(Помяловский 1935: I, XXXIX–XL). К списку объектов исследования, предложенному Помяловским, – нищие, мелочные лавочки, пожарная команда, – Набоков добавил фонарщиков, что отсылает к введенным ранее гоголевским подтекстам (см.: [4–87]).
4–356
… пошел вздорный слух, что Помяловский «бил ему морду». «Это вранье, я слишком вас уважаю для этого», – писал к нему Помяловский. – Ср. в недатированном письме едва ли трезвого Помяловского Чернышевскому: «На меня и на вас подлая сплетня. <… > Я морду побью тому, кто сплетню выпустил, – непременно побью, если только узнаю. Я вас уважаю, мало того, я Ваш воспитанник, – я, читая Современник, установил свое миросозерцание. Теперь же подлецы говорят, будто я бил вас в клубе. Во всем Питере говорят» (ЛН: II, 404).
4–357
В зале того же Руадзе, 2 марта 62-го года, состоялось первое <… > публичное выступление Чернышевского. Официально выручка с вечера шла недостаточным студентам; на самом же деле он был в пользу политических заключенных Михайлова и Обручева, недавно взятых. – Литературно-музыкальный вечер, сведения о котором Набоков заимствовал из книги Стеклова (Стеклов 1928: II, 201–205), состоялся в большом концертном зале так называемого дома Руадзе (по фамилии первой домовладелицы, Марии Федоровны Руадзе,?–1875; затем дом Кононова; в советское время – Ленинградский электротехнический институт связи им. М. А. Бонч-Бруевича) – огромного здания в центре Петербурга, выходящего на набережную реки Мойки, Кирпичный переулок и Большую Морскую улицу. Он вызвал большой ажиотаж. По воспоминаниям драматурга В. А. Крылова (1838–1908), «кого тут не было, в этой огромной битком набитой зале? от представителей литературы и профессуры до юных студентов и офицеров, от важных сановников до чиновников канцелярии и до <… > красавицы актрисы русского театра Снетковой 3-й» (Крылов 1908: 144).
Михаил Ларионович (Илларионович)Михайлов(1829–1865) – поэт-переводчик, публицист, революционер. В 1861 году был схвачен по доносу Костомарова (см.: [4–36]) за составление и распространение прокламаций и приговорен к каторге.
Владимир Александрович Обручев(1836–1912) – участник революционного движения шестидесятников, член тайного общества «Великоросс». В 1861 году был арестован и вскоре осужден на каторжные работы.
4–358
Рубинштейн с блеском исполнил весьма возбудительный марш, профессор Павлов говорил о тысячелетии Руси, – причем двусмысленно сказал, что если правительство остановится на первом шаге (освобождение крестьян), «то оно остановится на краю пропасти, – имеяй уши слышати, да слышит». Некрасов прочел скверные, но «сильные» стихи, посвященные памяти Добролюбова, а Курочкин – перевод «Птички» Беранже (томление узницы и восторг внезапной свободы)… – Описывая вечер в доме Руадзе, Стеклов цитирует воспоминания некоего Вл. Сорокина, который писал: «И самая программа этого вечера была составлена крайне тенденциозно, и исполнение ее было в высшей степени возбуждающего свойства. Так, например, Рубинштейном был исполнен чрезвычайно эффектный марш „Les ruines d’Athènes“, тема которого, как известно, заключается в изображении восстания угнетенных греков; В. С. Курочкин прочитал свой перевод стихотворения Беранже „Птичка“, в котором воспеваются томления несчастной узницы в клетке и затем ликование ее, когда она вырвалась на свободу <… > профессор Павлов произнес речь по поводу праздновавшегося в тот год тысячелетия России… и кончил следующими словами: „если правительство остановится на этом первом шаге (освобождении крестьян), то оно остановится на краю пропасти… Имеющий уши слышати, да слышит!“» (Стеклов 1928: II, 202; пояснение в скобках об освобождении крестьян, повторенное Набоковым, добавлено Стекловым; ср.: Сорокин 1906: 465).
Известный пианист и композитор А. Г. Рубинштейн(1829–1894) исполнил марш Бетховена к драме А. фон Коцебу «Афинские развалины» (1811).
Платон Васильевич Павлов(1833–1894) – историк, общественный деятель, профессор Петербургского университета – за свое выступление, имевшее огромный успех у публики, был в административном порядке выслан из столицы в Ветлугу. Набоков восстанавливает правильную церковнославянскую форму новозаветного изречения, которым Павлов закончил речь (Матф. 11: 15).
