(1930), в которой описан выход из дома арестованной женщины, убившей своего любовника: «И вот она показалась – сперва стройные ноги, потом полы собольей накидки, а потом и вся <… > стала спускаться по ступенькам» (Бунин 1965–1967: V, 400). В романе К. А. Федина «Похищение Европы» (1933) один из персонажей поднимается по лестнице со своей обольстительной невесткой: «… прямо перед его глазами мелькали ее ровные, хорошо сложенные ноги. Лестница показалась ему слишком короткой» (Федин 1936: 130). У Л. С. Соболева в «Капитальном ремонте» (1932) герой смотрит на приказчицу магазина в Гельсингфорсе: «Фрекен улыбнулась, подкатила лестницу и поднялась на три ступеньки, показывая круглые крепкие икры в черных чулках, тотчас привлекшие внимание обоих офицеров» (Соболев 1962: 400). Герой повести А. С. Яковлева «Дикой» (1926), отмеченной в рецензии Адамовича («вещь тяжеловатая, очень „под Горького“, но недурная» – Адамович 1998: 83), с первого взгляда влюбляется в дочь местного богача, когда она ведет его в дом: «На лестнице, снизу, Дикой увидел ее ноги в белых чулках, крупные, стройные…» (Яковлев 1928: 24).
В 1920–1930-е годы в Берлине на главных маршрутах курсировали двухэтажные автобусы как с открытым, так и с закрытым империалом (верхним этажом), на который сзади вела открытая изогнутая лестница. Сохранилось несколько фотографий таких автобусов с рекламой зубной пасты «Хлородонт».
3–45
… мчится с урока на урок, тратит юность на скучное и пустое дело, на скверное преподавание чужих языков… — Автобиографическая подробность. Как пишет Б. Бойд, в 1920-е годы в Берлине Набоков регулярно «давал частные уроки английского или французского, разъезжая на автобусе или трамвае от одного ученика к другому – от девушек, строивших ему глазки, к бизнесменам, пытавшимся растянуть урок сверх того времени, за которое они платили. Он подсчитал, что в годы европейской эмиграции у него было 85 постоянных учеников» (Бойд 2001: 284). Например, 24 октября 1926 года в газете «Руль (№ 1793) можно было прочитать следующее объявление.
3–46
… пронзительную жалость <… > к затоптанной в грязь папиросной картинке из серии «национальные костюмы» <… > ко всему copy жизни, который путем мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным. – В средневековой алхимии «королевским искусством» (ars regia) или «королевским опытом» называлось получение философского камня или эликсира, то есть некоего совершенного, абсолютно чистого вещества, – процесс, конечной целью которого являлось созревание и преображение души алхимика, достигающей слияния с Абсолютом и всеобъемлющего мистического знания (гнозиса). Как показал О. Ронен, сравнение искусства с алхимическими трансмутациями восходит к трактату П. Б. Шелли «Защита поэзии» («A Defence of Poetry», 1820; опубл. 1840), где говорится, что поэзия своей «тайной алхимией» преобразует в жидкое золото «те отравленные воды, которые текут из смерти сквозь жизнь» (см.: Ronen 1997: 97, note 5).
Папиросными картинками Набоков называет коллекционные карточки, вкладывавшиеся в пачку сигарет. Они выпускались тематическими сериями, которые коллекционер стремился собрать полностью, без лакун. Одной из самых популярных серий в Германии 1920-х годов были «Немецкие народные костюмы» («Deutsche Volkstrachten»), а в Англии – «Национальные костюмы» («National costumes»).
3–47
… постоянное чувство, что наши здешние дни только карманные деньги, гроши, звякающие в темноте, и что где-то есть капитал, с коего надо уметь при жизни получать проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор. – Денежная метафора восходит к А. Бергсону, который сходным образом объяснял концепцию времени и вечности в философии Платона. Согласно Платону, – писал он в «Творческой эволюции», – «отношение между вечностью и временем походит на отношение между червонцем и мелкой монетой, – столь мелкой, что платеж может длиться бесконечно и все же долг не будет уплачен, тогда как червонец сразу погасил бы этот долг. Платон, на своем великолепном языке, выражает это так, когда он говорит, что Бог, не будучи в состоянии сделать вселенную вечной, дал ей время, движущийся образ вечности» (Бергсон 1913: 283–284).
