).
3–27
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем… — Стихи обыгрывают имя и фамилию Зины Мерц. В античной мифологии Мнемозина (букв. память) – мать девяти муз.
3–28
Есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы. – Б. П. Маслов связывает начало этой строфы со стихом из эпиграммы Пушкина «Сапожник» («Картину раз высматривал сапожник…», 1829): «Есть у меня приятель на примете» (см.: [4–196], а также со строками из стихотворения Ахматовой «9 декабря 1913 года» (сборник «Белая стая»): «Я для сравнения слов не найду – / Так твои губы нежны…» (Маслов 2001: 177). Слова для сравнений Годунов-Чердынцев – в полемике с Ахматовой – находит в своих собственных описаниях отцовских путешествий по Тибету, где на соседних страницах мы находим упоминания о снеговых горах, ключевом логе и цветах, подернутых инеем (306, 304, 305; см. также: [2–134]). По мнению Д. Бартона Джонсона, образ горячего ключа восходит к стихотворению Пушкина «Три ключа» (1827): «В степи мирской, печальной и безбрежной / Таинственно пробились три ключа: / Ключ Юности, ключ быстрый и мятежный, / Кипит, бежит, сверкая и журча. / Кастальской ключ волною вдохновенья / В степи мирской изгнанников поит. / Последний ключ – холодный ключ Забвенья, / Он слаще всех жар сердца утолит» (Пушкин 1937–1959: III, 57; Johnson 1985: 98–101).
Г. А. Левинтон указал еще один важный подтекст: стихотворение Виктора Гофмана «У меня для тебя», в котором есть такие строки: «У меня для тебя столько есть прихотливых сравнений – / Но возможно ль твою уловить, хоть мгновенно красу? / У меня есть причудливый мир серебристых видений – / Хочешь, к ним я тебя унесу?» (Гофман 1923: 29; Левинтон 2018). Это стихотворение в 1910–1920-х годах многократно включалось в различные антологии вплоть до берлинского «Чтеца-декламатора» (см.: [3–57]) и «Русской поэзии ХХ века» И. С. Ежова и Е. И. Шамшурина (1925).
3–29
В полдень послышался клюнувший ключ, и характерно трахнул замок: это с рынка домой Марианна пришла Николаевна; шаг ее тяжкий под тошный шумок макинтоша отнес мимо двери на кухню пудовую сетку с продуктами. Муза Российская прозы, простись навсегда с капустным гекзаметром автора «Москвы». – Первая и начало второй фразы (до слова «навсегда») пародируют метризованную дактилическую прозу, которой написана большая часть трилогии Андрея Белого «Москва» (1926–1932). В журнальной публикации напечатано «Николавна» вместо «Николаевна», а в слове «характерно» поставлено ударение над вторым «а», что подчеркивает метр (Современные записки. 1937. Кн. XLV. С. 43–44). Эпитет «капустная» подсказывает, какое слово можно было бы подставить вместо имеющего лишний слог советизма «продуктами».
Набоков очень высоко оценивал роман Андрея Белого «Петербург». В интервью он называл его вторым после «Улисса» великим романом ХХ века, «великолепной фантазией» (Nabokov 1990c: 57, 85); в лекциях для американских студентов говорил о его «чрезвычайно оригинальном стиле», «своего рода ритмизованной прозе с небывалыми резкими сдвигами, которые порой самым необыкновенным образом выставляют напоказ самые обыкновенные слова, так что они, смутившись, начинают источать новый, часто абстрактный смысл, удивляя читателя, вряд ли предполагавшего за ними такую способность» (After Blok // NYVNP. Manuscript Box). «Петербургу» он противопоставлял позднюю прозу Белого, то есть «московскую» трилогию, где «этот странный ритм и обращение с языком доведены до таких крайностей, что сам метод начинает затемнять замысел, а не прояснять его» (Ibid.). Если «Петербург» Набоков сравнивал с «Улиссом» (Nabokov 1990c: 85), то позднюю прозу – с «Поминками по Финнегану» (After Blok // NYVNP. Manuscript Box), по его определению, неудачной книгой, «бесформенной унылой кучей подложного фольклора», напомнившей ему «холодный пудинг или непрекращающийся храп из соседней комнаты» (Nabokov 1990c: 71).
Параллели к эстетике, метафизике и поэтике Андрея Белого в прозе Набокова обсуждались в ряде работ. См. прежде всего: Johnson 1981; Alexandrov 1991: 218–223; Alexandrov 1995c; Сконечная 1997.
3–30
Стихотворное похмелье, уныние, грустный зверь… — Отсылка к известному латинскому изречению «Post coitum omne animal triste est (sive gallus et mulier) [После коитуса всякий зверь грустен (опричь петуха и женщины)]».
