(«История последних философских систем в Германии от Канта до Гегеля», 1837–1838) немецкого философа-гегельянца Карла Людвига Мишле(Michelet, 1801–1893). Перед этим, в течение почти двух месяцев, он изучал труды знаменитого французского историка и политического деятеля Франсуа Пьера Гийома Гизо(Guizot, 1787–1874) «История революции в Англии» (1828) и «История цивилизации во Франции» (1829–1832).
4–85
… пел «песню Маргариты», при этом думал об отношениях Лободовских между собой, – и «слезы катились из глаз понемногу». – Набоков отталкивается от дневниковой записи от 31 августа 1848 года: «… лег на диван и стал петь <… > после песню Маргариты, при которой я постоянно думал о В. П. и Над. Ег. <… > Когда пел эти песни, понемногу расчувствовался так, что стали катиться слезы. Так провел я с полчаса или более, лежал на диване, раскинувшись на спине и поя, слезы катились из глаз понемногу» (ЛН: I, 259; см. воспроизведение соответствующей страницы с карандашной пометой в преамбуле, с. 19). Ранее Чернышевский отмечал в дневнике, что часто поет «песню Маргариты из Фауста – Meine Ruhe ist hin [Мой покой исчез (нем.)]» (Там же: 238), имея в виду песню Ф. Шуберта «Гретхен за веретеном» («Gretchen am Spinnrade», 1814) на слова из первой части «Фауста» Гете (сцена «В комнате Гретхен»).
4–86
… кислой вонью несло из шорных и каретных лавок в низах мрачно-желтых домов, купцы, в чуйках и тулупах, с ключами в руках, уже запирали лавки. <… > Гремя по булыжнику своей ручной тележкой, обтрепанный фонарщик подвозил ламповое масло к мутному, на деревянном столбе, фонарю, протирал стекло засаленной тряпкой и со скрипом двигался к следующему… — Набоков переработал описание прилегающей к Знаменской площади части Невского проспекта в воспоминаниях А. Ф. Кони о Петербурге 1850-х годов. Ср.: «Гладкие фасады старомодных домов были выкрашены охрою, и в нижних этажах <… > ютились грязные, засоренные лабазы, вонючие мелочные, шорные и каретные лавки, где сидели купцы и прикащики в чуйках и тулупах. <… > Малочисленные фонари освещались ламповым маслом, которое подвозил к ним в ручной тележке обтрепанный фонарщик: в видах наибольшего светового эффекта, он протирал фонарные стекла засаленною тряпкой» (Кони 1901: 150).
Чуйка – «мужской длинный кафтан без воротника и отворотов, обычно из сукна, с отделкой по вырезу горловины и низу рукавов полосками меха или ткани» (Кирсанова 1995: 318). В Петербурге середины XIX века чуйки носили в основном небогатые купцы, мещане, заезжие крестьяне и т. п. Слово даже стало именем нарицательным с пейоративным оттенком. См., например, в петербургском очерке Н. А. Лейкина «На людях»: «Харчи-то свои или хозяйские? – спрашивает перевозчика баранья чуйка, крытая сукном» (Лейкин 1880: 120).
4–87
Николай Гаврилович летел проворным аллюром бедных гоголевских героев. – Характер молодого Чернышевского проецируется на образную систему петербургских повестей Гоголя. Образ фонарщика отсылает к финалу «Невского проспекта»: «Далее, ради бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда <… > когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде» (Гоголь 1937–1952: III, 46). «Проворный аллюр» напоминает об изменившейся походке Акакия Акакиевича в новой шинели, когда он сам дивится своей «неизвестно откуда взявшейся рыси» (Там же: 160–161). В той же сцене «Шинели», кстати, упоминаются фонари, масло и закрытые лавки.
4–88
… мучась вопросами, удастся ли Василию Петровичу достаточно образовать жену <… > и не следует ли для оживления его чувств послать, например, письмо, которое разожгло бы в муже ревность. – Подводя итоги прожитого года накануне своего дня рождения в 1849 году, Чернышевский написал, что одно из его желаний сейчас – пусть Лободовский «образует Надежду Егоровну» (ЛН: I, 442). Годом раньше, когда он еще был влюблен в жену друга, у него возник план: «не принести ли как будто чужое, полученное по городской почте письмо Вас. Петр., в котором <… > говорят, что я влюблен в Над. Егор. – может быть возбудится ревность…» (Там же: 214). На следующий день, однако, Н. Г. передумал, решив: «Любви через ревность не возбудить, а только подозрение против себя…» (Там же: 215).
4–89
В студентском дневнике найдется такой пример расчетливости: напечатать фальшивый манифест (об отмене рекрутства), чтобы обманом раззадорить мужиков; сам тут же окстился – зная <… > что благая цель, оправдывая дурные средства, только выдает роковое с ними родство. – 15 мая 1850 года Чернышевский обдумывал планы революционных действий и в том числе рассылку подложного манифеста от имени святейшего синода, где провозглашались бы свобода крестьян от рекрутчины, сокращение налогов и т. п., чтобы вызвать «ужаснейшее волнение» и дать «широкую опору всем восстаниям». В конце концов он этот план отверг, решив, что «ложь <… > приносит всегда вред в окончательном результате» (ЛН: I, 511–512).
