(Николаев 1906: 18; Стеклов 1928: II, 497). Привычка Чернышевского-каторжанина превращается у Набокова в привычку всей его жизни – с юности до старости (см.: [4–531]) – и тем самым мотивирует некомпетентные суждения о гекзаметре Чернышевского-критика (см.: [4–191]). В рецензии на сборник статей по классической древности «Пропилеи» Чернышевский подчеркивал напевность и благозвучность греческого гекзаметра, отсутствующие, как он считал, в гекзаметре русском. В отличие от греческого, русский гекзаметр, – писал он, – нельзя петь, а «стихи, которых невозможно пропеть, едва ли заслуживают имени стихов» (Чернышевский 1939–1953: II, 555).
4–19
… прискорбный случай с майором Протопоповым. – Излагая эту историю, Набоков следует версии А. Ф. Раева: «У меня сохранилось несколько писем протоиерея Гавриила Ивановича Чернышевского ко мне в Петербург: из них видно, что он записал в метрические книги незаконнорожденным ребенка, родившегося от брака, заключенного за месяц до его рождения; притом же брак был совершен в деревне, что было неизвестно протоиерею Чернышевскому. За это он, по доносу, был уволен от должности члена консистории». Раев также цитирует письма жены о. Гавриила, сообщавшей, что муж поседел от горя. «Всякий бедный священник работай, трудись, терпи бедность, – писала она, – а вот награда самому лучшему из них» (Ляцкий 1908b: 44; НГЧ: 126).
4–20
Что сталось потом с молодым Протопоповым, – узнал ли он когда-нибудь, что из-за него…? Воспрепетал ли…? Или, рано наскуча наслаждениями кипучей младости… Удалясь…? – Набоков пародирует aрхаический стиль как таковой, смешивая слова и обороты различных эпох и жанров. Из опознаваемых подтекстов отметим концовку «Дворянского гнезда» Тургенева: «А что же сталось потом с Лаврецким?» (Тургенев 1978–2014: VI, 158); начало «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева: «Разум мой вострепетал от сея мысли, и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло»; «Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености; не было тут источника на прохлаждение, не было древесныя сени на умерение зноя. Един, оставлен среди природы пустынник! Вострепетал» (Радищев 1938: 227, 228); послание «А. Н. Вульфу» (1828) Н. М. Языкова: «… Я воспевал пиры лихие / Кипучей младости твоей» (Языков 1964: 261). Деепричастные обороты с «наскуча» (+ существительное в творительном падеже) и «удалясь» характерны для поэзии и прозы конца XVIII – первой половины XIX века и встречаются среди прочих у Пушкина.
4–21
… ландшафт, который незадолго до того чудно и томно развивался навстречу бессмертной бричке <… > ландшафт, короче говоря, воспетый Гоголем… – Имеются в виду дорожные пейзажи в «Мертвых душах» Гоголя, и прежде всего лирическое отступление в последней главе, когда Чичиков покидает город N. Ср.: «Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? <… > Русь! <… > Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. <… > Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух…» (Гоголь 1937–1952: VI, 220–221).
4–22
… неторопливо, на долгих, ехавшего с матерью в Петербург. – Рассказывая об отъезде Чернышевского в Петербург, А. Н. Пыпин писал: «… Петербург был город очень далекий: железных дорог не существовало, ехать на почтовых надо было целую неделю (если ехать без всякого отдыха) и считалось дорого; поэтому обдумывался план путешествия „на долгих“. Для этого служили особые предприниматели-ямщики, которые брались везти на своих лошадях, конечно, с необходимыми остановками для кормления лошадей и ночлега; эти поездки, очевидно, были дольше, но были дешевле „почтовых“. Такой предприниматель был подыскан: он брался везти не только до Москвы, но и дальше <… > до самого Петербурга. <… > Само собою разумеется, что Н. Г. не решились отпустить одного: с ним поехала его мать…» (Пыпин 1910: 23–24; Стеклов 1928: I, 16; НГЧ: 113–114).
4–23
Всю дорогу он читал книжку. – В письме отцу с дороги Н. Г. писал: «Повозка наша <… > так укаталась, что читать в ней можно совершенно свободно, даже не только по русски, но и по немецки, все равно, как в комнате <… > здесь я пользуюсь беспрекословно правом лежать 14 часов в сутки в повозке, а остальные 10 на лавке в избе: прелесть!» (ЛН: II, 10).
4–24
… склонявшимся в пыль колосьям он предпочел словесную войну. – Аллюзия на стихотворение Некрасова: «В столицах шум, гремят витии, / Кипит словесная война, / А там, во глубине России – / Там вековая тишина. / Лишь ветер не дает покою / Вершинам придорожных ив, / И выгибаются дугою, / Целуясь с матерью-землею, / Колосья бесконечных нив…» (1857–1858; Некрасов 1981–2000: II, 46).
