5–115
В комнате было совершенно так, как если б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же тибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок. – В первой главе было отмечено, что обои в комнате Федора «палевые в сизых тюльпанах» (195). Лебеди приплыли в сон героя из миниатюры «Марко Поло покидает Венецию», украшавшей кабинет Константина Кирилловича Годунова-Чердынцева (см.: [2–101]). Thecla bieti(совр. название: Esakiozephyrus bieti) – маленькая бабочка-голубянка, описанная Ш. Обертюром (см.: [2–52]) и названная им в честь французского миссионера в Тибете Ф. Биета (Félix Biet, 1838–1901), который впервые поймал ее в Татцьен-лу (см.: [2–144], [2–146], [2–192], [2–193]). Как установил Д. Циммер, Набоков узнал об этой китайско-тибетской бабочке из путевых заметок А. Э. Пратта, послуживших ему одним из источников второй главы «Дара». Пратт пишет, что во время четырехдневной поездки в близлежащую тибетскую деревню Чет-Ту он поймал около 300 экземпляров Thecla bieti (Pratt 1892: 145; Zimmer 2001: 152–153).
5–116
… в черной шевиотовой куртке… – В «Современных записках» «саржевой» вместо «шевиотовой» (1938. Кн. LXVII. С. 133; Grayson 1994: 23).
5–117
… Зина <… > должна была встретиться с матерью, чтобы обедать с ней в «Фатерланде». – Имеется в виду огромное кафе «Фатерланд» («Vaterland») на Потсдамской площади (Potsdamer Platz), считавшееся самым большим в Европе (2000–2500 мест). Оно было открыто в 1912 году и до начала Первой мировой войны называлось «Пикадилли» («Piccadilly»). В 1928 году после реконструкции здания кафе стало частью одноименного развлекательного центра (Haus Vaterland) и получило новые интерьеры:
5–118
… белградскую газетку «За Царя и Церковь»… – С 1921 по 1930 год в Белграде выходила монархическая газета «Новое время» под ред. М. А. Суворина (1860–1936), сына издателя одиозной петербургской газеты с тем же названием и сходной политической ориентацией.
5–119
Из окон домов торчали трех сортов флаги: черно-желто-красные, черно-бело-красные и просто красные… — Три сорта флагов соответствуют трем основным политическим силам в Германии 1920-х – начала 1930-х годов. Черно-красно-желтый флаг был официальным символом Веймарской республики, и под ним демонстрировали сторонники демократического правительства. Ни правая, ни левая оппозиция этот флаг не признавали и пользовались соответственно черно-бело-красным флагом Германской империи (к которому нацисты добавили свастику) и революционным красным знаменем.
5–120
Тауэнтциенштрассе(Tauentzienstrasse) – широкая улица в центре Берлина, соединяющая Виттенбергскую площадь на востоке (см.: [3–50]) и площадь Брайтшайд на западе (Breitscheidplatz), где она переходит в главную улицу западного Берлина – бульвар Курфюрстендам (см.: [1–105]).
5–120а
Потсдамская площадь, всегда искалеченная городскими работами (о, старые открытки с нее, где все так просторно, отрада извозчиков, подолы дам в кушачках, метущие пыль, – но те же жирные цветочницы). Псевдопарижский пошиб Унтер-ден-Линдена. Узость торговых улиц за ним. Мост, баржа и чайки. <… > Еще несколько минут езды, и вот – вокзал. – Федор едет на автобусе из западного в северный Берлин через центр города: автобус проезжает Потсдамскую площадь, затем пересекает широкую улицу Унтер-ден-Линден (Unter den Linden) с юга на север, переезжает по мосту через реку Шпрее и, наконец, подъезжает к Штеттинскому вокзалу (Stettiner Bahnhof; с 1950 года Nordbahnhof), откуда отправлялись поезда в Копенгаген.
На некоторых открытках начала ХХ века Потсдамская площадь, действительно, просторна и пуста; стоят извозчики, ходят дамы в длинных платьях.
Эти открытки контрастируют с фотографиями той же площади около 1930 года.
Потсдамская площадь многие десятилетия была главным цветочным рынком Берлина, а корпулентные цветочницы, на ней торговавшие, – одним из берлинских типов. Вот как они выглядели в конце XIX века (см. слева). На открытке 1930 года изображение толстой цветочницы добавлено к виду Потсдамской площади (см. справа).
Берлинская реалия вероятно отразилась в «Приглашении на казнь», где перед казнью Цинцинната девицы, «спеша и визжа, скупали все цветы у жирной цветочницы с бурыми грудями» (Набоков 1999–2000: IV, 182).
