Г. С. Батеньков (1793–1863), проведший в тюрьме равелина без малого девятнадцать лет, рассказал, что ему удалось вырастить дерево из семечка съеденного им яблока, так что к концу заключения он уже мог отдыхать под тенью этой яблони (Греч 1886: 423; Мир Божий. 1899. № 3. Отд. II. С. 28).
По-видимому, Набоков хотел, чтобы чахлая тюремная рябина как символ русской тирании контрастировала с необычной гималайской рябиной второй главы (см.: [2–137]) и «низкой перистой листвой рябин» в Груневальдском лесу (506), которые радуют глаз Федора в главе пятой.
4–397
Арестант номер девятый гулять не любил, однако вначале выходил ежедневно, соображая <… > что в это время камера обыскивается, – следовательно, отказ от прогулки внушил бы администрации подозрение, что он у себя что-то прячет; когда же убедился, что это не так <… > то с легким сердцем засел за писание… — Ср. в показаниях Чернышевского, данных Сенату в мае 1863 года: «Я терпеть не могу ходить по комнате или саду. <… > Когда меня приглашали выходить в сад, я сначала выходил, воображая, что в это время обыскивается комната и что я возбудил бы подозрение отказом удалиться из нее, но месяца через три я убедился, что обысков не делают, подозревать не станут, – и, как только убедился в этом, стал отказываться выходить в сад» (Щеголев 1929: 30–31; пересказ: Стеклов 1928: II, 374).
Набоков повторяет ошибку Ивана Борисова (Борисов 1901: 577; НГЧ: 284): Чернышевский никогда не числился арестантом номер девять; сначала он содержался в камере № 11, а затем был переведен в № 10 и, наконец, в № 12 (НГЧ: 523).
4–398
… окончил к зиме перевод Шлоссера, принялся за Гервинуса, за Маколея. – О переводе Шлоссера см.: [4–244]. В Петропавловской крепости Чернышевский перевел книгу немецкого историка Георга Гервинуса (1805–1871) «Введение в историю XIX века» (1853) и два тома «Истории Англии» английского историка и политического деятеля Томаса Баббингтона Маколея (1800–1859).
4–399
… знаменитое письмо Чернышевского к жене, от 5 декабря 62-го года… – Ошибка в датировке: речь идет о письме от 5 октября 1862 года, которое было задержано тюремщиками и приобщено к следственному делу (Лемке 1923: 219–221; ЛН: II, 411–413).
4–400
… рвануть узду и, может быть, обагрить кровью губу России… – Конская метафора восходит прежде всего к «Медному всаднику», где она применена к Петру I как преобразователю России: «О мощный властелин судьбы! / Не так ли ты над самой бездной, / На высоте уздой железной / Россию поднял на дыбы» (Пушкин 1937–1959: V, 147). Кроме того, Набоков мог помнить напечатанный в воскресном литературном приложении к берлинской газете «Накануне» яркий текст Мандельштама под названием «Кобыла» – вольный перевод третьего стихотворения из цикла «L’Idole» («Кумир» или «Идол») О. Барбье, в котором поэт обращается к Наполеону, «оседлавшему» Францию: «Строгая ей бока, ломая позвоночник, / Ты взвил струной свою рабу / И бешеной узды холодною цепочкой / Рванул ей нежную губу» (1924. № 40. 17 февраля; в оригинале Наполеон-всадник не рвет губу уздой, а удилами ломает кобыле зубы: «Tu retournas le mors dans sa bouche bareuse, / De fureur tu brisas ses dents»).
4–401
«Люди будут вспоминать нас с благодарностью», – писал он Ольге Сократовне… – Ср. в письме Н. Г. жене от 5 октября 1862 года: «Скажу тебе одно: наша с тобой жизнь принадлежит истории: пройдут сотни лет, и наши имена все еще будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами» (ЛН: II, 412; см. также: [4–148]).
4–402
После слов «как был Аристотель», идут слова: «А впрочем, я заговорил o своих мыслях: они – секрет; ты никому не говори о том, что я сообщаю тебе одной». «Тут, – комментирует Стеклов, – на эти две строки упала капля слезы, и Чернышевский должен был повторить расплывшиеся буквы». Это-то вот и неточно. Капля упала д о начертания этих двух строк, у сгиба; Чернышевскому пришлось наново написать два слова (в начале первой строки и в начале второй), попавшие было на мокрое место, а потому недописанные (се… секрет, о т… о том). – Набоков не вполне точно цитирует примечание Стеклова. Ср.: «После слов: „Со времени Аристотеля не было делано еще никем того, что я хочу сделать, и буду я добрым учителем людей в течение веков, как был Аристотель“, идут слова: „А, впрочем, я заговорил о своих мыслях; они – секрет; ты никому не говори о том, что я сообщаю тебе одной“. Тут, на эти две строки письма упала капля, и Чернышевский должен был повторить расплывшиеся буквы. Была ли то слеза, исторгнутая из глаз этого мужественного человека мыслью о том, что все это – мечты, которым никогда не придется исполниться, что его литературная карьера закончена, и что никогда ему не удастся осуществить грандиозных замыслов, копошившихся в его мозгу? Кто ответит на этот вопрос?» (Стеклов 1928: II, 378, примеч. 1).
