(и к Цветаевой, но никак не к Адамовичу) может относиться высокая оценка стихов, которые Мортус писал(а) в молодости. Характерно, что в рецензии на сборник «Литературный смотр» (1940) Набоков назвал Гиппиус «незаурядным поэтом» (Набоков 1999–2000: V, 593).
Сам Адамович считал, что Набоков сделал Мортуса женщиной, чтобы намекнуть на его гомосексуальность. В письме к Варшавскому, процитированном выше (см.: [3–59]), он заметил: «Только напрасно [Сирин] намекнул, что Мортус – дама, это его не касается, и притом намек доказывает, что он ничего в делах, его не касающихся, не смыслит!» (Адамович 2010: 269).
3–62
Это была критика-буфф. Тамошний Валентин Линев, из номера в номер бесформенно, забубенно и не вполне грамотно изливавший свои литературные впечатления, был славен тем, что не только не мог разобраться в отчетной книге, но, по-видимому, никогда не дочитывал ее до конца. Бойко творя из-под автора, увлекаясь собственным пересказом, выхватывая отдельные фразы в подтверждение неправильных заключений, плохо понимая начальные страницы, а в следующих энергично пускаясь по ложному следу, он добирался до предпоследней главы в блаженном состоянии пассажира, еще не знающего (а в его случае так и не узнающего), что сел не в тот поезд. Неизменно бывало, что, долистав вслепую длинный роман или коротенькую повесть (размер не играл роли), он навязывал книге собственное окончание, – обыкновенно как раз противоположное замыслу автора. Другими словами, если бы, скажем, Гоголь приходился ему современником и Линев о нем писал, то он прочно остался бы при невинном убеждении, что Хлестаков – ревизор в самом деле. – Набоков дает горе-критику фамилию главного героя пропагандистского романа советского писателя А. И. Тарасова-Родионова «Трава и кровь (Линев)» (1926), а также художника-дилетанта И. Л. Линева, которому долгое время приписывался портрет Пушкина (современная наука отвергает эту атрибуцию; см.: Александрова 1989). Как отметил Ю. Левинг, этот портрет был воспроизведен в том же номере «Современных записок», где была напечатана первая глава «Дара» (Leving 2011: 187). В сопроводительной заметке говорилось, что Линев изобразил Пушкина «таким, каков был он в последние годы жизни, – измученным, постаревшим, переставшим заботиться о своей внешности» (Современные записки. 1937. Кн. LXIII. С. 177).
По предположению Ходасевича, прототипом Линева мог быть М. О. Цетлин (1882–1945), литературный критик, редактор отдела поэзии «Современных записок» (см.: Мальмстад 1987: 281). Однако прав был не Ходасевич, а Алданов, который в процитированном выше письме к Набокову от 29 января 1938 года без колебаний отождествил критика с П. Пильским, как мы знаем, объектом пародии в первой главе «Дара», где передразнивается его «фамильярно-фальшивый голосок» (см.: [1–13]). Именно Пильский в рецензиях на произведения Набокова, «увлекаясь собственным пересказом», неоднократно допускал чудовищные ляпсусы (примеры см.: [5–2]).
3–63
«… Виноград созревал, изваянья в аллеях синели. / Небеса опирались на снежные плечи отчизны…» – и это было так, словно голос скрипки вдруг заглушил болтовню патриархального кретина. – Размер приведенного двустишия (пятистопный анапест с женскими окончаниями) и отчасти его лексика напоминают стихотворение Поплавского (1903–1935) «Морелла I», особенно его пятую строфу: «Ты, как нежная вечность, расправила черные перья, / Ты на желтых закатах влюбилась в сиянье отчизны. / О, Морелла, усни, как ужасны орлиные жизни, / Будь, как черные дети, забудь свою родину, – Пэри» (Поплавский 1980: 82; см. также: Двинятин 2001: 304–306). В английском варианте своей автобиографии Набоков, процитировав третий стих этой строфы, назвал поэтический голос Поплавского «далекой скрипкой среди близких балалаек [a far violin among near balalaikas]» и признался, что не может себе простить раздраженную рецензию на его книгу (Nabokov 1996: 287). To, что в обоих случаях голос поэта сравнивается с одиноким голосом скрипки, подтверждает предположение о соотнесенности двустишия Кончеева с «Мореллой». Кроме того, как указал Б. П. Маслов, среди других его вероятных подтекстов следует учитывать пятую строфу «Грифельной оды» Мандельштама, начинающуюся стихом «Плод нарывал. Зрел виноград», и его же пятистопные анапесты в стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла»: «Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, / Где воздушным стеклом обливаются сонные горы» (Маслов 2001: 179).
