абоков в предисловии к английскому переводу «Дара», на отношение Федора к Германии повлияло «установление тошнотворной диктатуры, относящейся ко времени работы над романом, а не к тому периоду, который он фрагментарно изображает» (Nabokov 1991b; n.p.). Любопытно сравнить набоковский злой гротеск с тем, как описал тот же лес С. Спендер (см.: [5–75]): «… мы шли через Груневальд мимо белых модернистских домов с плоскими крышами в марокканском стиле, видневшихся за коричнево-зелеными соснами, мимо загорающих, которые во множестве усеяли кремнисто-серую траву, – неумолимо красивых юношей, лежавших в обнимку со своими пышнотелыми подружками» (Spender 1994: 126).
Первую попытку описать пляж в Груневальдском лесу Набоков предпринял в рассказе «Драка» (1925; см.: Набоков 1999–2000: I, 70–72), но там тела купающихся и загорающих немцев не вызывают у русского рассказчика отвращения.
5–81b
Meжду углами крахмального воротничка типа «собачья радость» блеснула запонка … – Имеется в виду стоячий съемный воротничок, пристегивающийся к рубашке или манишке с помощью запонок и напоминающий по форме собачий ошейник. В Советской России «собачей радостью» называли не воротнички, а галстуки. См., например, в «Двенадцати стульях»: у памятника Пушкину в Москве «прогуливались молодые люди в пестреньких кепках, брюках-дудочках, галстуках „собачья радость“ и ботиночках „джимми“» (Ильф, Петров 1995: 324).
5–82
Недаром есть поговорка: русак тороват, пруссак вороват. – В известных нам сборниках и справочниках такая поговорка не зарегистрирована. Возможно, Набоков придумал ее по аналогии с двумя реальными пословицами: «На посуле тороват, а на деле скуповат» и «Ты вороват, а я узловат».
5–83
ожина – то же, что и ежевика.
5–84
«… застрелился когда-то сын Чернышевских, поэт» <… > «… его Ольга недавно вышла за меховщика и уехала в Соединенные Штаты. Не совсем улан, но все-таки…» – аллюзия на «Евгения Онегина», где Ольга Ларина вскоре после гибели Ленского выходит замуж за улана и уезжает с ним в полк (7, VIII). Ср.: [1–67].
5–85
… мысль любит <… > камеру обскуру. – Кончеев употребляет латинское название оптического прибора camera obscura не столько в терминологическом, сколько в буквальном значении: «темная комната». Упоминание о камере обскуре является и очевидной автореференцией, так как отсылает к одноименному роману Набокова.
5–86
… сказал Федор Константинович, который во время этой тирады (как писали Тургенев, Гончаров, граф Салиас, Григорович, Боборыкин) кивал головой с одобрительной миной. – Разрядкой выделены нарративные клише, представленные как типичные для русской прозы XIX века и чуждые набоковскому стилю. В один ряд с общепризнанными классиками (Тургенев, Гончаров) и прозаиками второго ряда (Григорович, Боборыкин) Набоков включает и сочинителя исторических романов, графа Е. А. Салиаса-де-Турнемира (1840–1908), чье имя к 1920-м годам стало синонимом дурного, безнадежно устаревшего вкуса. На самом деле формулой «во время (в продолжение) этой тирады» не пользовался ни один из упомянутых авторов. Она встречается у Достоевского в «Преступлении и наказании» («… в продолжение всей длинной тирады своей, он [Раскольников] смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре» – Достоевский 1972–1990: VI, 201), а затем у целого ряда писателей конца XIX – начала ХХ века (Куприн, Скиталец, Сергеев-Ценский и мн. др.). Напротив, почти все русские писатели второй половины XIX века, включая и пятерых названных, неоднократно употребляли существительное «мина» (в значении «выражение лица», «гримаса») с определением в творительном падеже после предлога: «с жалостной/озабоченной/самодовольной/холодной/кислой/серьезной и т. п. миной».
5–87
Когда я был мал, я перед сном говорил длинную и малопонятную молитву, которой меня научила покойная мать – набожная и очень несчастная женщина, – она-то, конечно, сказала бы, что эти две вещи несовместимы, но ведь и то правда, что счастье не идет в чернецы. Эту молитву я помнил и повторял долго <… > но однажды я вник в ее смысл, понял все ее слова, – и как только понял, сразу забыл, словно нарушил какие-то невосстановимые чары. – Похожую историю рассказывает В. Г. Короленко в «Истории моего современника»: родители рано научили его двум молитвам на польском и «славяно-малорусском» языке, которые он любил твердить «как собрание звуков», не понимая их смысла. Когда же отец объяснил ему значение слов, молитва потеряла для него всякую прелесть (Короленко 1914: 40; Ронен 1991: 43).
Апофегма «счастье не идет в чернецы» (иными словами, счастливые люди в монастырь не уходят) строится как антитеза русской пословицы «От горя в солдаты, а от беды в черн< е>цы» (Даль 1862: 137) и ее усеченного варианта «От беды (не) в чернецы» (Там же: 781).
