизма, может привести лишь к девальвации идей, свежо и смело звучавших еще каких-нибудь два-три года назад. «Идея попала на улицу, – говорил Достоевский, – и приняла уличный вид». Большое испытание для идеи это положение на виду, ее расхожесть. «Шах, объявленный истине», по остроумному замечанию испанского мыслителя Ортеги-и-Гассета.
Самое время задуматься: как избежать опошления недавно еще оппозиционных идей? Но, видно, проще иное.
Раньше официозная пресса пугала нас врагами советской власти за кордоном, которые только и ждут, когда мы проговоримся о своих недостатках. Теперь иные горячие сторонники курса гласности упрямо формируют образ нового врага.
Мне не чужда позиция, выраженная в статье Н. Ивановой «Чем пахнет тормозная жидкость?» («Огонек», 1988, № 11). Но есть вещи настораживающие.
«Социальная мимикрия, – начинает статью Н. Иванова, – как всегда, рядится в самые передовые одежды. Она, на мой взгляд, гораздо более опасна, чем прямо стоящий на своем консерватизм. Обнаружить подлинное лицо „как-бы-перестройщиков“, на самом деле жаждущих притормозить, если не затормозить, – более сложно. И бороться с ними сложнее».
«Социальная мимикрия» – она действительно существует, хотя не берусь судить о том, насколько опасно для реформы «болото», всегда присоединяющееся к победителю. Присоединяются из выгоды. Но и из страха тоже. И сам факт, что кто-то прячет подлинное лицо, говори