(Münz 1934: 41).
3–103
… мы как-нибудь должны встретиться в Тиргартене, в розариуме, там, где статуя принцессы с каменным веером. – В розариуме берлинского парка Тиргартен до Второй мировой войны стояла мраморная статуя императрицы Августы Виктории (правда, не с веером, а с каким-то свитком в руке; см. иллюстрацию) – копия скульптуры немецкого скульптора Карла Бегаса-младшего (Karl Begas, 1845–1916), установленной в парке Сан-Суси (см.: [1–121]).
3–104
Весь его облик вызывал почему-то такие ассоциации, как, например: департамент, селянка, галоши, снег «Мира Искусства» идет за окном, столп, Столыпин, столоначальник. – В английском переводе «Дара» уточнено, что департаментом является министерство внутренних дел («department of the interior» [Nabokov 1991b: 196]). Это заставляет соотнести его с Учреждением, изображенным в романе Белого «Петербург» и, в свою очередь, отсылающим к «одному департаменту» из повести Гоголя «Шинель». Сам ассоциативный ряд дает двойственный обобщенный образ Петербурга начала века: с одной стороны, как административно-бюрократического центра (отсюда – упоминание о П. А. Столыпине (1862–1911), министре внутренних дел и председателе кабинета министров), а с другой, как предмета изысканных стилизаций в графике и живописи художников, входивших в объединение «Мир искусства» (см.: [1–34]).
Зимние виды Петербурга (как современного, так и исторического), часто с падающим снегом, весьма характерны для Бенуа («Парад при Павле I» и др.), Добужинского («Домик в Петербурге», «В ротах. Зима в городе», «Петербург» и др.), Остроумовой-Лебедевой («Летний сад в снегу» и др.). В «Параде при Павле», писал Бенуа, «я изобразил мрачный зимний день. Густой снег сыплется с темного неба. В глубине плац-парада высится грозный фасад Михайловского замка <… > Да мне и этот мрачный день, и этот мокрый снег, и эта серая стужа – все это ненавистно, но мне нравится воскрешать в памяти и изображать в картинах такие видения» (Бенуа 1990: 459).
Селянкой в начале ХХ века называли два типа блюд: 1) сборные мясные и рыбные супы, то же, что современная солянка; 2) тушеная капуста (свежая или кислая) с мясом, рыбой или дичью (селянка на сковородке; московская селянка), популярное блюдо недорогих петербургских трактиров. Какое из них имел в виду Набоков, сказать трудно. В английском переводе «Дара» (Nabokov 1991b: 196) сохранена аллитерация на «ст» в трех последних словах («stolidity, Stolypin, statist»), а «селянка» передана как «cold vegetable soup [холодный овощной суп (англ.)]», что, скорее, соответствует постной окрошке или свекольнику.
3–105
«А почему вам явилась такая дикая мысль? – вмешалась Александра Яковлевна. <… > но при чем тут Чернышевский?» – «Упражнение в стрельбе», – сказал Федор Константинович. – Смысл загадочного ответа Федора становится понятен, если вспомнить, что он писал об отце: «… на стоянках упражнялся в стрельбе, что служило превосходным средством против всяких приставаний» (297; см.: [2–94]). Книгу о Чернышевском он изначально задумывает как «острастку», обращенную против его литературных врагов, как своего рода декларацию о намерении идти своим путем, не боясь «всяких приставаний».
3–106
Руссо был скверным ботаником… — В 1760-е годы Ж.-Ж. Руссо увлекся ботаникой и начал собирать гербарии; в 1770-е работал над словарем ботанических терминов (остался неоконченным) и написал популярную книгу «Lettres élémentaires sur la Botanique» («Элементарные письма о ботанике», 1771–1773), носившую откровенно дилетантский характер. По оценке специалиста, Руссо не мог похвастаться какими-либо научными достижениями: «он не проводил никаких оригинальных исследований; он был плохим наблюдателем; он сам признавался, что не пытается как следует изучить ботанику» (Cummings 1916: 83).
3–107
«Комментарии к Миллю»(1860–1861). – Н. Г. Чернышевский перевел и напечатал в «Современнике» часть книги английского философа и экономиста Дж. С. Милля (1806–1873) «Основания политической экономии» («Principles of Political Economy», 1848), снабдив ее своими пространными примечаниями. Эти примечания считаются его главным трудом в области политической экономии.
3–108
… музыкальные композиции Руссо – только курьезы… — В конце 1740‐х – начале 1750-х годов Руссо занялся сочинением музыки, и одна из его опер, «Le devin du village» («Плут», 1752), имела большой успех при дворе.
