(Стеклов 1928: II, 549–552). В 1880-е годы в Астрахани он с осуждением отзывался о попытках революционеров освободить его – попытках, которые только ухудшали его положение. Так, Н. Ф. Хованскому Чернышевский говорил: «Они не знали, что я и ездить верхом не умею» (Там же: 550, примеч. 3; Хованский 1910: 194). В общественном сознании, однако, образ ссыльного Чернышевского имел героический характер. «Воображению нашему, – вспоминал астраханский учитель Н. Ф. Скориков, – рисовалась благородная, величавая фигура скованного Прометея в далеком темном каземате, обреченная на самое страшное для мыслящего человека наказание – на бесплодное, бесконечное молчание» (Скориков 1905: 478).
4–491
Если верить молве, Ипполит Мышкин, под видом жандармского офицера явившийся в Вилюйск к исправнику с требованием о выдаче ему заключенного, испортил все дело тем, что надел аксельбант на левое плечо вместо правого. – Революционер-народник Ипполит Мышкин (1848–1885) 12 июня 1875 года явился в Вилюйск под видом жандармского офицера с фальшивыми документами и предписанием выдать ему Чернышевского для перевода в Благовещенск. Вилюйский исправник Жирков, заподозрив неладное, отказался допустить Мышкина к Чернышевскому без разрешения якутского губернатора и отослал лжежандарма в Якутск в сопровождении двух казаков. По дороге Мышкин пытался бежать, но на следующий день был пойман. Слух, будто Мышкин надел аксельбант (отличительный признак жандармской формы) не на то плечо и потому был сразу же разоблачен, упоминается во многих источниках, хотя его достоверность обычно подвергается сомнениям (Рейнгардт 1905: 472; Малышенко 1906: 116; Короленко 1908: 54–55; Стеклов 1928: II, 547).
4–492
… в 71-м году была уже попытка Лопатина, в которой все несуразно: и то, как в Лондоне он вдруг бросил переводить «Капитал», чтобы Марксу, научившемуся читать по-русски, доставить «ден гроссен руссишен гелертен», и путешествие в Иркутск, под видом члена Географического общества (причем сибирские обыватели принимали его за ревизора инкогнито) и арест вследствие доноса из Швейцарии, и бегство, и поимка, и его письмо генерал-губернатору Восточной Сибири… — Герман Александрович Лопатин(1845–1918) – революционер, первый переводчик «Капитала» на русский язык, член исполнительного комитета «Народной воли» – в конце 1870 года приехал в Россию из Лондона, чтобы освободить Чернышевского, но добрался лишь до Иркутска, где был арестован, так как Третье отделение получило информацию о его планах из эмигрантских кругов в Швейцарии. Он дважды бежал из-под ареста, был пойман и, находясь в тюрьме, обратился к иркутскому генерал-губернатору с письмом, в котором признался в намерении освободить Чернышевского. В этом письме он сообщал о своем знакомстве с Карлом Марксом, выучившимся русскому языку, цитировал хвалебный отзыв Маркса о Чернышевском (см.: [4–214]) и объяснял, что хотел вернуть миру «великого публициста и гражданина» (Стеклов 1928: II, 539–542).
Стеклов цитирует статью о Лопатине Н. С. Русанова, который писал: «Лопатин был уже близко у своей цели, пробираясь под видом члена географического общества все дальше и дальше на восток и возбуждая у сибирских обывателей даже предположение, что это – важный ревизор, путешествующий инкогнито, как вдруг телеграмма, посланная Третьему Отделению из Швейцарии пронюхавшим план Лопатина шпионом, помешала блестящему предприятию» (Там же: 539; Кудрин 1907: 195). Невольная ассоциация Лопатина с Хлестаковым, едва ли отрефлектированная Стекловым и Русановым, от Набокова, конечно же, не ускользнула.
4–492а
Все это только ухудшало судьбу Чернышевского. Юридически поселение должно было начаться 10 августа 70-го года. Но только 2 декабря его перевезли в другое место, в место, оказавшееся гораздо хуже каторги, – в Вилюйск. – Набоков спутал даты. Хотя полный срок каторги Чернышевского действительно истекал в августе 1870 года, а сокращенный (по манифесту 1866 года об облегчении участи политических преступников) – еще годом раньше, власти надолго затянули его перевод на поселение, не желая ослабить строгий надзор за ним. В самом начале 1871 года правительство приняло решение отправить его в Вилюйск, где он должен был жить под неослабным надзором в местном остроге, но доставили его туда лишь год спустя, 11 января 1872 года (Стеклов 1928: II, 518–528).
