(Блок 1960–1963: III, 42).
3–7
… я ему быстро подсунул «Громокипящий Кубок» – сборник стихотворений (1913) эгофутуриста Игоря Северянина (наст. имя Игорь Васильевич Лотарев, 1887–1941), чья поэзия вызывала у Набокова устойчиво неприязненный интерес. В его тетради 1918 года записана следующая эпиграмма «Игорю Северянину»: «Средь парикмахеров ты гений, / но на Парнасе – просто шут. / Ты все унизил – от сирени / до девушки. Похвальный труд! / Тебя приветил город темный. / Здесь победителем восстань! / Здесь полудевственницы томно / твою читают „златодрянь“!» (Notebook «Stikhi i schemy» // LCVNP. Box 10). Как показал Б. А. Кац, «роман в строфах» Игоря Северянина «Рояль Леандра» – предмет полемики в «Университетской поэме» Набокова (Кац 1996).
3–8
Была она худенькая, с <… > нежным ртом, который она подкрашивала из флакона с румяной, душистой жидкостью, прикладывая стеклянную пробку к губам. – Возлюбленная Федора вместо помады пользовалась душистым «Экстрактом розы для губ» («Extrait de roses sur les lèvres»), который французская косметическая фирма «Герлен» (Guerlain) выпускала с 1853 по 1925 год. Он продавался в стеклянных флаконах с притертой пробкой, которые в 1910-е годы выглядели так (см. иллюстрацию).
3–9
В ее спальне <… > пахло по-тургеневски гелиотропом. – «Неотступный, неотвязный, сладкий, тяжелый запах» гелиотропов, стоящих на окне в стакане воды, заставляет Литвинова, главного героя романа Тургенева «Дым» (1867), вспомнить свою первую любовь (главы VI–VIII).
3–10
… дядя Олег так прямо и говорил, что ежели он издал бы сборник, то непременно назвал бы его «Сердечные Шумы»… – В «Письмах о русской поэзии» Гумилева упомянут реальный сборник с кардиологическим названием: «Боли Сердца» Федора Кашинцева (СПб., 1911; Гумилев 1990: 118).
3–11
… «таинственный и нежный», – звуковая формула, являющаяся <… > настоящим бедствием в рассуждении русской (да и французской) поэзии… — Эта формула получила некоторое распространение в русской поэзии 1830-х годов. Она встречается, например, в «Весенней ночи» (1831) Языкова («Сей лунный свет, таинственный и нежный, / Сей полумрак, лелеющий мечты, / Исполнены соблазнов…»); в стихотворениях Д. П. Ознобишина «Она с улыбкой мне сказала…» (1833) («Твой звук таинственный и нежный! / Твой звук, что я столь страстно мнил, / Ее лишь музыкой пленил!») и И. С. Тургенева «К Венере Медицейской» (1837) («… в тот миг таинственный и нежный / Родилась Красота из пены белоснежной – / И стала над волной!»). Из известных поэтов Серебряного века ею воспользовались лишь Мережковский в поэме «Конец века» (1891): «Певец Америки, таинственный и нежный» – об Эдгаре По, и Кузмин в сонете «Твое письмо!.. о светлые ключи!» («И полон дум таинственных и нежных, / Смотрю, как на играющих детей…»). Аналогичное словосочетание «mystérieux(euse) et tendre» во французской поэзии канонизировал Фонтенель в пасторали «Алькандр» («Alcandre. Première églogue», 1688): «Le moment d’un regard mystérieux et tendre» (Fontenelle 1818: 85), и на протяжении XVIII–XIX веков оно многократно встречается в произведениях поэтов второго ряда.
3–12
… монументальное исследование Андрея Белого о ритмах загипнотизировало меня своей системой наглядного отмечания и подсчитывания полуударений, так что все свои старые четырехстопные стихи я немедленно просмотрел с этой новой точки зрения, страшно был огорчен преобладанием прямой линии <… > при отсутствии каких-либо трапеций и прямоугольников… — Подобно самому Набокову, юный Федор, как и Яша Чернышевский, изучает и совершенствует версификацию по стиховедческим работам, вошедшим в сборник статей Андрея Белого «Символизм» (см.: [1–66]). Прямая линия на графических схемах в этой системе означает, что в смежных ямбических четырехстопных стихах пропуски схемных ударений приходятся на одну и ту же стопу (чаще всего на третью). Ср., например, начало «Осенней песни» юного Набокова, где все схемные ударения последовательно пропущены в третьей стопе и потому, представленные графически, образовали бы прямую линию: «Мой конь летит прямей мечты; / Простор целует, опьяняя; / Душистым золотом взлетая, / шумят осенние листы… / Осенний дух, осенний вид / Слагает грустную картину… / Ворона сизая летит, / клюет румяную рябину» (Набоков 2002: 475).