Л. Токер предложила другую параллель – финансовые метафоры, с помощью которых Бергсон в поздней работе «Два источника морали и религии» («Deux sources de la morale et de la religion», 1932) пояснил различие между двумя типами мыслителей. Одни создают новые комбинации из готовых идей и понятий, что может обогатить человеческую мысль лишь до известного предела: они, так сказать, увеличивают годовой доход, но основной капитал, на который живет общественный интеллект, остается прежним. Другие же находят в своей душе настоятельную потребность в творчестве и, подчиняясь ей, ищут новые слова и новые идеи, пытаются осуществить неосуществимое. Если им это удается, то они обогащают человечество мыслью, которая для каждого следующего поколения поворачивается новой гранью, – «обогащают капиталом, который будет безостановочно приносить проценты, а не одноразовым платежом, который будет сразу потрачен» (Bergson 1990: 270; Toker 1995: 369; Leving 2011: 325). Ясно, однако, что у Набокова речь идет не о новых идеях, обогащающих человечество, а об отношениях между временем и вечностью, которые он трактует в неоплатоническом духе.
О воздействии идей Бергсона на Набокова в общем плане см. прежде всего: Блюмбаум 2007а.
3–48
… начиная с очень редкого и мучительного, так называемого чувства звездного неба, упомянутого, кажется, только в одном научном труде, паркеровском «Путешествии Духа»… — По всей вероятности, мистификация. Фамилия автора в 1920–1930-е годы ассоциировалась в первую очередь с всемирно известной автоматической перьевой ручкой («вечным пером») американской фирмы «Паркер» («Parker Pen Company», основана в 1888 году и названа по имени основателя и изобретателя Дж. С. Паркера, 1863–1937). В то время название фирмы стало именем нарицательным по всему миру, даже в Советской России. Ср., например, в «Вопле кустаря» Маяковского: «Вы, / писатели, / земельная соль – / с воришками путаться / зазорно вам. / А тут / из-за „паркера“ / изволь / на кражу / подбивать беспризорного» – Маяковский 1955–1961: IX, 297–298). Эта ассоциация приравнивает «путешествие духа» к путешествию «вечного пера», то есть к «словесным приключениям». Ср. сходную метафору в конце второй главы: «… тень моего каравана шла по этим обоям, линии росли на ковре из папиросного пепла, – но теперь путешествие кончилось» (327; о недописанной книге Федора об отце).
Особое чувство, охватывающее человека, который созерцает звездное небо, знали еще древние. В «Греческой антологии» прославленному астроному Клавдию Птолемею (ок. 100 – ок. 170 н. э.) приписана эпиграмма, которая в подстрочном переводе читается следующим образом: «Я знаю, что я смертный, недолговечная тварь, но когда я смотрю на множество вращающихся по спирали звезд, ноги мои отрываются от земли, и я, стоя рядом с Зевсом, вкушаю амброзию, пищу богов» (IX, 577). Набоков мог знать ее по одному из нескольких английских поэтических переводов. Самым известным из них был перевод британского поэта-лауреата Р. Бриджеса (Robert Bridges, 1844–1930), помещенный в составленной им антологии «Дух человека» («The Spirit of Man», 1916; № 160), где, кстати сказать, есть раздел «Странствия духа» («Spirit Wanderings»):
Mortal though I be, yea ephemeral, if but a moment
I gaze up to the night’s starry domain of heaven,
Then no longer on earth I stand; I touch the creator,
And my lively spirit drinketh immortality.
[Хотя я смертен и, да, недолговечен, но если хоть одно мгновение / Я смотрю вверх, на небесное звездное царство ночи, / Тогда я уже не ступаю по земле; я прикасаюсь к творцу, / И мой живой дух пьет бессмертие (англ.).]
Джон Берроуз (см.: [2–1]) полагал, что этим чувством мы во многом обязаны астрономии: «Далеко не каждую ночь наше сознание открывается, чтобы вобрать в себя поразительное зрелище звездного неба. Тот, кому в счастливую минуту это удастся, только вскрикнет от удивления. Представьте же себе жизнь в мире, где каждую ночь, ежечасно, поднимается занавес, открывая подобную сцену, и Бесконечное обнажает перед нами свою грудь, а Вечное смотрит нам в глаза! И этим чувством, которое временами ошеломляет нас, мы во многом обязаны науке!» (Burroughs 1919b: 191).
В русской поэзии острое «чувство звездного неба» сильнее всех выразил Фет в известном стихотворении (1857):
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Все невозвратнее тону.
Кроме этих возможных источников, Набоков мог учитывать известный афоризм Канта (см.: [3–81]) и стихотворение Гумилева «Звездный ужас», в котором первобытное племя преодолевает страх перед звездным небом созерцанием и пением.