4–493
«… Вилюйск представлял собой поселок, стоявший на огромной куче песку, нанесенного рекой, и окруженной бесконечным моховым болотом, покрытым почти сплошь таежником». – Ср. в письме Чернышевского жене от 10 августа 1873 года: «Вилюйск стоит на песчаном возвышении; это – огромная куча песку, нанесенного туда рекою» (ЧвС: II, 62). Таежником Набоков, по всей вероятности, называет таежную растительность, хотя такое словоупотребление в словарях не зафиксировано. В похожем значении слово использовано в сибирских очерках Вл. Бернштама: «Ямщик соскакивает и убегает в таежник <… > Он бежит рядом с нами, среди жидких деревцов и жидкого кустарника» (Бернштам 1906: 179). Сам Чернышевский писал лишь, что окрестности Вилюйска, как и вся Якутская область, представляют собой «громадную мховую низменность, почти сплошь покрытую лесом, по которому нет проезда летом» (ЧвС: II, 62).
4–494
Обитатели (500 душ)были: казаки, полудикие якуты и небольшое количество мещан (о которых Стеклов выражается весьма живописно: «Местное общество состояло из пары чиновников, пары церковников и пары купцов» – словно речь идет о ковчеге). – Стеклов писал о Вилюйске следующее: «В те времена это была просто плохая деревня, насчитывавшая не более 400 жителей, по преимуществу полудиких якутов <… > Местное же русское общество состояло из пары чиновников, пары церковников и пары купцов, с которыми у Чернышевского, конечно, не могло быть ничего общего» (Стеклов 1928: II, 528). О Вилюйске ср. также: «Население его в начале семидесятых годов не превышало пятисот душ обоего пола и состояло из казаков, мещан и якутов» (ЧвС: I, XL).
4–495
… лучшим домом в Вилюйске оказался острог. – «Лучшим домом в городе» назвал вилюйскую тюрьму сам Чернышевский в письме к жене от 31 января 1872 года (Там же: 33). Набоков, вероятно, учитывал и перекличку со строкой, будто бы исключенной цензурой из поэмы Лермонтова «Тамбовская казначейша»: «Там зданье лучшее острог» (Лермонтов 2014: II, 635; эту строку впервые опубликовал П. А. Висковатов в 1889 году со ссылкой на сообщение друга и родственника Лермонтова А. П. Шан-Гирея).
4–496
Дверь его сырой камеры была обита черной клеенкой; два окна, и так упиравшихся в частокол, были забраны решетками. – Описание камеры Чернышевского по мемуарам В. Н. Шаганова дает Стеклов: «В камеру Н. Г. вела дверь, обитая клеенкой, как и в прочих камерах. <… > Прямо против двери – два окна с решетками, очень высокие, но свету в комнате было сравнительно мало, ибо окна глядели прямо в частокол… Сама камера была очень сыра…» (Стеклов 1928: II, 528–529; ср.: Шаганов 1907: 35).
4–497
За отсутствием каких-либо других ссыльных, он очутился в совершенном одиночестве. – «… ужаснее всего было полное одиночество, на которое его обрекли мстительные враги. В городе не было ни одного политического ссыльного» (Стеклов 1928: II, 528).
4–498
Под утро 10 июля 72-го года он вдруг стал ломать железными щипцами замок входной двери, весь трясясь, бормоча и вскрикивая: «Не приехал ли государь или министр, что урядник осмеливается запирать на ночь двери?» – Согласно документам, этот приступ ярости у Чернышевского случился рано утром 14 или 15 июля 1872 года. Все остальные подробности соответствуют источникам (Там же: 530). Чернышевский протестовал против того, что двери острога запирали на замок в ночное время, хотя он не был арестантом и должен был по закону иметь полную свободу передвижения.
4–499
Когда-то, а именно в 53-м году, отец ему писал (по поводу его «Опыта словаря Ипатьевской летописи»): «Лучше бы написал какую-нибудь сказочку… сказочка еще и ныне в моде бонтонного мира». – Цитируется письмо Г. И. Чернышевского от 30 октября 1853 года (ЛН: II, 207, примеч. 1). Работу над составлением филологического словаря к Ипатьевской летописи Н. Г. начал еще студентом в 1849 году, а закончил в 1853-м. «Опыт словаря» был напечатан в прибавлении к «Известиям Второго отделения Императорской Академии наук» (1853. Т. VII. Вып. 2), о чем Чернышевский и сообщил отцу.
4–500
Через много лет Чернышевский сообщает жене, что хочет написать «ученую сказочку» <… > в которой изобразит ее в виде двух девушек: «Это будет недурная ученая сказочка <… > Если б ты знала, сколько я хохотал сам с собой, изобретая разные шумные резвости младшей… Сколько плакал от умиления, изображая патетические раздумья… старшей!» – Из письма к жене от 10 марта 1883 года (ЧвС: III, 212–213).
4–501
«Чернышевский, – доносили его тюремщики, – по ночам то поет, то танцует, то плачет навзрыд». – По опубликованным Короленко воспоминаниям жены жандарма Щепина, следившего за Чернышевским в Вилюйске, настроение Н. Г. часто менялось: «За одну ночь бывало, сколько перемен бывает с ним! То он поет, то танцует, то хохочет вслух, громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд! Громко плачет, громко эдак. Особенно плачет, бывало, после получения писем от семьи… После таких ночей так расстроится, бывало, что не выходит из своей комнаты, печален, ни с кем не говорит ни слова, запрется и сидит безвыходно»