<… > В Лондон съехалось множество русских, принадлежавших к различным классам общества. Тут были, как рассказывает Герцен, купцы и просто туристы, журналисты и чиновники, в особенности чиновники III отделения. Вся эта публика по воскресеньям собиралась на журфиксы к Герцену» (Стеклов 1928: II, 361–362; ср.: Герцен 1954–1966: XI, 313).
4–377
… Герцен, в припадке беспечности, у всех на глазах передал собиравшемуся в Россию Ветошникову письмо, в котором между прочим (письмо было, собственно, от Огарева) просил Серно-Соловьевича обратить внимание Чернышевского на сделанное в «Колоколе» объявление о готовности печатать «Современник» за границей. – Историю этого «рокового промаха» Герцен рассказал в «Былом и думах» (Там же: 328; Стеклов 1928: II, 362). Арестованный по его вине чиновник Павел Александрович Ветошников (1831–186?) был приговорен к ссылке в Сибирь, откуда уже не вернулся. Само конфискованное у него письмо Огарева Серно-Соловьевичу (см.: [4–354]) с приписками Герцена см.: Лемке 1907: 204–206; Лемке 1923: 180–182. В них Герцен сообщал о готовности издавать «Современник» в Лондоне или Женеве и спрашивал, давать ли об этом объявление в «Колоколе».
4–378
Чернышевский жил тогда близ Владимирской церкви <… > в доме Есауловой, где до него, покуда не вышел в министры, жил Муравьев, – изображенный им <… > в «Прологе». – С адреса Чернышевского начинает очерк о его аресте М. А. Антонович: «В 1862 г. Николай Гаврилович <… > жил близ Владимирской церкви, в Большой Московской улице, в первом этаже дома Есауловой»[42](Антонович 1933: 125).
Граф Михаил Николаевич Муравьев(1796–1866) – государственный деятель, ярый противник освобождения крестьян; проявил крайнюю жестокость при подавлении польского восстания, за что получил прозвище «Вешатель». Выведен в романе Чернышевского «Пролог» под именем графа Чаплина. О том, что Муравьев в 1857 году, сразу после назначения министром государственных имуществ, жил в доме Есауловой, где потом поселится Чернышевский, пишет Н. В. Шелгунов, служивший тогда в том же министерстве (Шелгунов 1967: 84).
4–379
… доктор Боков (впоследствии изгнаннику посылавший врачебные советы)… – Петр Иванович Боков(1835–1915) – врач, один из ближайших друзей Чернышевского; по убеждению современников, главный прототип Лопухова в романе «Что делать?». Сохранился список лекарств и медицинских наставлений, посланных сыном Чернышевскому в Сибирь в 1876 году. Как замечает М. Н. Чернышевский, «наставления сделаны, по всей вероятности, по указаниям доктора П. И. Бокова» (ЧвС: II, 217). В июле 1884 года Боков заезжал к Чернышевскому в Астрахань и давал ему врачебные советы (Чернышевская 1953: 535).
4–380
… Антонович (член «Земли и Воли», не подозревавший, несмотря на близкую с Чернышевским дружбу, что и тот к обществу причастен). – М. А. Антонович (см.: [3–128], [3–129]) назван членом организации «Земля и воля» в очерке М. Н. Слепцовой (см.: [4–334]), которая замечает: «Как известно, он был у Чернышевского в день его ареста, причем даже не подозревал причастности Н. Г. к „Земле и воле“» (Слепцова 1933: 440). Воспоминания Антоновича об аресте Чернышевского (Антонович 1933) – основной источник эпизода, хотя Годунов-Чердынцев дополняет рассказ очевидца несколькими вымышленными подробностями.
4–381
Сидели в зале, и тут же сел с видом гостя приземистый, неприятный, в черном мундире, с волчьим углом лица, полковник Ракеев, приехавший Чернышевского арестовать. – Ср.: «… мы трое <… > из кабинета перешли в зал. Мы сидели мирно и весело беседовали, как вдруг в передней раздался звонок <… > Мы подумали, что это пришел кто-нибудь из знакомых лиц, и продолжали разговаривать. Но вот в зал, дверь в который вела прямо из передней, явился офицер, одетый в новый с иголочки мундир, но, кажется, не жандармский, – так как он был не небесного голубого цвета, а черного, – приземистый и с неприятным выражением лица…» (Там же: 125).
4–382
… тот самый Ракеев, который <… > умчал из столицы в посмертную ссылку гроб Пушкина. – По воспоминаниям Михайлова (см.: [4–357]), полковник Ракеев (см.: [4–254]), проводивший у него обыск, говорил ему: «А знаете-с? Ведь и я попаду в историю! Да-с, попаду! Ведь я-с препровождал… Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина. Один я, можно сказать, и хоронил его» (Михайлов 1967: 260).
