(Тургенев 1978–2014: VII, 182), которые, по сути дела, представляют собой перифразу формулы Гейне с изменением означаемого. У Набокова, как и у Тургенева, «старая история» – это не безответная любовь, а смерть.
5–25
В витрине похоронного бюро на углу Кайзераллее была выставлена в виде приманки (как Кук выставляет модель Пульмана) макета крематорской постановки… – Keiserallee(ныне Bundesallee) – центральный проспект западноберлинского буржуазного района Вильмерсдорф (Wilmersdorf), идущий с севера на юг. Реклама крематория, также находящегося в Вильмерсдорфе (Berliner Strаssе, 81), сравнивается с рекламой туристического бюро фирмы «Томас Кук и сын» (Thomas Cook & Son, основана в 1845 году), в которой использована модель комфортабельного спального «пульмановского» вагона (по имени американского изобретателя Дж. Пулмана, 1831–1897). О рекламной модели «коричневого спального вагона», выставленной в агентстве на Невском проспекте, Набоков вспоминал в «Подвиге» («чудесная модель длинного фанерно-коричневого вагона в окне общества спальных вагонов и великих международных экспрессов, – на Невском проспекте…» – Набоков 1999–2000: III, 101) и в «Других берегах» (Там же: V, 234).
5–26
Макета вместо общепринятого «макет» – окказиональный галлицизм (фр. maquette – существительное женского рода).
Адвокат Чарский – см.: [3–86].
5–27
Инженер Керн – см.: [1–59], [1–115].
5–28
… Лишневский, Шахматов, Ширин… — По звучанию фамилий эта троица должна вызвать ассоциацию с тремя писателями-архаистами пушкинской поры – А. С. Шишковым (1754–1841), С. А. Ширинским-Шихматовым (1783–1837) и А. А. Шаховским (1777–1846), которых Пушкин высмеял в эпиграмме: «Угрюмых тройка есть певцов – / Шихматов, Шаховской, Шишков, / Уму есть тройка супостатов – / Шишков наш, Шаховской, Шихматов, / Но кто глупей из тройки злой? / Шишков, Шихматов, Шаховской!» (1815; впервые опубл. в 1899 году; Пушкин 1937–1959: I, 150). Набокову, безусловно, было хорошо знакомо и имя современного Ширинского-Шихматова – Юрия Алексеевича (1890–1942), главного редактора эмигрантского журнала «Утверждения» (1931–1932), лидера движения «национал-максимализм», которое выступало за синтез русской национальной идеи и советской государственности. Фамилия Ширин намекает на стереотипные представления о «русской шири», распространенные в эмиграции (см. подробнее: Долинин 2004: 246–247), и, вероятно, ведет свое происхождение от «Военных афоризмов» Фаддея Козмича Пруткова, «даровитого сына гениального отца». Ср.: «Если прострелят тебя в упор, / Пой: ширин, верин, ристофор»; «Ширин, вырин, штык молодец – / Не могу боле – приходит конец» (Прутков 1965: 105, 112). С последним восклицанием Фаддей Козмич испускает дух, и его похороны подробно описываются в стихотворении «Церемониал», составленном сослуживцами. В траурной процессии участвует и тройка современных литераторов, Корш, Буренин и Суворин, за которыми едет «сама траурная колесница, / На балдахине поет райская птица» (Там же: 114). Если учесть, что за кулисами в «Даре» тоже присутствует «райская птица» Сирин, то в прутковских стихах обнаруживается мотивированная параллель к сцене в крематории (см. подробнее: Долинин 2007: 315–316). О фольклорном происхождении заумной присказки «ширин (шерин, шырин) – вырин (вырень, верин)», встречающейся, в частности, у Сумарокова и Державина, см.: Успенский 2013.
5–29
… господин с белокурой бородкой и необыкновенно красными губами… — Вампирическая наружность этого господина отсылает к портрету Свидригайлова в «Преступлении и наказании» Достоевского. Ср.: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой…» (Достоевский 1972–1990: VI, 357).
5–30
… Федор Константинович <… > вышел на улицу. <… > За серым <… > куполом крематория виднелись бирюзовые вышки мечети, а по другую сторону площади блестели зеленые луковки белой, псковского вида, церкви, недавно выросшей вверх из углового дома и казавшейся почти обособленной благодаря зодческому камуфляжу. – Выйдя из крематория на Берлинерштрассе, 81 (см.: [5–25]), Федор направляется к улице Гогенцоллерндамм (см.: [1–101]) и площади Фербеллинер (Fehrbelliner Platz). По пути он видит: 1) сам крематорий с куполом, построенный в 1919–1922 годах по проекту архитектора Отто Гернринга (Otto Herrnring, 1858–1921); 2) Mечеть на Brienner Strasse, 7, построенную в 1923–1925 годах по проекту архитектора К. А. Германна (Karl Alfred Herrmann); 3) Русскую церковь на углу Гогенцоллерндамм и Рурштрассе (Ruhrstrasse). Она была надстроена над жилым домом в 1923–1928 годах, а в 1938 году снесена.