Никаких сведений о чтении Некрасовым стихов памяти Добролюбова обнаружить не удалось. Согласно программе вечера, он должен был прочитать два стихотворения, одно из которых нам известно. «Некрасов выступил не со своим стихотворением, а прочел „Белое покрывало“ Морица Гартмана в переводе М. Михайлова, совершавшего в то время свой крестный путь на сибирскую каторгу», – вспоминал очевидец (Анненский 1908: 197). О том же докладывал осведомитель Третьего отделения, не расслышавший название «Белого покрывала» и имя переводчика, но пересказавший его сюжет: «Некрасов своих два безымянных стихотворения прочел так тихо и невнятно, что решительно ничего нельзя было понять ясного. Из нескольких уловленных с трудом слов можно было только догадаться, что он говорил о казни какого-то молодого человека в глазах его матери, которая, зная, что сын ее казнен за какое-то правое дело, мужественно выдержала это зрелище с балкона» (Козьмин 1931: 174). Теоретически нельзя исключить, что вторым стихотворением, прочитанным Некрасовым, было «20 ноября 1861 г.», непосредственный отклик на похороны Добролюбова, но этот факт вряд ли бы остался неотмеченным очевидцами. Набокова, скорее всего, ввело в заблуждение ошибочное утверждение А. Я. Панаевой, будто бы «было объявлено, что на этом вечере Некрасов будет читать некоторые стихотворения Добролюбова» (Панаева 1972: 303). Стихотворение Некрасова «Памяти Добролюбова» («Суров ты был, ты в молодые годы…»), которое подпадает под определение «дурные, но „сильные“ стихи», было написано в 1864 году, через два года после вечера в зале Руадзе.
4–359
… о Добролюбове говорил и Чернышевский. <… > Увы, его наружность не понравилась дамам, жадно ждавшим трибуна, портретов которого было не достать. Неинтересное, дескать, лицо… — Н. Я. Николадзе (см.: [4–29]) в своих мемуарах рассказывает, что выступление Чернышевского многих разочаровало, так как не содержало ничего острого и смелого: «Не верилось, что это был в самом деле Чернышевский, – тот самый, кто так бесцеремонно крушит в печати первоклассных писателей. Ретивейшим из его поклонников показалось, что нам его просто подменили, пользуясь тем, что он почти никогда нигде не показывался, да и портрета его нигде нельзя было достать. Дамы, страстно желавшие его видеть и слышать, нашли, что он вовсе не интересен» (Стеклов 1928: II, 203; НГЧ: 246).
4–360
… прическа а-ля мужик, и почему-то не фрак, а жакетка с тесьмой и ужасный галстук… – Детали взяты из воспоминаний П. Д. Боборыкина, присутствовавшего на вечере: «Когда Чернышевский появился на эстраде, его внешность мне не понравилась. <… > Он тогда <… > носил волосы à la moujik [у Стеклова ошибочно mougik] (есть такие его карточки)<… > одет был не так, как обыкновенно одеваются на литературных вечерах, не во фраке, а в пиджаке и цветном галстуке» (Стеклов 1928: II, 203, примеч; Боборыкин 1965: I, 275). Набоков заменил пиджак на жакетку (то есть короткополый сюртук) с тесьмой, потому что именно так Н. Г. одет на известном фотографическом портрете 1859 года (см. иллюстрацию). Он был воспроизведен сначала в книге К. М. Федорова, которой пользовался Набоков (см.: Федоров 1904), а затем в октябрьском номере «Вестника Европы» за 1909 год (именно об этом портрете писал Розанов – см.: [1–90]).
Прическа à la moujik(фр. под мужика) – волосы, подстриженные сзади полукругом.
4–361
Рыжкова, «Записки шестидесятницы» – мистификация. Под сходным заглавием «Из записок шестидесятницы» была напечатана вторая часть мемуаров Е. И. Жуковской (урожд. Ильина, 1841–1913), но в них ничего не говорится о выступлении Чернышевского (см.: Жуковская 1932).
4–362
Кроме того, он как-то не подготовился, ораторствовать ему было внове, и, стараясь скрыть ажитацию, он взял разговорный тон, который его друзьям показался слишком скромным, а недоброжелателям – слишком развязным. – Как писал Л. Ф. Пантелеев, «чтение Чернышевского <… > было неудачно. Это был его первый да и единственный выход перед публикой; он был видимо ажитирован, хотя и старался показать противное. Экспромтом говорить он, видимо, был не мастер, а между тем к чтению не подготовился» (Стеклов 1928: II, 203; Пантелеев 1958: 227). Скромный разговорный тон выступления отметил Николадзе: «Он не читал, а рассказывал, скромно, тихо, точно разговаривал с приятелем <… > Ни малейшей театральности, никакого желания привлечь внимание слушателей, а тем более увлечь их не было и следа» (Стеклов 1928: II, 202; НГЧ: 246). С другой стороны, уже в фельетоне, напечатанном сразу после вечера и подписанном псевдонимом «Нескажусь», П. Д. Боборыкин назвал выступление Н. Г. «бестолковым, бестактным разглагольствованием, возмущающим своим банальным тоном». «Подобного обращения с публикой, такой разнузданности, такой безобразной бестактности, – восклицал он, – мне от роду не приводилось слышать» (Библиотека для чтения. 1862. Т. 169. № 2. С. 146). В мемуарах Боборыкин объяснил, что ему пришлось сильно не по вкусу то, как Чернышевский «держал себя у кафедры <… > и каким тоном стал говорить с публикой»