4–383
Поболтав для приличия десять минут, он с любезной улыбкой, от которой доктор Боков «внутренне похолодел», заявил Чернышевскому, что хочет поговорить с ним наедине. «А, тогда пойдем в кабинет», – ответил тот и сам бросился туда первый, да так стремительно, что Ракеев не то что растерялся, – слишком был опытен, – но в своей роли гостя не счел возможным столь же прытко последовать за ним. Чернышевский же тотчас вернулся, судорожно двигая кадыком и запивая что-то холодным чаем (проглоченные бумаги, по жуткой догадке Антоновича), и <… > пропустил гостя вперед. – Набоков существенно изменяет обстоятельства обыска и ареста, описанные Антоновичем, и даже противоречит мемуаристу. Согласно Антоновичу, Ракеев, войдя в зал, сразу же заявил, что ему нужно поговорить с Чернышевским наедине. «А, в таком случае пожалуйте ко мне в кабинет», – проговорил Николай Гаврилович и бросился из зала стремительно, как стрела, так что офицер растерялся, оторопел и бормотал: «Где же, где же кабинет?» (Антонович 1933: 126). Так как Н. Г. не возвратился, то растерявшегося Ракеева проводил в кабинет пришедший с ним полицейский пристав. Никакой догадки о проглоченных бумагах Антонович не высказывал; лишь Стеклов, комментируя его рассказ, заметил, что Чернышевский, видимо, «хотел (и успел) уничтожить какие-то компрометирующие документы» (Стеклов 1928: II, 367, примеч. 2).
В 1870-е годы и позже революционеры при обысках и арестах нередко пытались проглотить изобличающие их документы (см., например: Базилевский 1904: 137, 174, 289).
4–384
Его друзья от нечего делать (чересчур неуютно ждалось в зале, где почти вся мебель была в саванах) отправились гулять («… не может быть… я не думаю…» – повторял Боков), а когда воротились к дому <… > с тревогой увидели, что теперь у двери стоит <… > казенная карета. – На самом деле друзья сначала простились с Н. Г. у него в кабинете (см. ниже), а потом, «понурив голову и не говоря ни слова друг с другом», отправились к Антоновичу, жившему неподалеку, где «стали обсуждать вопрос: арестуют ли Николая Гавриловича или ограничатся только обыском?». Через полчаса они вышли на улицу и увидели карету, стоявшую у подъезда Чернышевского. «Походивши по соседним улицам еще с полчаса, мы пришли к дому Есауловой и – кареты уже не было» (Антонович 1933: 128–129).
4–385
Сперва пошел проститься с Чернышевским Боков, затем – Антонович. Николай Гаврилович сидел у письменного стола, играл ножницами, а полковник сидел сбоку, заложив ногу на ногу; беседовали – все ради приличия – о преимуществах Павловска перед другими дачными местностями. – Ср.: «… мы с Боковым отправились в кабинет. Николай Гаврилович и Ракеев сидели у стола; Николай Гаврилович на хозяйском месте у середины стола, а Ракеев сбоку стола, как гость. Когда мы входили, Николай Гаврилович произносил такую фразу: „Нет, моя семья не на даче, а в Саратове“. Очевидно, Ракеев, прежде чем приступить к делу, счел нужным пуститься в светские любезные разговоры» (Там же: 127).
4–386
«А вы разве тоже уходите и не подождете меня?» – обратился Чернышевский к апостолу. «Мне, к сожалению, пора…» – смутясь душой, ответил тот. «Ну что ж, тогда до свидания», – сказал Николай Гаврилович шутливым тоном и, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в руку Антоновича… – Ср.: «„До свидания, Николай Гаврилович“, – сказал я. „А вы разве уже уходите, – заговорил он, – и не подождете меня?“ И на мой ответ, что мне нужно уйти, он сказал шутливым тоном: „ну, так до свидания“, и, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в мою руку» (Там же). Выражение «смутясь душой» – по-видимому, цитата из поэмы Лермонтова «Демон»: «И возле кельи девы юной / Он шаг свой мерный укротил, / И руку над доской чугунной, / Смутясь душой, остановил» (о «стороже полночном»: Лермонтов 2014: II, 417). Любопытно, что все предложение, в которое входит этот оборот, укладывается в схему четырехстопного ямба с мужскими окончаниями – размер лермонтовского «Мцыри».
4–387
… убрали буяна, убрали «дерзкого, вопиявшего невежу», как выразилась <… > писательница Кохановская. – Цитата из письма И. С. Аксакову Надежды Степановны Кохановской (наст. фамилия Соханская, 1825–1884), писательницы-славянофилки (Барсуков 1905: 387; Стеклов 1928: II, 206, примеч. 2).
4–388
У нас есть три точки: Ч, К, П. Проводится один катет… — Годунов-Чердынцев пародирует метод рассуждений, характерный для Чернышевского, который часто прибегал к помощи псевдоматематических формул и схем, и попутно обыгрывает советские аббревиатуры ЧК и КП.
4–389
К Чернышевскому власти подобрали отставного уланского корнета Владислава Дмитриевича Костомарова, еще в августе прошлого года, в Москве, за тайное печатание возмутительных изданий разжалованного в рядовые, – человека с безуминкой, с печоринкой, при этом стихотворца: он оставил в литературе сколопендровый след, как переводчик иностранных поэтов