5–87а
Мне не нравится в вас <… > слабость к Флоберу… – Реплика воображаемого Кончеева мотивирована тем, что в «Жизни Чернышевского» имеется по крайней мере четыре цитаты из Флобера (см.: [4–112], [4–148], [4–160], [4–312]). На самом деле слабость к Флоберу на протяжении почти всей жизни питал сам Набоков. 17 января 1924 года он писал своей невесте Вере Слоним из Праги: «Перечел я за эти дни всего Флобера. Прочти – или перечти – „Madame Bovary“. Это самый гениальный роман во всемирной литературе, – в смысле совершенной гармонии между содержаньем и формой, – и единственная книга, которая, в трех местах, вызывает у меня горячее ощущенье под глазными яблоками: lacrimae arsi (это не по-латыни[44])» (Набоков 2018: 73; Nabokov 2015: 28). В апреле 1932 года, опять в Праге, он перечитывает «в сотый раз» «Мадам Бовари» и восхищается: «Как хорошо, как хорошо!» (Набоков 2018: 186; Nabokov 2015: 173; письмо от 6 апреля 1932 года); десять лет спустя эпатирует Алданова утверждением «А все-таки „Madame Bovary“ метров на 2000 выше «Анны К< арениной>» (Чернышев 1996: 132). В английском варианте автобиографии Набоков рассказывает, что в 1920-е годы его недавно овдовевшей матери прислали когда-то принадлежавший ее мужу томик «Мадам Бовари», на форзаце которого Владимир Дмитриевич написал «Непревзойденный шедевр французской литературы», и добавляет: «a judgement that still holds [оценка, которая до сих пор остается непоколебленной (англ.)] » (Nabokov 1966: 174). Очень высокую оценку шедевру Флобера Набоков дал и в лекциях о «Мадам Бовари» для американских студентов, которые он начинал следующими словами: «We now start to enjoy yet another masterpiece, yet another fairy tale. Of all the fairy tales in this series, Flaubert’s novel Madame Bovary is the most romantic. Stylistically it is prose doing what poetry is supposed to do [Сегодня мы начинаем смаковать еще один шедевр, еще одну сказку. Из всех сказок нашего курса, роман Флобера „Мадам Бовари“ – сказка самая романтическая. Стилистически это проза, которая делает то, чего мы обычно ожидаем от поэзии (англ.)] » (Nabokov 1982a: 125).
В предисловии к английскому переводу «Короля, дамы, валета» Набоков отметил, что «amiable little imitations of Madame Bovary, which good readers will not fail to distinguish, represent a deliberate tribute to Flaubert [симпатичные маленькие подражания „Мадам Бовари“, которые хорошие читатели не преминут опознать, представляют собой намеренный поклон Флоберу (англ.)] » (Nabokov 1989a: X). Эти аллюзии неоднократно обсуждались в комментариях и критических статьях (Couturier 1995: 409–411; Набоков 1999–2000: II, 701–702 (комментарии В. Б. Полищук); Долинин 2004: 47 и др.). Кроме того, А. Аппель подробно рассмотрел важные отсылки к «Мадам Бовари» в «Лолите» (Nabokov 1991a: 359, 385, 406, 438).
5–88
… много времени пройдет, пока тунгуз и калмык начнут друг у друга вырывать мое «Сообщение» под завистливым оком финна. – Ироническая аллюзия на третью строфу стихотворения Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836): «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, / И назовет меня всяк сущий в ней язык, / И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой / Тунгуз, и друг степей калмык» (Пушкин 1937–1959: III, 424). Набоков был сторонником интерпретации «Памятника», предложенной Гершензоном и развитой Вересаевым, согласно которой первые четыре строфы стихотворения носят иронический характер и выражают чуждую Пушкину оценку его творчества, отвергаемую в заключительной строфе (см.: Proskurina 2002). В двух вариантах перевода «Памятника» на английский язык он заключил четыре строфы в кавычки (Nabokov 2008: 215–216), пояснив в комментарии к «Евгению Онегину», что эту идею высказал В. Л. Бурцев в какой-то статье о Пушкине, которую ему не удалось разыскать (Pushkin 1990: 310). На самом деле историк и публицист В. Л. Бурцев (1862–1942), главный редактор журнала «Былое», знаменитый своими расследованиями связей деятелей революционных партий с царской охранкой и немецким генеральным штабом, ничего о «Памятнике» не писал, хотя в эмиграции он по-дилетантски занимался Пушкиным (см., например: Бурцев 1934). Набоков скорее всего спутал его с Вересаевым, утверждавшим, что Пушкин сначала откровенно пародирует Державина (как бы говоря: «Вот что бы я написал, если б хотел возгордиться славой»), а затем, в заключительной строфе, противопоставляет свое отношение к славе отношению державинскому