(Набоков 1999–2000: V, 331).
5–34
… его сзади окликнул шепелявый голос: он принадлежал Ширину, автору романа «Седина» (с эпиграфом из книги Иова), очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой. – Отрывок из романа Ширина представляет собой сборную пародию на целый ряд тематических стереотипов (связанных главным образом с критикой разлагающегося Запада) и модных стилистических приемов современной прозы, как советской, так и эмигрантской. Его монтажное построение пародирует аналогичные конструкции у Пильняка, Эренбурга и Шкловского, а также в «Повести о пустяках» (1934) художника-эмигранта Ю. П. Анненкова (писавшего под псевдонимом Б. Темирязев). Использование библейских эпиграфов было также характерно для модернистской прозы 1920–1930-х годов (подробнее см.: Долинин 2004: 245–259).
Шепелявость Ширина не только делает его, так сказать, лже-Сириным, но и намекает на Г. Иванова (см.: [1–73], [1–74], [2–171], [5–5]), который сильно шепелявил. Вспоминая участников вечера «Цеха поэтов» в 1921 году, Чуковский писал: «И у Рождественского, и у Ирины Одоевцевой была изысканнейшая каша во рту, но сильнее всех шепелявил Георгий Иванов. Он читал стихи примерно так:
Сооноватый ветей дысет,
Зееноватый сейп встает,
Настоозивсись, ухо сьисет
Согьясный хой земьи и вод.
Свой сердитый фельетон 1927 года, направленный против мемуарного очерка Иванова из цикла «Китайские тени», Игорь Северянин назвал «Шепелявая тень» и тем самым превратил дефект речи своего врага в симптом его литературной и этической ущербности (см.: Северянин 1995–1996: V, 72–73). Сам Набоков в письме к жене из Парижа (27 января 1937 года) так описал свою первую встречу с Ивановым: «В понедельник вечером было собрание христиан и поэтов у Ильюши [И. И. Фондаминского]. Был и Георг< ий> Иван< ов>, шепелявый господинчик, похожий лицом на удода, и на Бориса Бродского. Я избежал рукопожатья» (Набоков 2018: 275; Nabokov 2015: 283).
В первой главе «Дара» «чрезвычайно шепелявая речь» отличает художника Романова (244).
5–35
Господи, отче – ? <… > Господи, отчего – ? <… > Господи, отчего Вы дозволяете все это? – Пародируется монолог напуганного гражданской войной и разрухой мещанина в третьей главе «Повести о пустяках» Анненкова. Ср.: «Господи, что же это такое! Когда же это кончится? <… > Ты же видишь, Господи! Где же тут справедливость! <… > За что меня – так со всех сторон. <… > Оставьте меня в покое! Когда же все это кончится, Господи! <… > Пожалуйста, послушайте, ну хоть ты выслушай, Господи. Нельзя так! За что, собственно? <… > Господи, ты же видишь, скажите, пожалуйста. <… > Душа устала, Господи, как душа устала! <… > Господи, Ты же можешь <… > кто сказал, что ты можешь?! Ничего ты не можешь! Сволочь ты, вор, сукин сын! Ты мое счастье украл, ты все у меня украл! Что я тебе сделал такого? Что? <… > Ах, оставьте меня в покое, Господи Боже мой…» (Анненков 2001: 193). Хотя персонаж Анненкова, в отличие от безграмотного Ширина, обращается к Богу на «Ты», множественное число глаголов в некоторых предложениях может создать впечатление перехода на «Вы».
5–36
По Бродваю, в лихорадочном шорохе долларов <… > дерясь, падая, задыхаясь, бежали за золотым тельцом… — пародийный отголосок финала антиамериканского стихотворения Маяковского «Вызов» (1925):
Но пока
доллар
всех поэм родовей.
Обирая,
лапя,
хапая,
выступает,
порфирой надев Бродвей,
капитал —
его препохабие.
5–37
… дельцы <… > за золотым тельцом… — Ср. первый стих стихотворения Бориса Пастернака «Бальзак» (1927): «Париж в златых тельцах, дельцах» (Пастернак 1989: I, 234).
5–38
В Париже, в низкопробном притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал сапогами старуху-проститутку Буль-де-Сюиф. – Пер-Лашез(Père-Lachaise) – неофициальное название парижского кладбища (по имени основателя иезуитского ордена). Буль-де-Сюиф(фр. Boule de suif, букв. «круглый комок жира») – уничижительное прозвище проститутки, главной героини одноименной новеллы Мопассана (в русском переводе «Пышка»). Натуралистическими сценами с обязательным избиением проститутки любил эпатировать читателей эмигрантский прозаик В. С. Яновский (1906–1989). См., например, в его новелле «Тринадцатые»: «Схватив за волосы, он нагибал лицо проститутки к земле и бил ногой в живот. Бил не торопясь, с холодной злобой» (Числа. 1930. Кн. 2–3. С. 141).
