Салтыков-Щедрин 1965–1977: XIV, 33–41). Можно сказать, что восторги русских путешественников по поводу «гемютного» (от нем. gemütlich – ‘уютный, приятный’) немецкого быта для русской культуры середины XIX века – скорее исключение, чем правило, и высказывали их обычно не самые авторитетные либеральные публицисты (см., например, в письме М. М. Стасюлевича М. С. Куторге от 1 сентября 1857 года: «Немцам я отдаю первенство в уменьи жить приятно и полезно; едва ли где общественная нравственность так глубоко укоренена, как в Германии и Англии; но немцы более gemütlich…» – Стасюлевич 1911: 301).
5–106
… (не говоря <… > о чудном благотворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно холодным миром вокруг; знаешь, ведь в холодных странах теплее в комнатах; конопатят и топят лучше)<… > A когда мы вернемся в Россию? – Набоков, по-видимому, полемизирует со стихотворением Адамовича «Когда мы в Россию вернемся…» (1936), где русский изгнанник – это тоскующий по родине трагический герой («восточный Гамлет»), которому суждено погибнуть на чужбине:
Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…
Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле
Колышатся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.
Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен и наг.
Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,
И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.
Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.
Набоков, как и Адамович, использует оппозицию «холодно – тепло», но придает ей другое символическое значение. У Адамовича чужбина ассоциируется с душной и слишком теплой больничной палатой, а Россия – с холодом и снегом; у Набокова холоден внешний чужой мир, которому противопоставлено внутреннее тепло индивидуального творческого сознания.
5–107
Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, – во‐первых, потому что увез с собой от нее ключи… — В пятой книге «Чисел» Г. Иванов напечатал статью «Без читателя», в которой осудил эмигрантскую литературу за игнорирование важнейших вопросов современности. В наше время, – писал он, – «чистое искусство, „аполитичное“, лучшие слова в лучшем порядке – есть смердяковщина, пусть себе и талантливая и художественная». Главными врагами истинно новой литературы Иванов объявил филолога Н. К. Кульмана, профессора Сорбонны, занимавшегося историей русского языка и старой русской литературы, и Сирина, который, по его словам, «„блестящими“ романами роняет „Современные записки“», ибо пишет с «плоской целью написать „покрепче“, „потрафить“». Пошлякам невозможно объяснить, – заключал он, – «что ключи страдания и величия России даны эмигрантской литературе не затем, чтобы ими бренчал в кармане добродетельный Кульман. Что даже страшно подумать, под какой ослепительный прожектор истории попадем когда-нибудь все мы, и что если нам что и зачтется тогда, то уж, наверное, не охрана буквы ѣ и не художественное описание шахматных переживаний» (Иванов 1931: 151–152). Набоков подхватывает и исправляет метафору Иванова, обращая ее против своего зоила: «ключи от России» отнимаются у тех, кто «сообразуется веку сему», и передаются художнику-одиночке, питающему историко-литературную надежду на бессмертие.
5–107а
«Вожделею бессмертия, – хотя бы его земной тени!» – Фраза стоит в кавычках, потому что представляет собой изложение идей испанского философа и писателя М. де Унамуно (Miguel de Unamuno y Jugo, 1864–1936). В его книге «Трагическое чувство жизни у людей и народов» («Del sentimiento trágico de la vida en los hombres y en pueblos», 1913), переведенной на английский язык в 1921 году, когда Набоков учился в Кембридже, и имевшей большой успех, есть глава «Жажда бессмертия», в которой говорится, что все люди вожделеют бессмертия, но не могут не сомневаться в его достижимости. «Когда нас обуревают сомнения, затемняющие нашу веру в бессмертие души, это дает мощный и болезненный толчок желанию увековечить свое имя и славу, ухватить по крайней мере тень бессмертия» (Unamuno 1921: 52).
5–108
… хрустальный хруст той ночи христианской под хризолитовой звездой <… > и умер Пушкин молодой… – Стих о Пушкине перекликается со строкой из царскосельского стихотворения Анненского «Л. И. Микулич»: «И бронзой Пушкин молодой», которое Набоков мог знать по сборнику «Посмертные стихи Иннокентия Анненского» (1923) и книге Э. Голлербаха «Город муз» (1927; 2-е изд.: 1930). Само словосочетание «Пушкин молодой» восходит к формуле из послания Баратынского «Богдановичу» (1824–1827): «Так Пушкин молодой, сей ветреник блестящий, / Все под пером своим шутя животворящий» (Баратынский 2002: II, 71). Связывая смерть Пушкина с мотивами «христианской ночи» и «хризолитовой звезды», Набоков, возможно, пародирует и другое стихотворение Анненского – юбилейную кантату «Рождение и смерть поэта» (1899), где женский хор взывает к духу погибшего Пушкина: «А здесь печальной чередою / Все ночь над нами стелет сень, / О тень, о сладостная тень, / Стань вифлиемскою звездою, / Алмазом на ее груди – / И к дому Бога нас веди» (Анненский 1990: 79).
