После убийства Александра II в 1881 году придворная аристократия для наведения порядка в стране создала неофициальную тайную полицию, «Священную дружину», со своей службой безопасности – так называемой «Добровольной охраной». В 1882 году «Священная дружина» через посредников вступила в переговоры с находившимися за границей членами исполнительного комитета террористической организации «Народная воля», чтобы обеспечить безопасность Александра III во время коронации. Одним из требований, выдвинутых «Народной волей» на этих переговорах, было освобождение Чернышевского.
4–528
… так меняли его на царей – и обратно (что получило впоследствии свое вещественное увенчание, когда его памятником советская власть заместила в Саратове памятник Александра Второго). – В 1918 году на пьедестале снесенного памятника Александру II в Саратове был установлен бюст Чернышевского работы скульптора П. Ф. Дундука.
Стеклов называет эту замену «историческим символом» (II, 646, примеч. 1).
4–529
Еще через год, в мае, было подано от имени его сыновей <… > прошение <… > министр юстиции Набоков сделал соответствующий доклад, и «Государь соизволил перемещение Чернышевского в Астрахань». – Прошение сыновей Чернышевского о помиловании отца было подано Александру III во время коронационных торжеств в Москве 27 мая 1883 года. На этом прошении граф Д. А. Толстой (1823–1889), министр внутренних дел и шеф жандармов, записал резолюцию: «Государь император изъявил предварительное соизволение на перемещение Чернышевского под надзор полиции в Астрахань…» «О царской резолюции Д. Толстой 7 июня сообщил министру юстиции Д. Н. Набокову, который должен был сделать царю окончательный доклад. Этот доклад состоялся 6 июля…» (Там же: 582). Упоминая о своем деде Дмитрии Николаевиче (1827–1904), Набоков использует тот же прием, что и Пушкин в «Борисе Годунове» (см.: [4–304]).
4–530
В исходе февраля 83-го года <… > жандармы, ни словом не упомянув о резолюции, вдруг повезли его в Иркутск. – Очевидная ошибка в датировке. На самом деле иркутские жандармы приехали за Чернышевским в Вилюйск 24 августа 1883 года. В Иркутск его доставили 28 сентября в три часа ночи (Там же: 584).
4–531
… не раз во время летнего пути по длинной Лене <… > старик пускался в пляс, распевая гекзаметры. – Все сведения о поездке Чернышевского в Иркутск сообщил Л. Ф. Пантелееву подполковник В. В. Келлер (у Пантелеева Келер), в 1880–1886 годах начальник иркутского жандармского управления (Пантелеев 1958: 481–485; ср.: Стеклов 1928: II, 584–586). Рассказ жандарма в передаче Пантелеева Набоков расцвечивает несколькими подробностями, которые создают «мотивные рифмы» к предшествующим эпизодам. Так, например, Келлер рассказывает со слов жандармов, сопровождавших Чернышевского, что «во время пути по Лене [он] несколько раз принимался плясать и петь» (Там же: 585). У Набокова же Чернышевский распевает гекзаметры, что отсылает к эпизоду катания на дровнях из его волжской юности (см.: [4–18]).
4–532
Поутру к нему зашел начальник жандармского управления Келлер. Николай Гаврилович сидел у стола, облокотившись, и не сразу откликнулся. «Государь вас помиловал», – сказал Келлер <… > «Меня?» – вдруг переспросил старик, встал со стула, положил руки к вестнику на плечи и, тряся головой, зарыдал. – Ср.: «Утром Келер зашел к нему. Чернышевский сидел облокотясь о стол, с опущенной головой… Келер поздоровался с ним, назвав его по имени и отчеству. Чернышевский, подняв голову, слегка кивнул и принял прежнее положение. „Поздравляю вас, Николай Гаврилович, с монаршей милостью“, – сказал жандарм. Слова эти произвели на измученного человека <… > магическое действие. Он быстро встал, подошел к Келеру и, протянув обе руки, произнес: „Полковник, не ослышался ли я? Вы, кажется, поздравили меня с монаршей милостью? Ради Бога, скажите, какая это милость“. Когда Чернышевский услышал в ответ, что ему назначен для постоянного жительства один из городов Европейской России <… > он заплакал» (Там же: 585; ср.: Пантелеев 1958: 482).
4–533
Вечером <… > он пил с Келлером чай, без умолку говорил, рассказывал его детям «более или менее персидские сказки – об ослах, розах, разбойниках…» – как запомнилось одному из слушателей. – «Обедал Н. Г. со всей семьей Келера, и за едой он ни на минуту не умолкал; а после обеда занялся детьми и рассказал им несколько сказок из „Тысячи и одной ночи“» (Пантелеев 1958: 485). Набоков превращает арабские сказки в «более или менее персидские», чтобы напомнить о персидском языке, который Чернышевский учил в юности (см.: [4–11]), и о «староперсидской» поэме, сочиненной им в Сибири (см.: [4–517]). Упомянутые сказочные мотивы намекают на сюжет «Золотого осла» Апулея, где герой романа Луций превращается в осла, которого похищают разбойники. Он знает, что снова станет человеком, если съест лепестки роз, но долгое время не может найти цветы.