На полях принадлежавшего Набокову экземпляра английского перевода «Дара» против слов «drowned the hum of a patriarchal cretin» (Nabokov 1991b: 170; то есть «заглушил болтовню патриархального кретина») написано: «Аллюзия на Тургенева (самовар)» (Leving 2011: 277). Набоков имел в виду стихотворение в прозе Тургенева «Как хороши, как свежи были розы…», в котором рассказчик ностальгически вспоминает сцену «семейной деревенской жизни»: «… молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…» (Тургенев 1978–2014: X, 168). Если у Тургенева вальс австрийского композитора Йозефа Ланнера (1801–1843), предшественника И. Штрауса, и воркотня патриархального самовара – это одноплановые приметы милой старины, то у Набокова музыка поэзии и болтовня глупой критики резко противопоставлены друг другу.
3–64
Между «Звездой» и «Красным Огоньком»… — Речь идет о ленинградском ежемесячном журнале «Звезда» (выходит с 1924 года) и еженедельнике «Огонек» (выходит с 1923 года). Добавленный к названию последнего стандартный советский эпитет подчеркивает отличие еженедельника от одноименного дореволюционного либерального журнала (1899–1918).
3–65
… номер шахматного журнальчика «8х8»; Федор Константинович перелистал его <… > и заметил статейку, с портретом жидобородого старика, исподлобья глядящего через очки, – статейка была озаглавлена «Чернышевский и шахматы». – Как установил Д. И. Зубарев (см. преамбулу, с. 17), в июле 1928 года в советском журнале «64: Шахматы и шашки в рабочем клубе» (№ 13–14. С. 2–3) была напечатана статья А. А. Новикова «Шахматы в жизни и творчестве Чернышевского» с портретом «выдающегося мыслителя-революционера» и «большого и настоящего любителя шахматной игры». В этой статье, посвященной столетию Чернышевского, приводились довольно большие фрагменты из его юношеского дневника (Зубарев 2001).
Не только отменно разбираясь в задачах, но будучи в высшей мере одарен способностью к их составлению, он в этом находил и отдых от литературного труда, и таинственные уроки. Как литератору эти упражнения не проходили ему даром. – Набоков передает своему герою собственные увлечения составлением и решением шахматных задач. См. в «Других берегах»: «В продолжение двадцати лет эмигрантской жизни в Европе я посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных задач. <… > Для этого сочинительства нужен не только изощренный технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это принадлежит к какому-то сборному, музыкально-математически-поэтическому типу. <… > Ощущение было <… > очень сладостное, и единственное мое возражение против шахматных композиций – это то, что я ради них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства» (Набоков 1999–2000: V, 319–320).
3–66
Набоков писал, что увлекся шахматной композицией в конце 1917 года, но свои ранние опыты он оценивал весьма низко: «Многие из моих самых ранних задач сохранились в потрепанных тетрадях и кажутся мне сегодня слабее даже тех написанных юношеским почерком элегий, которые смотрят на них с соседних страниц» (Nabokov 1970: 15). Искусству составления задач был посвящен второй из его «Трех шахматных сонетов» (1924), начинавшийся так: «Движенья рифм и танцовщиц крылатых / есть в шахматной задаче. Посмотри: / тут белых семь, а черных только три / на световых и сумрачных квадратах…» (Набоков 1999–2000: I, 629).
В 1920-е годы Набоков помещал свои шахматные задачи в «Руле», в 1930-е – в парижских «Последних новостях», в 1960–1970-е – в английских газетах и журналах (см.: Бойд 2001: 243, 562; Boyd 1991: 574–575; Gezari 1974; Gezari, Wimsatt 1979; Gezari 1987; Gezari 1995). «Лучшим своим произведением» он назвал задачу, составленную «весной 1940 года в темном оцепеневшем Париже», которая приведена в «Других берегах» (Набоков 1999–2000: V, 321–324). По уточнению Б. Бойда, задача датируется 19 ноября 1939 года (Бойд 2001: 595); ее анализ см.: Gezari 1987: 155–157.
Восемнадцать своих задач вместе с решениями Набоков включил в сборник «Poems and Problems» («Стихи и задачи», 1970). В предисловии к сборнику он писал: «Chess problems demand from the composer the same virtues that characterize all worthwhile art: originality, invention, conciseness, harmony, complexity, and splendid insincerity. The composing of those ivory-and-ebony riddles is a comparatively rare gift and an extravagantly sterile occupation; but then all art is inutile, and divinely so, if compared to a number of more popular human endeavors. Problems are the poetry of chess… [Шахматные задачи требуют от композитора тех же добродетелей, которыми обладают все стóящие произведения искусства: оригинальности, изобретательности, сжатости, гармонии, сложности и великолепной неискренности. Придумывание этих загадок цвета слоновой кости и черного дерева представляет собой относительно редкий дар и экстравагантно бесплодное занятие; но всякое искусство бесполезно, и бесполезно в божественном смысле, если сравнивать его со многими другими более популярными человеческими занятиями. Задачи – это шахматная поэзия…