5–39
Из московского подвала вышел палач и <… > стал тюлюкать мохнатого щенка… — В докладе «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причину оного» (1926) Набоков особо отметил пристрастие современных советских писателей к стереотипным ситуациям в духе «опошленного Достоевского», иллюстрирующим «широту славянской души», ее способность соединять в себе жестокость и жалость, и привел в качестве примера повесть «Перегной» Л. Н. Сейфуллиной, где «мужик, укокошив помещика, ласкает заблудшую козу» (Набоков 2001а: 14). На самом деле герой-коммунист «Перегноя» убивает не помещика, а двух местных интеллигентов, после чего ласкает новорожденного барашка (Сейфуллина 1929: 99–100). Сходным эпизодом заканчивается рассказ Замятина «Дракон» (1918): укокошив интеллигента, звероподобный красноармеец отогревает замерзшего воробышка. О «Драконе» Набоков писал в письме жене из Парижа после вечера памяти Замятина: «… скверно-лубочный рассказец о красноармейце (знаешь, – расстреливает старух, а воробышка – „махонькoго“ пригрел: амславная [от фр. l’âme slave – славянская душа] пошлятина)» (Набоков 2018: 340; Nabokov 2015: 365; письмо с почтовым штемпелем «1 мая 1937 года»).
Ширин неправильно использует глагол «тюлюкать» – по Далю, «насвистывать, напевать, петь пташкой» – в значении «трепать, теребить, тормошить».
5–40
В Лондоне лорды и лэди танцевали джимми и распивали коктайль, изредка посматривая на эстраду, где на исходе восемнадцатого ринга огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего белокурого противника. – Ширин демонстрирует полное невежество по части современных реалий: модный в 1920-е годы танец назывался не «джимми», а «шимми» (англ. shimmy); боксерские поединки проводятся не на эстраде, а на ринге, который покрыт не ковром, а войлоком и брезентом, и состоят из трехминутных раундов; уложить «кнок-оутом» (правильно «нокаутом») никого нельзя, поскольку нокаут (англ. knock-out) – это проигрыш поединка в результате сильного удара, когда боксер не может подняться с пола по истечении десяти секунд.
Рецензируя роман Яновского «Мир» – «скучный, шаблонный, наивный <… > с надоевшими реминисценциями из Достоевского и с эпиграфом из Евангелия», – Набоков обратил особое внимание на вопиющие ошибки в описании футбольного матча, которые, как он утверждал, свидетельствуют о том, что «автор до смешного лишен наблюдательности» (Набоков 1999–2000: III, 702). Кроме Яновского, он, возможно, пародировал и Поплавского (см.: [3–63], [5–5]), поместившего в «Числах» заметку «О боксе» (1930. Кн. 1. С. 259–261), где неверно объясняются боксерские правила и англоязычная терминология. Ср.: «… обморок боксера <… > является поражением, если продолжается более девяти секунд; на десятой оба колена сбитого боксера должны отделиться от земли, иначе считается, что он побит кнок-аутом, то есть „засчитан вне положенного срока“; если же возобновит сражение ранее девяти секунд, то пребывание на ковре называется кнок-доуном (т. е. засчитанным во внутрь)».
5–41
В арктических снегах <… > сидел путешественник Эриксен и мрачно думал: «Полюс или не полюс?..» – Полярная тема получила широкое распространение в советской литературе 1920–1930-х годов. См., например, повести «Мать-мачеха» и «Заволочье» Пильняка, «Белая гибель» и «Большая земля» Лавренева и мн. др. Один из персонажей «Белой гибели» – молодой норвежский полярник Эриксен, который кончает жизнь самоубийством после перелома обеих ног.
5–42
Иван Червяков бережно обстригал бахрому единственных брюк. – Имя заимствовано из юмористического рассказа Чехова «Смерть чиновника» (1883), герой которого – экзекутор Иван Дмитрич Червяков. Наиболее известный пример обстригания бахромы на брюках в русской литературе – эпизод романа «Преступление и наказание». После убийства Раскольников осматривает свою одежду и замечает: «на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели бахромой, на бахроме этой оставались густые следы запекшейся крови. Он схватил складной большой ножик и обрезал бахрому» (Достоевский 1972–1990: VI, 71).
5–43
Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен и глуп как бетон. – Этот каламбур (обыгрывающий слова «глуп» и «бетон» как контаминации «ГЛУх + слеП» и «БЕтховен + МильТОН») – единственная фраза романа, добавленная в книжной редакции 1952 года.
5–44
Но даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днем горит лампа. – Сравнение представляет собой полемическую трансформацию эссеистических клише, уподобляющих мировоззрение Достоевского внутреннему свету. Метафора восходит к лекции Вяч. Иванова «Достоевский и роман-трагедия»