3–109
Но если ему <… > хочется вывести на чистую воду прогрессивных критиков, то ему не стоит стараться: Волынский и Айхенвальд уже давно это сделали. – Литературные критики идеалистического направления Аким Волынский (наст. имя Аким Львович Флексер, 1863–1926) и Юлий Исаевич Айхенвальд (1872–1928) известны своими полемическими выступлениями против утилитаристской эстетики. В яркой книге «Русские критики» (1896) Волынский оспорил теории Чернышевского, Добролюбова, Писарева и других «революционных демократов» 1860-х годов. В этюде, опубликованном в 3-м выпуске второго издания «Силуэтов русских писателей» (1913), и в отдельной брошюре «Спор о Белинском» (1914) Айхенвальд, поставив под сомнение литературную компетентность и умственную зрелость Белинского, доказывал, что его взгляды развивались в «сторону вульгарного утилитаризма».
Упоминание об Айхенвальде имело для Набокова особое значение, потому что в Берлине (где Айхенвальд поселился после высылки из Советской России на «философском пароходе») они стали близкими друзьями несмотря на разницу в возрасте. Набоков был постоянным и весьма активным членом организованного Айхенвальдом литературного кружка, где неоднократно выступал с докладами и чтением своих новых произведений (см.: Долинин 2004: 370–371); рецензии Айхенвальда в «Руле» на «Машеньку» (1926. № 1620. 31 марта), «Университетскую поэму» (1928. № 2159. 4 января), «Короля, даму, валета» (1928. № 2388. 3 октября) носили в высшей степени благожелательный характер.
В письме жене от 5 июля 1926 года Набоков сообщает ей «что-то вроде эпиграммы на Айхенвальда»: «Он свысока не судит ничего, – / любитель слов, любовник слова. / Стих Пушкина есть в имени его: / „Широкошумная дуброва“»,[31] а 14 июля пишет после очередной беседы с Айхенвальдом: «Какой он прелестный, нежный человек…» (Набоков 2018: 144, 163; Nabokov 2015: 120, 143).
Поздно вечером в субботу 15 декабря 1928 года, возвращаясь от Набоковых, Айхенвальд попал под трамвай и утром 17-го, не приходя в сознание, скончался. На гибель друга Набоков откликнулся прочувствованной заметкой, напечатанной в «Руле» под общей рубрикой «Памяти Ю. И. Айхенвальда» (1928. № 2457. 23 декабря; Набоков 1999–2000: II, 667–668), и стихотворением «Перешел ты в новое жилище…» (Набоков 1979: 224). Отметим, что заметку, в отличие от других своих публикаций в «Руле», он подписал «В. Набоков-Сирин», подчеркнув тем самым не только литературный, но и личный характер отношений с погибшим.
3–110
… идиотские «биографии романсэ», где Байрону преспокойно подсовывается сон, извлеченный из его же поэмы? – Выпад нацелен прежде всего против основоположника жанра «романизированных биографий», французского писателя А. Моруа (см. выше, в преамбуле, с. 40), который в своей популярной книге «Дон Жуан, или Жизнь Байрона» (1930), описывая душевное состояние поэта во время венчания, отталкивался от его стихотворения «Сон» («The Dream», 1816).[32] Однако у этой шпильки, как представляется, был и второй «адресат» – роман Тынянова «Пушкин», где юному Пушкину «подсунуты» два сна, «извлеченные» из его позднейшей поэзии. Во-первых, он становится свидетелем гадания девок в своем московском доме и после этого, как героиня «Евгения Онегина», видит «русские» сны: «все снег, да снег, да ветер, да домовой возился в углу» (Тынянов 1987: 121). Во-вторых, Пушкин-лицеист у Тынянова во сне придумывает две стопы хореического стиха «Свет-Наташа» (Там же: 285), которые он потом использует в стихотворении «К Наташе» (1816; ср.: «Свет-Наташа! где ты ныне? / Что никто тебя не зрит?..»; Пушкин 1937–1959: I, 58 (с неверной датировкой: 1814)), тогда как на самом деле они заимствованы из баллады Катенина «Наташа» (1815; ср.: «Ах! жила-была Наташа, / Свет-Наташа, красота…»).[33]
Во франкоязычном докладе «Пушкин: правда и правдоподобие» Набоков привел тот же пример недопустимой «обратной проекции», но заменил Байрона на безымянного немецкого поэта: «… cette vie d’un célébre poète allemand, où le contenu d’un de ses poèmes intitulé Le Rêve était posément raconté d’un bout à l’autre à titre de rêve vraiment fait par le poète en question [… жизнеописание прославленного немецкого поэта, где содержание одного из его стихотворений, озаглавленного „Сон“, обстоятельно излагалось от начала и до конца под видом сна, реально приснившегося этому поэту]» (Nabokoff-Sirine 1937: 364).
Однако в сохранившейся машинописи доклада (LCVNP. Box 10: Miscellaneous short writings) автор стихотворения «Сон» – «прославленный английский поэт», то есть Байрон, как в «Даре», причем весь пассаж о «Сне» вычеркнут. Как явствует из письма Набокова жене, по совету Вейдле он убрал выпад против Моруа перед самым чтением доклада в Париже, когда выяснилось, что тот не придет на его выступление