4–534
Через пять дней его повезли в Красноярск, оттуда в Оренбург, – и глубокой осенью, в седьмом часу вечера, он на почтовых проезжал через Саратов; там, на постоялом дворе, у жандармского управления <… > нельзя было толком рассмотреть <… > лицо Ольги Сократовны, опрометью прибежавшей на нечаянное свидание; и в ту же ночь <… > Чернышевский был отправлен дальше. – На самом деле Чернышевский провел в Иркутске меньше суток; через пять дней, 3 октября, его уже доставили в Красноярск, 19-го – в Оренбург, а 22-го, около шести часов вечера, – в Саратов (Стеклов 1928: II, 587). Накануне из Петербурга туда приехала Ольга Сократовна. Как писал Е. А. Ляцкий, «вскоре после ее прибытия, поздно вечером ей дали знать, что на постоялом дворе она может увидеться с Чернышевским. Можно себе представить, что испытала Ольга Сократовна, спеша на это свидание, после многих лет разлуки, состарившей их обоих… В ту же ночь Чернышевского увезли дальше» (ЧвС: III, XXXIX).
4–535
Никто не встречал его с распростертыми объятиями, никто даже не приглашал его, и очень скоро он понял, что все громадные замыслы, бывшие в ссылке единственной его подпорой, должны теперь растаять в какой-то глуповато-ясной и совершенно невозмутимой тишине. – Набоков перифразирует слова Н. М. Чернышевской-Быстровой: «Никто не встречал его с распростертыми объятиями, никто не приглашал его, и он понял, что все его огромные литературные замыслы, бывшие его единственной поддержкой в Вилюйской тюрьме, должны растаять в мертвой тишине» (Стеклов 1928: II, 613).
4–536
К его сибирским болезням Астрахань прибавила желтую лихорадку.<… > Много и неряшливо курил. А главное – был чрезвычайно нервен. Странно вскакивал посреди разговора… – В. Г. Короленко, встречавшийся с Чернышевским в 1889 году, обратил внимание на его болезненный вид: «Это желтая лихорадка, захваченная в Астрахани, уже делала свое быстрое губительное дело» (Короленко 1908: 75; Стеклов 1928: II, 629). Посетивший Чернышевского в декабре 1883 года корреспондент лондонской газеты Daily News писал: «Он держит себя необыкновенно беспокойно, некоторые его движения поражали меня, как конвульсивные, наполовину непроизвольные. <… > Руки его дрожали. Иногда он почти вскакивал со стула, чтобы взять ту или иную вещь из соседней комнаты, и возвращался с тою же поражающей стремительностью. <… > Мне было достаточно ясно, что он страдает хроническим нервным расстройством…» (Ветринский 1923: 187; Стеклов 1928: II, 596–597; оригинал: A Russian Political Prisoner (from our correspondent) // Daily News. 1883. № 11760. December 22). Расстроенные нервы Н. Г. отметил и Л. Ф. Пантелеев: «… сравнительно, он меньше изменился, чем я ожидал. <… > Что составляло новость – это заметная нервность; прежде Н. Г. говорил без особенного оживления, при этом в фигуре не замечалось движения; теперь он не только говорил скорее прежнего, без учащенных „ну-с“, „да-с“, но и поминутно приходил в движение всем корпусом, часто вставал и прохаживался по комнате. Он также больше прежнего курил, причем и тут сказывалась повышенная нервность: он то с живостью затягивался, то ломал папироску, стряхивая пепел, то забывал о ней, и она гасла» (Пантелеев 1958: 468–469; Стеклов 1928: II, 603).
4–537
На улице его можно было принять за старичка мастерового: сутуленький, в плохоньком летнем костюме, в мятом картузе. – Ср. в воспоминаниях Н. Ф. Хованского о встречах с Чернышевским в Астрахани: «Тут, на улице, в своем плохоньком летнем костюме и поношенном картузе, таким он мне показался жалким стариком <… > Жена потом говорила, что всякий, не знающий его, принимает Николая Гавриловича, вероятно, просто за старичка-мастерового» (Хованский 1910: 194; Стеклов 1928: II, 601).
4–538
Было два-три последних доносика, прошипевших, как мокрый фейерверк. – Н. В. Рейнгардт со слов А. Н. Пыпина рассказал: «Во время пребывания Николая Гавриловича в Астрахани – явился подражатель Всеволоду Костомарову, который сообщил однажды местному полицмейстеру, что, бывая у Чернышевского, он видел и слышал, как последний занимается писанием возмутительных сочинений» (Рейнгардт 1905: 475). Донос никаких последствий не имел, так как доносчик не смог опознать Чернышевского на очной ставке.
4–539
Знакомство он водил с местными армянами – мелочными торговцами. – В числе астраханских знакомых Чернышевского «были и сотрудники местных газет, и педагоги, и доктора, и акушерки, и даже коммерсанты, особенно из армян, к которым почему-то благоволил Н. Г.»