(Ф. В… … … ский)подписался неизвестный поэт, поместивший в журнале «Век» (1909 год, ноябрь)стихи, посвященные, по имеющимся у нас сведениям, памяти Н. Г. Чернышевского, – скверный, но любопытный сонет, который мы тут приводим полностью: Что скажет о тебе далекий правнук твой, / то славя прошлое, то запросто ругая? / Что жизнь твоя была ужасна? Что другая / могла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой? // Что подвиг твой не зря свершался, – труд сухой / в поэзию добра попутно обращая / и белое чело кандальника венчая / одной воздушною и замкнутой чертой? – Псевдоним неизвестного поэта (инициал которого едва ли случайно совпадает с инициалом Федора) и название журнала выдуманы. Автор приводит тут, конечно, не весь сонет полностью, а лишь первые две его строфы; окончание же сонета дается в самом начале «Жизни Чернышевского» (391):
Увы! Что б ни сказал потомок просвещенный,
все так же на ветру, в одежде оживленной,
к своим же Истина склоняется перстам,
с улыбкой женскою и детскою заботой
как будто в пригоршне рассматривая что-то,
из-за плеча ее невидимое нам.
Тем самым начало и конец текста меняются местами, придавая ему кольцевую форму; в конец переносится и самое первое фабульное событие любой биографии – рождение героя, что опять-таки побуждает читателя вернуться к началу главы. Сходный прием Набоков использовал в рассказе «Круг» (см. о нем в преамбуле, с. 20), первая фраза которого начинается словами «Во-вторых», а последняя – «Во-первых», и в книге «Николай Гоголь», которая начинается со смерти Гоголя, а кончается его рождением.
В сонете есть отсылки как к началу, так и к концу всего романа в целом. Мотив «оживленной ветром одежды» Истины перекликается с описанием второстепенных персонажей в первом же абзаце «Дара»: мужчина облачен в пальто, «слегка оживляемое ветром»; женщину «огибает ветер», пахнувший духами (191). «Воздушная и замкнутая черта», венчающая чело Чернышевского (его нимб мученика и в то же время магический круг, в который заключил его нарратив), напротив, контрастирует с выходом «за черту страницы», который в онегинской строфе, венчающей «Дар», обещан его внимательному читателю.
Глава пятая
5–1
Валентин Линев – см.: [3–62].
5–2
Автор пишет на языке, имеющем мало общего с русским. Он любит выдумывать слова. <… > Он <… > вкладывает в уста действующих лиц торжественные, но не совсем грамотные сентенции, вроде: «Поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права управлять его вдохновением». – Критик не узнал цитату из «Египетских ночей» Пушкина (см.: [4–311]). Набоков насмехается над Петром Пильским (см. о нем в преамбуле), который в отзыве о второй главе «Дара» упрекнул писателя за использование слова «первосонье», не поняв, что оно принадлежит Пушкину и появляется в цитате из «Капитанской дочки». В этой же рецензии Пильский попал впросак и с фамилией главного героя «Дара», которую он принял за «как бы собирательный псевдоним», утверждая, что Сирин со злой иронией говорит о «кокетничающих, вычурных и бездарных стихах какого-то Годунова-Чердынцева» (Сегодня. 1937. № 274. 6 октября). Кроме того, в рецензии на «Приглашение на казнь» Пильский умудрился переврать заглавие романа, превратив его в «Покушение на казнь» (Сегодня. 1936. № 69. 9 марта).
5–3
… отзыв Христофора Мортуса… — См.: [1–136], [1–172], [2–80], [3–59], [3–61]. С точки зрения стиля и идей этот отзыв продолжает пародировать Адамовича, но лежащая в его основе параллель между утилитаризмом шестидесятников и современной религиозно-философской критикой направлена, кроме того, против З. Гиппиус. Заставив Мортуса признать, что «в каком-то последнем и непогрешимом смысле наши и их требования совпадают» (478), Набоков иллюстрирует мысль Ходасевича о близости эстетических взглядов Гиппиус к идеям Писарева и Чернышевского: «Ими была проникнута вся „передовая“ критика, с варварской наивностью отделявшая в искусстве форму от содержания. <… > Вот от этих-то эстетических воззрений, воспринятых в молодости, а потому с особой силой, Гиппиус и несвободна до сего дня. <… > В конце концов получилось, что ее писания представляют собой внутренне противоестественное сочетание модернистской (порой очень прямой) тематики с „дореформенной“ эстетикой» (Ходасевич 1933b).