5–121
Теснина Бранденбургских ворот. – Символика «тесных ворот» восходит к Новому Завету: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7: 13–14). Евангельский образ тесных врат, через которые ведет путь в бессмертие, использован в стихотворении Пушкина «Странник» (1835): «Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света; / Пусть будет он тебе [единственная] мета, / Пока ты тесных врат [спасенья] не достиг <… > но я тем боле / Спешил <… > Дабы скорей узреть – оставя те места, / Спасенья верный путь и тесные врата» (Пушкин 1937–1959: III, 393). В финале «Подвига» тот же путь через «тесные» Бранденбургские ворота проделывает герой романа (Набоков 1999–2000: III, 232–233).
5–122
За Потсдамской площадью, при приближении к каналу… – Имеется в виду берлинский Ландвер-канал (Landwehrkanal; построен в 1845–1850 годах), соединяющий по прямой линии верхнюю и нижнюю части извилистой реки Шпрее.
5–123
… пожилая скуластая дама (где я ее видел?), с <… > собачкой под мышкой <… > Это Лоренц. – Встреча Федора и Зины с Маргаритой Лоренц отсылает к первой сцене романа, в которой она – «женщина коренастая и немолодая, с кривыми ногами и довольно красивым, лжекитайским лицом» – наблюдает за выгрузкой мебели из фургона (191). Поздним вечером того же дня эта «скуластая немолодая дама» выходит проводить гостя и впускает Федора, забывшего ключи, в дом (240). Через некоторое время художник Романов предлагает Федору познакомить его с Маргаритой Лоренц, у которой бывает много молодежи (и в том числе Зина Мерц), но Федор приглашение не принимает (244).
Словосочетание «дама с собачкой» и немецкая фамилия Лоренц напоминают о чеховской «даме с собачкой» – Анне Сергеевне фон Дидериц.
5–124
«Смотри, – сказал он. – Какая прелесть!» По темному бархату медленно скользила брошка с тремя рубинами, – так высоко, что даже грома мотора не было слышно. – Метафорическое уподобление ночного неба (или ночи) темному (черному, синему) бархату представляет собой общее место русской поэзии конца XIX – начала ХХ века и имеет фольклорную родословную. Ср., например, загадки о небе и звездах: «Рассыплю я грамоту / По черному бархату; / Никому не собрать: / Ни попам, / Ни дьякам, / Ни серебряникам»; «Написана грамотка / По синему бархату, / И не прочесть этой грамотки / Ни попам, / Ни дьякам, / Ни умным мужикам» (Садовников 1875: 231). Оно встречается у Надсона, Брюсова, Андрея Белого, Блока, Мандельштама и ряда других поэтов, включая молодого Набокова, который писал в стихотворении «La bonne Lorraine» (1924): «И в бархат ночи вбиты гвозди звезд» (Набоков 1999–2000: I, 564). Заменяя звезды на сигнальные огни аэроплана, уподобленные рубинам на брошке, Набоков обновляет и модернизирует топос.
5–125
… был однажды человек… он <… > прожил чистую, трудную, мудрую жизнь; когда же почуял приближение смерти, тогда вместо мысли о ней, слез покаяния, прощаний и скорби, вместо монахов и черного нотария, созвал гостей на пир, акробатов, актеров, поэтов, ораву танцовщиц, трех волшебников, толленбургских студентов-гуляк, путешественника с Тапробаны, осушил чашу вина и умер с беспечной улыбкой среди сладких стихов, масок и музыки… — Пассаж «из старинного французского умницы» (то есть Делаланда – см.: [5–18]) напоминает рассуждение Монтеня в эссе «О суете» («De la vanité») о том, какая смерть могла бы оказаться для него самой легкой и даже желанной. В качестве исторического примера «наименее неприятной смерти» он приводит смерть на пиру Петрония и Тигеллина во времена Древнего Рима: «Вынужденные покончить с собой, они приняли смерть, как бы предварительно усыпленную роскошью и изяществом, с какими они приготовились ее встретить. И они принудили ее неприметно подкрасться к ним в самый разгар привычного для них разгульного пира, окруженные девками и добрыми своими приятелями; тут не было никаких утешений, никаких упоминаний о завещании, никаких суетных разглагольствований о том, что ожидает их в будущем; тут были только забавы, веселье, острословие, общий и ничем не отличающийся от обычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие любовь» (Монтень 1991: 331).
Из историко-литературных разысканий для четвертой главы «Дара» Набоков мог знать, что подобным образом встретил смерть известный литератор В. П. Боткин (1812–1869), славившийся своим эпикурейством. В одном из некрологов говорилось: «За три дня до смерти <… > он как бы на прощальный пир пригласил обедать старых друзей своих <… > Самого его принесли на руках и поместили на хозяйском месте; он не владел руками, и печать смерти, видимо, уже лежала на нем, но глаза блистали огнем полного и живого сознания. Ел он мало, но с видимым удовольствием.