5–109
… и умер врач зубной Шполянский <… > ханский… — Прапорщик броневого дивизиона, поэт, оратор и литературовед Михаил Семенович Шполянский – персонаж романа Булгакова «Белая гвардия» (1925), чьим прототипом послужил Виктор Шкловский. О том, что это едва ли случайное совпадение, свидетельствуют стоящие рядом слова, которые могут намекать на профессию Булгакова, его книгу «Записки юного врача» и рассказ «Ханский огонь» (1924).
5–110
… сломал наш Ганс кий… — каламбурное разъятие известной польской аристократической фамилии Ганский, напоминающее о реплике Яши в третьем действии «Вишневого сада» Чехова: «Епиходов бильярдный кий сломал!..»
5–111
… изобразили и ризу грозы… — пародийный отголосок начальной строки второй поэзы цикла «Пролог», вошедшего в сборник Северянина «Громокипящий кубок» (1913; см.: [3–7]): «Опять ночей грозовы ризы / Опять блаженствовать лафа! / Вновь просыпаются капризы, / Вновь обнимает их строфа» (Северянин 1995–1996: I, 173).
5–112
… пастор <… > был похож на лешинского учителя Бычкова. – Отсылка к рассказу «Круг» (см. о нем в преамбуле, с. 20), главный герой которого – сын Ильи Ильича Бычкова, сельского учителя в Лешино, близ имения Годуновых-Чердынцевых. См. его портрет: «… цепочка поперек жилета, лицо красноватое, голова лысая, однако подернутая чем-то вроде нежной шерсти, какая бывает на вешних рогах у оленя, – множество складочек на щеках, и мягкие усы, и мясистая бородавка у носа, словно лишний раз завернулась толстая ноздря» (Набоков 1999–2000: III, 639). Прототипом Бычкова послужил Василий Мартынович Жерносеков, сельский учитель, который давал уроки русского языка Набокову и его брату летом 1905 года, в фамильном имении Выра. Впоследствии Набоков описал его в «Других берегах»: «У него было толстовского типа широконосое лицо, пушистая плешь, русые усы и светло-голубые, цвета моей молочной чашки, глаза с небольшим интересным наростом на одном веке. <… > Он носил черный галстук, повязанный либеральным бантом, и люстриновый пиджак. <… > Он был <… > „красный“; мой отец его вытащил из какой-то политической истории (а потом, при Ленине, его, по слухам, расстреляли за эсэрство). <… > Во время полевых прогулок, завидя косарей, он сочным баритоном кричал им: „Бог помощь!“ В дебрях наших лесов, горячо жестикулируя, он говорил о человеколюбии, о свободе, об ужасах войны и о тяжкой необходимости взрывать тиранов динамитом» (Там же: V, 153).
5–113
… расставя ножницами ноги в узких панталонах со штрипками <… > стоял худощавый пьяница, словно сошедший со страницы старинной «Стрекозы». – Имеется в виду русский еженедельный юмористический журнал «Стрекоза», выходивший в Петербурге с 1875 по 1908 год. Мода на панталоны со штрипками относится к более раннему времени. Они – предмет вожделения и рефлексии героя автобиографической трилогии Л. Толстого; их носит Голядкин в «Двойнике» Достоевского и т. п.
5–114
… он заметил силуэт Миши Березовского, протягивавший кому-то черный атлас Петри. – Ср. во второй главе: «… в один из тех страшных, зимних вечеров <… > ко мне прибежал неизвестный юноша в пенснэ, невзрачный и малообщительный, прося меня немедленно зайти к его дяде, географу Березовскому. <… > Теперь, спустя несколько лет, я этого Мишу иногда встречаю в Берлине, в русском книжном магазине, где он служит, – и всякий раз, как вижу его, хотя мало с ним разговариваю, я чувствую проходящую по всему становому столбу горячую дрожь и всем существом переживаю вновь наш с ним короткий путь» (318; [2–195]).
Под редакцией Э. Ю. Петри(1854–1899), профессора географии и антропологии Петербургского университета, были изданы «Всемирный настольный атлас А. Ф. Маркса» и «Учебный географический атлас» для средней школы.