3–31
L’oeil regardait Caïn. – «Глаз смотрел на Каина» (фр.). Цитируется заключительная строка стихотворения В. Гюго «Совесть» («La conscience»), вошедшего в первый том его цикла «Легенды веков» (1859–1883). Страшное око, отовсюду глядящее на Каина, олицетворяет его муки совести после убийства Авеля. Не в силах вынести этот взгляд, Каин замуровывает себя в подземном склепе, но и там глаз не перестает смотреть на него («L’oeil était dans la tombe et regardait Cain»).
3–32
Степь Отчаяния. – См.: [2–202].
3–33
… иммортелевая желтизна дневного электричества. – Прилагательное образовано от названия цветка иммортель, или бессмертник.
3–34
«Поешь, Аида», – сказал Борис Иванович… – антисемит Щеголев подшучивает над своей падчерицей, наполовину еврейкой, обыгрывая сходство имени главной героини одноименной оперы Верди с самоназванием евреев на идишe «a id» («аид»).
3–35
«… Полный разрыв с Англией, Хинчука по шапке <… > Помните, я еще недавно говорил, что выстрел Коверды – первый сигнал!..» – Набоков допускает двойной анахронизм. По внутреннему календарю романа сцена обеда у Щеголевых должна датироваться летом 1928 года (см. Приложение 1, с. 557), тогда как разрыв дипломатических и торговых отношений между Великобританией и СССР произошел 23 мая 1927 года. Поводом для разрыва послужил обыск, проведенный английской полицией в лондонском помещении советской торговой компании АРКОС, которую тогда возглавлял старый большевик, агент Коминтерна Л. М. Хинчук (1868–1944). Русский эмигрант Б. С. Коверда (1907–1987) застрелил советского полпреда в Польше, цареубийцу П. Л. Войкова 7 июня 1927 года, то есть не до, а после того, как Хинчуку «дали по шапке».
3–36
«лимитрофы» – в 1920–1930-е годы так называли граничащие с СССР прибалтийские государства, образовавшиеся из западных окраин Российской империи.
3–37
«польский коридор» – узкая полоса между Восточной Пруссией и остальной частью Германии, которая после Первой мировой войны, согласно Версальскому договору, отошла к Польше, чтобы обеспечить ей свободный выход к морю.
3–38
«Данциг»(ныне Гданьск, Польша) – в период между двумя мировыми войнами государство, «вольный город», отторгнутый по условиям Версальского договора от Германии.
3–39
… он английским «тоже» орудовал, как немецким «итак»… — Эти слова в обоих языках пишутся одинаково (also), а произносятся по-разному.
3–40
… одолевая тернистое окончание в слове, означавшем «одежды», неизменно добавлял лишний свистящий слог… — Имеется в виду английское существительное множественного числа clothes.
3–41
… Это был ветреный и растрепанный перекресток, не совсем доросший до ранга площади, хотя тут была и кирка, и сквер, и угловая аптека, и уборная среди туй <… > Кирка, громоздившаяся слева, была низко опоясана плющом <… > Против кирки, через улицу, зеленела <… > продолговатая лужайка сквера, с молодыми деревьями по бокам <… > и аллеей покоем… — Набоков описывает площадь Hochmeisterplatz и одноименную кирку на ней рядом с его домом на Несторштрассе (см.: [2–208], [3–76]).
Аллея покоем – то есть буквой «П» (по ее названию в церковнославянском алфавите).
3–42
Над порталом кинематографа было вырезано из картона черное чудовище на вывороченных ступнях с пятном усов на белой физиономии под котелком и гнутой тростью в отставленной руке. – В конце жизни Набоков с удовольствием вспоминал, как в Берлине в 1920-е годы он смотрел фильмы Чарли Чаплина (Boyd 1991: 579). Чаплин пользовался гигантской популярностью в догитлеровской Германии; когда в 1931 году он посетил страну, ему был устроен королевский прием. Репортаж о торжественной встрече Чаплина в Берлине см.: Руль. 1931. № 3128. 11 марта.
3–43
… стены <… > в странных, привлекательных и как будто ни от чего не зависевших белесых разводах, напоминавших <… > что-то очень далекое и полузабытое… —Белесые разводы на стенах могут напомнить описание перехода через «призрачные дебри» пустыни во второй главе «Дара», когда путешественники принимают выцветы соли «за стены искомого города» (303; см.: [2–115]).
3–44
С изогнутой лестницы подошедшего автобуса спустилась пара очаровательных шелковых ног: мы знаем, что это вконец затаскано усилием тысячи пишущих мужчин, но все-таки они сошли, эти ноги <… >Федор Константинович взобрался, кондуктор, замешкав на империале, сверху бахнул ладонью по железу борта, тем давая знать шоферу, что можно трогаться дальше. По этому борту, по рекламе зубной пасты на нем, зашуршали концы мягких ветвей кленов… — Мужской взгляд снизу на соблазнительные ноги (икры, бедра) женщины, спускающейся или поднимающейся по лестнице, – общее место русской и советской прозы 1920–1930-х годов. Набоков, наверное, знал миниатюру Бунина «Убийца»