4–90
Мы присутствуем при том, как изобретательный Николай Гаврилович замышляет штопание своих старых панталон: ниток черных не оказалось, потому он какие нашлись принялся макать в чернила; тут же лежал сборник немецких стихов, открытый на начале «Вильгельма Телля». Вследствие того что он махал нитками <… > на эту страницу упало несколько чернильных капель; книга же была чужая. Найдя в бумажном мешочке за окном лимон, он попытался кляксы вывести, но только испачкал лимон да подоконник <… > Тогда он обратился к помощи ножа и стал скоблить… — Источник эпизода – дневниковая запись от 16 июля 1849 года (ЛН: 1, 445–446), откуда Набоков взял почти все подробности, кроме придуманного лимона в бумажном пакете за окном (у Чернышевского сказано кратко: «Так как кислота не выедала, я выскоблил их насквозь ножом»).
«Вильгельм Телль»(1804) – драма Ф. Шиллера.
4–91
Чернилами <… > он мазал трещины на обуви, когда не хватало ваксы… — Эта деталь взята не из дневника Н. Г., а из русской литературы XIX века. У несчастного Илюши Снегирева в «Братьях Карамазовых» «на правом сапоге, на носке, где большой палец, большая дырка, видно, что сильно замазанная чернилами» (Достоевский 1972–1990: XIV, 162). Героиня рассказа Чехова «Анна на шее» (1895) стыдится своей бедности: «Ей казалось, что весь свет видит ее дешевую шляпу и дырочки на ботинках, замазанные чернилами» (Чехов 1974–1982: IX, 163). Собираясь идти в гости в богатый дом, бедный сельский учитель Турбин в повести Бунина «Учитель» (1894) «долго зашивал задник сапога нитками и замазывал их чернилами» (Бунин 1965–1967: II, 71). В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевского замазывание сапог чернилами – это символ лицемерия французской буржуазии, не желающей признать, что в обществе есть прорехи: «Вот почему буржуа и замазывает дырочки на сапогах чернилами, только бы, Боже сохрани, чего не заметили!» (Достоевский 1972–1990: V, 75).
4–92
… или же, чтобы замаскировать дырку в сапоге, заворачивал ступню в черный галстук. – Чтобы сберечь единственные приличные сапоги, Н. Г. однажды отправился на экзамен в университет в старых, порванных, «взяв с собой новые, чтобы переменить в городе, а чтобы не видно было в худое белого носка, завернул правую ногу черным галстухом – каково?» (ЛН: I, 423; запись от 17 мая 1849 года).
4–93
Впоследствии, на каторге, он <… > прославился неумением что-либо делать своими руками (<… > «Да не суйтесь не в свое дело, стержень добродетели», – грубовато говаривали ссыльные). – Набоков отталкивается от воспоминаний Петра Федоровича Николаева (1844–1910), который отбывал каторжные работы вместе с Чернышевским: «Вообще, в этом отношении с ним было просто беда. Он не мог видеть нас работающими без того, чтобы не вмешаться и не помешать. <… > Да и страшно за него было: так он ловок был, что того и гляди покалечит себя, так что частенько приходилось насильно отнимать у него режущие и колющие инструменты и дружелюбно его выталкивать. После мы выучились отделываться от него напоминанием о некоем дворнике, которому, по его собственному рассказу, он хотел помочь внести дрова на пятый этаж и так ловко помог, что рассыпал всю вязанку, за что и получил надлежащее возмездие в форме крепких слов. Как сунется Николай Гаврилович „помогать“ нам, так и крикнем ему: „а вспомните, стержень добродетели (так мы шутливо называли его), дворника“, – ну и отстанет» (Николаев 1906: 15; ЧвС: I, XX).
4–94
… однажды не без гордости записал, как отомстил молодому извозчику, задевшему его оглоблей: вырвал у него клок волос, молча навалившись на сани, между ног двух удивленных купцов. – Ср.: «Когда шел к Вас. Петр., был пожар <… > извозчик задел меня серединою оглобли, потому что я засмотрелся <… > я нисколько не смутился, решительно как бы спокойно, решительно спокойно, только без всякой обдуманности <… > лег на сани грудью, т. е. боком, между ног седоков (после увидел, что это были купцы, а то не обратил внимания) и, доставши голову извозчика <… > взял его, сдвинув шапку, за висок, весьма сильно стал не теребить волоса, а как захватил широко, все сжимал, так что довольно много вырвал и проехал в таком положении сажен 15. Я встал, когда подумал, что довольно, и пошел назад решительно спокойно, не сказав во все время ни слова решительно»