В конце прогулки Федор пересекает площадь Фербеллинер и поднимается ко входу в расположенный сразу за ней Прусский парк (Preussen Park). По замечанию Вяч. Курицына, такой точки, с которой были бы одновременно видны купол крематория, минареты мечети и луковки церкви, не существует (Курицын 2013: 181). Однако герой Набокова смотрит по сторонам не стоя на одном месте, а в движении, что объясняет кажущуюся несуразицу.
В письме жене от 6 июля 1926 года Набоков рассказывал, что, возвращаясь из Груневальда домой по Гогенцоллерндамм, «в глубине одной из боковых улиц» у площади Фербеллинер ему явился – «восточный вид: настоящая мечеть, фабричная труба, похожая на минарет, купол (крематории), деревья на фоне белой стены, похожие на кипарисы, – и две козы, лежащих на желтой траве, среди маков. Это было мгновенное очарованье – его рассеял грузовик – и восстановить его я никак не мог» (Набоков 2018: 146–147; Nabokov 2015: 123; ср.: Курицын 2013: 182).
5–31
На террасе у входа в парк два скверных бронзовых боксера, тоже недавно поставленных, застыли в позах, совершенно противных взаимной гармонии кулачного боя: вместо его собранно-горбатой, кругло-мышечной грации получились два голых солдата, повздорившие в бане. – У входа в Прусский парк в 1913 году была установлена скульптурная группа «Боксеры» («Faustkämpfer»; не сохранилась) немецкого скульптора Э. Энке (Eberhard Encke, 1881–1936).
В январе 1923 года воры отпилили и унесли одну из бронзовых фигур (Руль. 1923. № 637. 4 января; Курицын 2013: 181); скульптура была восстановлена только несколько лет спустя, и поэтому Федор считает ее «недавно поставленной».
До Набокова те же достопримечательности района: русская церковь, мечеть, крематорий, «Боксеры» – были описаны в цикле стихотворений Н. И. Эльяшова «Fehrbelliner Platz» (см.: [1–75]). Приведем два из них:
I
Кто заметит нас, кто встретит?
Мы одни, одни с тобой.
Ходит ветер, дальний ветер,
По пустынной мостовой.
Одиночество, приволье —
За углом сереет мгла,
Но на белой колокольне
Не звонят колокола,
На высоком минарете
Не взывает муэдзин —
Ходит ветер, дальний ветер,
Среди каменных равнин.
Кто увидит нас, услышит?
Да и кто б услышать мог?
Видишь: там, над круглой крышей
Подымается дымок.
II
Дни пройдут и скоро, скоро —
Будто в шутку, будто вдруг —
Вон у тех литых боксеров
Мы расстанемся, мой друг.
Тот же ветер будет веять,
Та же будет в листьях дрожь;
По желтеющей аллее
Ты в последний раз уйдешь.
Я узнаю: каждый должен
Сам нести тоску свою. —
Вновь закаплет мелкий дождик
На пустынную скамью.
5–32
Заторможенный стих из «Короля Лира», состоящий целиком из пяти «never»… — Имеются в виду предсмертные слова короля Лира, обращенные к мертвой Корделии (акт 5, сц. 3): «Why should a dog, a horse, a rat have life, / And thou no breath at all? Thou’lt come no more, / Never, never, never, never, never [Почему есть жизнь в собаке, в лошади, в крысе, / А ты совсем не дышишь? Ты больше не придешь / Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда! (англ.)] ».
5–33
… на клумбе зыблились бледные с черным анютины глазки, личиками похожие несколько на Чарли Чаплина… – Впоследствии анютины глазки будут напоминать Набокову не Чаплина, а Гитлера. В письме Бунину из Лондона от 8 апреля 1939 года он писал: «Тут весна, – газон и сизость – во всю цветут анютины глазки, желтые с черным; личиками необыкновенно похожие на Гитлера, – обратите вниманье при случае» (Шраер 2014: 130). В «Других берегах» и в «Speak, Memory» Набоков повторил это же наблюдение, утверждая, однако, что он сделал его не в Лондоне, а еще в Берлине, на той самой площади Фербеллинер, где анютины глазки видел Федор: «Нашему мальчику было около трех лет в тот ветреный день в Берлине, где, конечно, никто не мог избежать знакомства с вездесущим портретом фюрера, когда я с ним остановился около клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему наущению, он с райским смехом узнал в них толпу беснующихся на ветру маленьких Гитлеров. Это было на Фербеллинерплац»