3–13
… с той поры, в продолжение почти года, – скверного, грешного года, – я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема: Задумчиво и безнадежно / распространяет аромат / и неосуществимо нежно / уж полуувядает сад, – и так далее, в том же духе: язык спотыкался, но честь была спасена. При изображении ритмической структуры этого чудовища получалось нечто вроде той шаткой башни из кофейниц, корзин, подносов, ваз, которую балансирует на палке клоун, пока не наступает на барьер, и тогда все медленно наклоняется над истошно вопящей ложей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на привязь… — В английском переводе «Дара» Набоков дал эквиметрический вольный перевод четверостишья («In miserable meditations, / And aromatically dark, / Full of interconverted patience, / Sighs the semidenuded park») и пояснил, что ритмическая структура стихов «выражается графически соединением „полуударений“ („ra“, „med“, „ar“, „cal“ и т. д.[27]) как внутри стихотворной строки, так и в смежных строках» (Nabokov 1991b: 151).
М. Ю. Лотман построил графическую схему четверостишья, отметив, что два его последних стиха принадлежат к исключительно редкой 7-й форме четырехстопного ямба (с пропусками ударения на первой и второй стопе), которую Белый иллюстрировал «случайно придуманной» строкой «И велосипедист летит» (Лотман 2001: 216; Белый 1910: 294–295; ср. также: Schlegel 2015: 570). Среди названий, которые Андрей Белый дал своим «графическим фигурам», обозначающим отступления от метрической схемы, имеются большая и малая корзины.
3–14
… автор «Хочу быть дерзким» пустил в обиход тот искусственный четырехстопный ямб, с наростом лишнего слога посредине строки… — Имеется в виду Бальмонт, чье стихотворение «Хочу» (из сборника «Будем как солнце») написано тем самым четырехстопным ямбом с цезурным наращением после ударного слога во второй стопе, о котором говорит здесь рассказчик. Ср.: «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, / Из сочных гроздий венки свивать. / Хочу упиться роскошным телом, / Хочу одежды с тебя сорвать!» (Бальмонт 2010: 406).
3–15
Легче обстояло дело с мечтательной запинкой блоковского ритма, однако, как только я начинал пользоваться им, незаметно вкрадывался в мой стих голубой паж, инок или царевна… — Как и весь пассаж о ранней поэзии Годунова-Чердынцева, это признание носит отчетливо автобиографический характер. По точному наблюдению Струве, во многих стихах Набокова 1920-х годов заметно подражание блоковским интонациям (см.: Струве 1996: 120); нередко Набоков перенимал у Блока и некоторые образы и мотивы, типичные, главным образом, для «Стихов о Прекрасной Даме» и «Распутий». Так, например, начало «Ласточек» (1920; Набоков 1999–2000: I, 534): «Инок ласковый, мы реем / над твоим монастырем» вызывает в памяти целый ряд стихотворений Блока с монастырской топикой («Инок шел и нес святые знаки…», «Инок» («Никто не скажет: я безумен…» ), «Мы живем в старинной келье…», «Брожу в стенах монастыря…» и т. п.); «смеющаяся царевна» в стихотворении «Глаза» (Там же: 457) напоминает многочисленных блоковских царевен и королевен (вступление к «Стихам о Прекрасной Даме», «Царица смотрела заставки…», «Дали слепы, дни безгневны…» и мн. др.). Блоковский паж («Мои грехи тяжеле бед…», «Потемнели, поблекли залы…», «Тени на стене»), правда, прокрался лишь в одно юношеское стихотворение Набокова «В июле я видал роскошный отблеск рая»: «Как здесь я одинок – заката бледный паж» (Набоков 2002: 470).
В докладе «О Блоке» (см.: [1–185]) Набоков отметил, что герой лирики Блока «все меняет свой наряд, свое звание, свой облик в соответствии с переменами прелестной декорации, и только одно остается неизменным: неизъяснимое выражение его лица. <… > Гуляка, Пьеро, паладин, паж, Гамлет, нищий, король, инок и т. д. и т. д., – вот те театральные облики, которые сменяет Блок» (Набоков-Сирин 2014: 210).
3–16
… как по ночам к антиквару Штольцу приходила за своей треуголкой тень Бонапарта. – В английском переводе «Дара» Набоков уточнил, что это аллюзия на какую-то немецкую повесть («a German tale» [Nabokov 1991b: 152], но поиски ее пока не увенчались успехом.
3–17
Рифмы <… > были распределены по семейкам, получались гнезда рифм, пейзажи рифм. «Летучий» сразу собирал тучи над кручами жгучей пустыни и неминучей судьбы. <… > Свечи, плечи, встречи и речи создавали общую атмосферу старосветского бала, Венского конгресса и губернаторских именин. – Рассуждение Федора о рифмах напоминает замечание Пушкина в статье «Путешествие из Москвы в Петербург»: «Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь