). Возможно, Набоков образовал слово от редкого русского «тропот» – топот, а также, по определению Даля, «порочная побежка лошади, ни рысь, ни иноходь» (ср. выше: [2–107]), имея в виду «тяжелый топот» Медного всадника у Пушкина и метафору Маяковского «топот истории». См. в стихотворении «Парижская коммуна» (1928): «Храните / память / бережней. / Слушай / истории топот» (Маяковский 1955–1961: IX, 67).
5–16
Монархический орган «Восшествие»… – Главными органами правых монархистов в эмиграции были журналы «Двуглавый орел: Орган монархической мысли» (Берлин, 1920–1922; с подзаголовком «Вестник Высшего монархического совета» Париж, 1926–1931) и «Луч света» (Берлин, 1919–1920; Мюнхен, 1922; Берлин, 1923–1924; Нови Сад, 1925; Берлин, 1926). Основателем и первым редактором «Луча света» был С. В. Таборицкий (1895–1980), убийца В. Д. Набокова.
5–17
В «большевизанствующей» газете «Пора»… — Подразумевается просоветская берлинская газета «Накануне», выходившая с 1922 по 1924 год. К этой газете у Набокова были не только политические претензии, но и личные счеты. 2 декабря 1923 года в ней была напечатана оскорбительная для него статья А. М. Дроздова (1895–1963) «Вл. Сирин», в которой он был представлен благополучным барчуком-дилетантом, «лишенным творческого горения». От «честных стихотворений его, – писал Дроздов, – пахнет камином, треском дров, мягкими туфлями папы и милой гордостью милой, бесконечно милой и гордой мамы. На стихах Вл. Сирина налет отчетливой и убеждающей домашности; читая их, хочется надеть пижаму; перелистывая их, хочется идти в гости к папе и маме Вл. Сирина». После выхода статьи Набоков послал Дроздову вызов на дуэль, не зная, что его обидчик уже уехал из Берлина в Москву (Бойд 2001: 259–260).
5–18
Когда однажды французского мыслителя Delalande на чьих-то похоронах спросили… — Как признался сам Набоков в предисловии к английскому переводу «Приглашения на казнь», «печального, сумасбродного, мудрого, остроумного, волшебного и во всех отношениях восхитительного Пьера Делаланда» он выдумал. Эпиграф к «Приглашению на казнь» – «цитата» из того же «Рассуждения о тенях» («Discours sur les ombres») Делаланда, которое «переводит» Годунов-Чердынцев. Выбор фамилии мудреца, возможно, связан с личностью прославленного французского астронома Ж. Ж. Лефрансуа де Лаланда (1732–1807), о котором писал Карамзин в «Письмах русского путешественника»: «[Лаланд], забывая все земное, более сорока лет беспрестанно занимается небесным и открыл множество новых звезд. Он есть Талес нашего времени <… > Кроме своей учености, Лаланд любезен, жив, весел, как самый любезнейший молодой француз» (Карамзин 1964: 423–424). В черновом варианте XXXV строфы восьмой главы «Евгения Онегина» Лаланд упоминается (вместо Манзони) среди авторов, которых «без разбора» читает герой (Пушкин 1937–1959: VI, 632). По всей вероятности, Пушкин имел в виду не ученые труды Лаланда, а его путевые записки «Путешествие француза в Италию» (1769).
Исторический Лаланд, как и его набоковский однофамилец, был убежденным атеистом. Ему нередко приписывается апокрифическая фраза «Я исследовал все небо, но не нашел там Бога», а также ответ Лапласа на вопрос Наполеона о Боге: «Сир, я не нуждаюсь в этой гипотезе» (см., например, в «Былом и думах»: Герцен 1954–1966: VIII, 113).
Кроме того, было замечено, что в фамилии Делаланд анаграммировано имя Дедала, (др. – греч. искусный мастер), героя древнегреческих мифов, – искуснейшего зодчего и художника, строителя лабиринта, механика, изобретателя, сделавшего крылья для себя и своего сына Икара (Dolinin 1995: 167; о теме полета и крыльев в романе см.: [2–25а]). В романах Джойса «Портрет художника в молодости» и «Улисс» на Дедала как олицетворение высшего художественного мастерства прямо указывает фамилия автобиографического героя Dedalus (в русском переводе – Дедал).
5–19
Наиболее доступный для наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности, долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это – освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света… – Тему посмертного тотального зрения Набоков развил затем в стихотворении «Око» (1939):
К одному исполинскому оку —
без лица, без чела и без век,
без телесного марева сбоку —
наконец-то сведен человек.