4–25
«Человек есть то, что ест», – глаже выходит по-немецки, а еще лучше – с помощью правописания, ныне принятого у нас. – «Der Mensch ist, was er isst» (нем.), изречение немецкого философа Людвига Фейербаха (1804–1872) из его рецензии на книгу Я. Молешотта «Физиология пищевых продуктов» (1850); впоследствии Фейербах использовал его как второе заглавие и рефрен статьи «Тайна жертвы, или Человек есть то, что он ест» («Das Geheimnis des Opsers oder Der Mensch ist, was er isst», 1866). В старой орфографии «ест» писалось через «ять»: «ѣстъ».
4–26
… тема «близорукости», начавшаяся с того, что он отроком знал только те лица, которые целовал, и видел лишь четыре из семи звезд Большой Медведицы. – В дневнике Чернышевского 1849 года есть запись разговора с его ближайшим другом студенческих лет Василием Петровичем Лободовским (1823–1900), которому он признался: «… я ведь слишком близорук, так что должно сказать, что я до самых тех пор, как надел очки, настоящим образом знал в лицо только папеньку, маменьку и товарищей, вообще только тех, с которыми целовался…» (ЛН: I, 405; запись от 15 марта). В автобиографическом отрывке Чернышевский писал: «… с той поры, как себя помню, был очень близорук: до того времени, как я начал носить очки (на 20 году), я видел только четыре из семи главных звезд Большой Медведицы» (Там же: 171).
4–27
Первые, медные очки, надетые в двадцать лет. <… > Очки, опять медные, купленные в забайкальской лавчонке, где продавались и валенки, и водка. – Медные очки (в литературе второй половины XIX – начала XX века устойчивый признак бедности и/или старости) – домысел Набокова, позволяющий ему описать жизнь Чернышевского как кольцо через символику трех металлов (по аналогии с мифологическими золотым, серебряным и медным веками). О первых очках Чернышевского нам вообще ничего не известно; об очках, купленных в ссылке, мы знаем только то, что сам Н. Г. писал жене 1 ноября 1873 года: «Те очки, – единственные, – которые я ношу вот уж года три – куплены в Забайкальской деревне, в такой лавочке, где продаются сапоги, чай и мыло; можно поэтому вообразить, какого сорта каждый из товаров, и, в особенности, каковы изделия, подобные очкам» (ЧвС: I, 68).
4–28
Серебряные учительские очки, купленные за шесть рублей, чтобы лучше видеть учеников-кадетов. – Ср. запись в дневнике Чернышевского от 7 декабря 1850 года, когда он получил временное место преподавателя во 2-м кадетском корпусе: «6 руб. за серебряные очки, которые купил главным образом для того, чтобы в классе видеть хорошенько своих учеников, потому что те, которые купил в Саратове, слабы» (ЛН: I, 537).
4–29
Золотые очки властителя дум… – Деталь, отмеченная в целом ряде дневниковых и мемуарных портретов Чернышевского второй половины 1850-х – начала 1860-х годов. Так, А. В. Дружинин (см.: [4–170]), с самого начала не полюбивший Н. Г., в 1856 году занес в дневник такую его характеристику: «Критик, пахнущий клопами. Злоба. Походка. Золотые очки. Пищание. Презрение ко всему» (Чуковский 1934: 58; Дружинин 1986: 389). Грузинский студент Николай Яковлевич Николадзе (1843–1928), впоследствии известный публицист демократического направления, познакомившийся с Н. Г. летом 1862 года, писал: «Чернышевский был невысокого роста блондин, близорукий, в золотых очках» (НГЧ: 251). Ср. в воспоминаниях писателя Павла Михайловича Ковалевского (1823–1907): «Чернышевский, маленький, бледный и худой, в золотых очках» (Григорович 1928: 429). Н. Г. носил золотые очки и в первые годы каторги, о чем вспоминал политический каторжанин Петр Федорович Николаев (1844–1910): «… мы инстинктивно, сами о том не думая, ждали от Николая Гавриловича чего-то героического. <… > И увидели самое обыкновенное лицо, бледное, с тонкими чертами, с полуслепыми серыми глазами, в золотых очках, с жиденькой белокурой бородкой, с длинными, несколько спутанными волосами» (Николаев 1906: 6).
4–30
Мечта об очках в письме к сыновьям из Якутской области – с просьбой прислать стекла для такого-то зрения (чертой отметил расстояние, на котором различает буквы). – На самом деле в письме к жене из Вилюйска от 31 марта 1873 года: «Но вот о чем я попросил бы Тебя, моя милая: пришли мне очки; с запасом стекол. Вот мерка расстояния, на котором я держу книгу, читая без очков» (ЧвС: I, 54).
4–31
«Будь вторым Спасителем», – советует ему лучший друг… – Имеется в виду В. П. Лободовский (см.: [4–26]). Набоков излагает здесь содержание дневниковой записи Чернышевского о разговоре с ним: «И говорил мне, чтобы я был вторым спасителем, о чем он не раз и раньше намекал…