Факсимиле двух страниц этого письма было воспроизведено в ЛН (II: между с. 416 и 417), так что наблюдения Годунова-Чердынцева имеют под собой достаточно серьезные основания. На иллюстрации начало строк, на которые упала капля (или капли).
4–403
… второе письме к жене… — Имеется в виду второе из задержанных писем Чернышевского к жене, датированное 7 декабря 1862 года. См.: Стеклов 1928: II, 383–386; ЛН: II, 414–416.
4–404
«Копия с довольно любопытного письма Чернышевского, – карандашом приписал Потапов. – Но он ошибается: извиняться никому не придется». – В письме жене от 7 декабря 1862 года Чернышевский, в частности, писал: «Человек арестован, а обвинений против него нет <… > это, что называется, казус. <… > Теперь вот месяц думают над этим выводом, как тут быть, как поправить этот скверный казус, что арестовали человека, против которого нельзя найти никаких обвинений, – я читаю, перевожу, курю, сплю, а там думают. Сколько ни думай, нельзя ничего другого придумать, как только то, что надобно извиниться перед этим человеком» (Стеклов 1928: II, 385; ЛН: II, 415). В деле Чернышевского после копии этого письма подшита карандашная записка начальника Третьего отделения Потапова (см.: [4–375]): «Копия с довольно любопытного письма Чернышевского к его жене, удержанного комиссией. Но он ошибается: извиняться никому не придется» (Стеклов 1928: II, 386; ЛН: II, 416, примеч. 1).
4–405
А еще спустя несколько дней он начал писать «Что делать?», – и уже 15 января послал первую порцию Пыпину, через неделю послал вторую, и Пыпин передал обе Некрасову для «Современника», который с февраля был опять разрешен. Тогда же разрешено было и «Русское слово», после такого же восьмимесячного запрета; и, нетерпеливо ожидая журнальной поживы, опасный сосед уже обмакнул перо. – Согласно Стеклову, Чернышевский работал над романом «Что делать?» с 4 декабря 1862 года по 4 апреля 1863 года (Стеклов 1928: II, 120); по уточненным данным – с 14 декабря по 4 апреля (Чернышевская 1953: 274). 15 января 1863 года Потапов передал начало романа следственной комиссии; 26 января рукопись была послана обер-полицмейстеру для передачи А. Н. Пыпину, с правом напечатать ее «с соблюдением установленных для цензуры правил» (Лемке 1923: 235).
После петербургских пожаров (см.: [4–368]) правительство предприняло ряд репрессивных мер. Как писал официальный историк царствования Александра II, «высочайше учрежденной следственной комиссии не удалось открыть поджигателей, непосредственных виновников пожаров, но дознанием обнаружено вредное направление учения, преподаваемого литераторами и студентами мастеровым и фабричным в воскресных школах <… > выяснены также сношения с лондонскими эмигрантами многих сотрудников некоторых из петербургских журналов, а потому высочайше повелено: все воскресные школы закрыть впредь до пересмотра положения о них, а издание журналов „Современник“ и „Русское слово“ приостановить на восемь месяцев» (Татищев 1903: 400; Лемке 1904: 179–180). Первая книжка возобновленного «Современника» вышла в свет 19 февраля 1863 года (Там же: 272).
Словосочетание «опасный сосед» вызывает ассоциацию с одноименной комической поэмой В. Л. Пушкина и тем самым характеризует Писарева как «нового Буянова», ее «неистового» героя, устроившего побоище в борделе, поскольку он тоже постоянно буянит и дерется, но только не в лупанарии, а в литературе.
4–406
28-го числа <… > он начал голодовку: голодовка была еще тогда в России новинкой, а экспонент попался нерасторопный. Караульные заметили, что он чахнет, но пища как будто съедается… Когда же дня через четыре, пораженные тухлым запахом в камере, сторожа ее обыскали, то выяснилось, что твердая пища пряталась между книг, а щи выливались в щели. В воскресенье, 3 февраля, во втором часу дня, врач при крепости, осмотрев арестанта, нашел, что он бледен, язык довольно чистый, пульс несколько слабее <… > Тем временем <… > стали давать капли для возбуждения аппетита; два раза он их принимал, а потом <… > объявил, что не будет более, ибо не ест не по отсутствию аппетита, а по капризу. – Подробности о голодовке Чернышевского, которая, как пишет Лемке, явилась «совершенною новостью» для властей (Там же: 237), приведены в записках Ивана Борисова: «Дело было так: нижние чины караула да и сам смотритель заметили, что арестант под № 9, т. е. Чернышевский, заметно бледнеет и худеет. На вопрос о здоровье он отвечал, что совершенно здоров. Пища, приносимая ему, по-видимому, вся съедалась. Между тем, дня через четыре караульные доложили смотрителю, что в камере № 9 начал ощущаться какой-то тухлый запах. Тогда, во время прогулки Чернышевского в садике, осмотрели всю камеру и оказалось, что твердая пища им пряталась, а щи и суп выливались… Стало очевидно, что Чернышевский решил умереть голодною смертью…»