И, на землю без ужаса глянув
(совершенно не схожую с той,
что, вся пегая от океанов,
улыбалась одною щекой),
он не горы там видит, не волны,
не какой-нибудь яркий залив,
и не кинематограф безмолвный
облаков, виноградников, нив;
и, конечно, не угол столовой
и свинцовые лица родных —
ничего он не видит такого
в тишине обращений своих.
Дело в том, что исчезла граница
между вечностью и веществом, —
и на что неземная зеница,
если вензеля нет ни на чем?
В последний абзац английского перевода повести «Соглядатай» Набоков вставил сходную метафору, уподобив посюстороннего созерцателя, «соглядатайствующего» за собой и другими людьми, огромному глазу: «I have realized that the only happiness in this world is to observe, to spy, to watch, to scrutinize oneself and others, to be nothing but a big, slightly vitreous, somewhat bloodshot, unblinking eye [Я понял, что единственное счастье в этом мире – это наблюдать, соглядатайствовать, следить, смотреть на себя и других, быть лишь огромным, слегка остекленелым, чуть налитым кровью, немигающим глазом (англ.)] » (Nabokov 1990b: 103).
По замечанию В. Александрова, образ «свободного ока» напоминает знаменитый пассаж в эссе Р. У. Эмерсона «Природа», где описано экстатическое самозабвение созерцателя природы: «I become a transparent eye-ball; I am nothing; I see all; the currents of the Universal Being circulate through me; I am part or parcel of God [Я становлюсь прозрачным глазным яблоком; я – ничто; я вижу все; токи Мирового Бытия проходят через меня; я – частица Бога (англ.)]» (Emerson 1883: 16; Alexandrov 1991: 245).
5–20
Если в небесное царство входят нищие духом, представляю себе, как там весело. – Обыгрывается евангельский стих из Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф 5: 3).
5–21
… сего изящного афея… – Афей (или атей, от фр. athée) – атеист. В перехваченном письме из Одессы неизвестному корреспонденту (вероятнее всего, Вяземскому) от апреля – мая 1824 года Пушкин назвал своего знакомого, английского врача Хатчинсона, «единственным умным афеем», которого он встречал (Пушкин 1937–1959: XIII, 92).
5–22
А я ведь всю жизнь думал о смерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умею прочесть. – Перекличка с предсмертными словами Н. Г. Чернышевского «Странное дело – в этой книге ни разу не упоминается о Боге» (см.: [4–576]). В «Приглашении на казнь» библиотекарь приносит Цинциннату несколько томиков «труда на непонятном языке», которые он потом с интересом рассматривает: «Мелкий, густой, узористый набор, с какими-то точками и живчиками внутри серпчатых букв, был, пожалуй, восточный, – напоминал чем-то надписи на музейных кинжалах. Томики такие старые, пасмурные странички… иная в желтых подтеках…» (Набоков 1999–2000: IV, 120, 121–122). Набоков отталкивается от традиционных уподоблений человеческой жизни, природы, универсума книге, но переносит акцент на незнание читателем того языка, на котором «книга жизни» написана.
5–23
«Ужу, уму – равно ужасно умирать» – по всей вероятности, псевдоцитата. Словосочетание «ужасно умирать» встречается в балладе Жуковского «Варвик» («Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно; / Ужасно умирать» – Жуковский 1959: II, 46) и в стихотворении Г. Иванова «Теплый ветер веет с юга…» (из сборника «Розы», 1931): «Пожалей меня, подруга, / Так ужасно умирать!» (Иванов 2009: 250).
5–24
Eine alte Geschichte: Название фильма, который мы с Сашей смотрели наканунe его смерти. – «Eine alte Geschichte [старая история (нем.)] » – словосочетание из хрестоматийного стихотворения Гейне «Ein Jüngling liebt ein Mädchen…» («Юноша любит девушку…») из цикла «Лирическое интермеццо» (1822–1823), где «старой историей, которая всегда нова», названа история неразделенной любви:
Любит юноша девицу,
Та другого избирает,
А другой другую любит,
С ней в законный брак вступает.
Раздосадована этим,
Сочетается девица
Тоже браком с первым встречным.
Юноша грустит и злится.
Эта старая исторья
Вечно новой остается,
А заденет за живое
Сердце надвое порвется.
Немого фильма с таким названием пока обнаружить не удалось, но перекличка стихотворения с любовной историей Яши Чернышевского самоочевидна.
По замечанию М. Ю. Шульмана, у аллюзии есть и второй план: она отсылает к словам умирающего Базарова в финале «Отцов и детей»: «Старая шутка смерть, а каждому внове»