5–4
… всякого в конце пути поджидает Тема, которой «не избежит никто». – Обыгрывается латинское изречение «Mortem effugere nemo potest» или «Nemo mortem effugere potest» – «Никто не может избежать смерти», которое иногда возводят к «Филиппикам» Цицерона (VIII, 10). Тема смерти была центральной для парижских сборников «Числа» (1930–1934. № 1–10. Кн. 1–8), ведущую роль в которых играли литературные враги Набокова: Адамович, Г. Иванов, главный редактор сборников Н. Оцуп (см.: [1–130]), З. Гиппиус, Б. Поплавский и др. (о вражде Набокова и «Чисел» см.: Давыдов 2004: 28–37; Мельников 1996). Многие эмигрантские критики осудили «похоронные настроения» числовцев (см., например: Федотов 1931; Шерман 1931; Осоргин 1931; Слоним 1931), так что Оцупу пришлось выступить в их защиту. Отвечая на статью Федотова в том же – четвертом – номере «Чисел», где эта статья была напечатана, он писал: «Как можно запретить кому бы то ни было говорить и думать о смерти? Кто может установить дозы, в которых о ней позволительно говорить? Кому дано знание всего, что есть – смерть? <… > Пытливо всматриваясь в смерть, пишущие о ней славят жизнь. О смерти мы хотим писать во имя жизни. Сологубовской „дебелой бабищей“ без тайны и без трагедии становится жизнь без своей „темной сестры“» (Оцуп 1931: 159–160). Следует отметить, что Набоков собирался дать в газету «Россия и славянство» острый отзыв именно на четвертую книгу «Чисел», которая, судя по всему, его возмутила (см.: Набоков 2003: 143).
5–5
… в некоторых стихах Циповича, Бориса Барского, в прозе Коридонова… — В этом перечне закодированы имена литературных врагов Набокова, группировавшихся в начале 1930-х годов вокруг «Чисел». Ципович – это контаминация фамилий Оцупа и его друга Адамовича; кроме того, Набоков мог иметь в виду и Б. Г. Заковича (1907–1995), второстепенного поэта «парижской ноты», печатавшегося в «Числах» и в альманахе «Круг», близкого друга Поплавского (Livak 2003: 196). Как писал в мемуарах В. С. Яновский (см. о нем ниже: [5–38]), «был такой поэт Пуся, или, вернее, Борис Закович – друг, ученик, раб Поплавского и автор нескольких волшебных стихов (ему Поплавский посвятил свою вторую книгу стихов – щедрый дар верному спутнику)» (Яновский 1983: 25). В Борисе Барском можно видеть намек не только на Бориса Поплавского, но и на поэта, который после его гибели был признан наследующим ему новым лидером «парижской ноты» – барона А. С. Штейгера (1907–1944). О Штейгере как преемнике Поплавского Адамович писал в статье, где одновременно рассматривались стихи обоих поэтов (Последние новости. 1936. № 5516. 30 апреля). Римское происхождение псевдонима Коридонов(от литературного имени Коридон, которое использовано в «Буколиках» Вергилия, где его носит пастух, воспылавший страстью к прекрасному юноше Алексису) отсылает к печатавшемуся в «Числах» роману Г. Иванова «Третий Рим», а также к его первому поэтическому сборнику «Отплытие на о. Цитера» (1912), который открывался буколическим стихотворением «Мечтательный пастух» («Мне тело греет шкура тигровая…»). Псевдоним намекает на двойную сексуальную ориентацию Иванова как через вергилиевского влюбленного пастуха, так и через Андре Жида, который назвал Коридоном апологета гомосексуализма, пишущего трактат «Защита педерастии», в своей скандально известной книге «Коридон. Четыре сократических диалога» («Corydon», 1911, 1920; первое массовое издание: 1924; Livak 2003: 196).
5–6
… не стоит жалеть о «скучных песнях земли». – Мортус цитирует последнюю строку стихотворения Лермонтова «Ангел» (см.: [3–99]): «И звуков небес заменить не могли / Ей скучные песни земли» (Лермонтов 2014: I, 203). Эта же цитата использована в статье Адамовича «Несостоявшаяся прогулка» по отношению к советской литературе: «Действительно, это „скучные песни земли“ <… > без ответа и полета» (Адамович 1935: 290).
5–7
О, разумеется, – «шестидесятники» <… > высказывали немало ошибочного и, может быть, смешного в своих литературных суждениях. <… > Но в общем «тоне» их критики сквозила какая-то истина, – истина, которая, как это ни кажется парадоксально, стала нам близка и понятна именно сегодня, именно сейчас. – Сходную мысль высказал Оцуп в статье о Тютчеве, обсуждая требования, которые Писарев предъявлял русской поэзии. Ср.: «Как бы ни грубы, как ни наивны отзывы Писарева о русской поэзии, их нельзя выбросить из истории русской культуры. То, что он требовал от поэта, вовсе уж не так бессмысленно, хотя лучшая поэзия почти не способна на такие вопросы отвечать. В сущности, устами Писарева русское общество требовало от поэта героизма. И не виноват поэт, как не виноват Писарев, что передовые люди того времени видели героизм только в борьбе за идеалы политические. <… > Понадобилось много времени, длительный искус побед и разочарований, чтобы и другой героизм, внеобщественный, снова был оценен по заслугам» (Оцуп 1930а: 159–160).
5–8
… нам