<… > я схватываю ее, она вырывается, я-таки успеваю схватить ее за талию и сажаю к себе на колени. Общий хохот. Подбегает брат: дуэль – готов – просите секундантов. <… > Мне предлагают две палки на выбор, вместо шпаг. <… > Воронов убегает; я остаюсь и говорю потихоньку Василию Акимовичу: „Ударьте меня палкою“. Он бьет» (Там же: 592–593).
4–133
А несколько лет спустя, при аресте, забран был этот дневник <… > зашифрованный домашним способом, с сокращениями <… >Его разбирали люди, видимо, неумелые, ибо допустили кой-какие ошибки, например, слово «подозрения», написанное «дзрья», прочли как «друзья»; вышло «у меня весьма сильные друзья» вместо «подозрения против меня будут весьма сильными». – В примечаниях к дневнику Чернышевского Н. А. Алексеев, главный редактор издания, отметил, что он писан особой скорописью, с применением целого ряда своеобразных сокращений и обозначений: опускаются отдельные буквы и целые слоги, иногда целое слово обозначается одной его начальной буквой, употребляются особые знаки для времен глаголов, для местоимений, для отдельных слов и т. п.» (Там же: 733). Две тетради с «Дневником моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье» были конфискованы при обыске в квартире Чернышевского после его ареста и вызвали особый интерес у следствия. В Третьем отделении рукопись не смогли расшифровать и направили на экспертизу в Министерство иностранных дел, где пришли к заключению, что она «не шифрована, а писана только с самыми сложными сокращениями» (Лемке 1907: 208). В обвинительном заключении следствия и в определении Сената по делу Чернышевского цитировался следующий расшифрованный фрагмент дневника: «Меня каждый день могут взять. Какая будет тут моя роль. У меня ничего не найдут, но друзья у меня весьма сильные…» В примечании к последней фразе Лемке уточнил: «А на самом деле было написано: „… но подозрения против меня будут весьма сильные“. Из „подозрения“ („дзрья“) сделали „друзья“» (Там же: 399).
4–134
Чернышевский <… > стал утверждать, что весь дневник – вымысел беллетриста, так как, дескать, у него «не было тогда влиятельных друзей, а ведь тут явно действует человек, имеющий друзей сильных в правительстве». – Возражая по пунктам на предъявленные ему сенатской следственной комиссией обвинения, Чернышевский утверждал, что так называемый «дневник» есть не что иное, как черновые материалы для будущих романов, «вольная игра фантазии над фактами», среди которых попадаются и «кое-какие отметки из <… > действительной жизни». Набоков перифразирует один из аргументов Н. Г.: «у меня, Чернышевского, не было тогда не только друзей, даже близких знакомых между важными людьми; в этой сцене действует человек, имеющий за себя сильных в правительстве друзей» (Лемке 1923: 455–456).
4–135
… им, этим фразам, дано своеобразное алиби в «Что делать?», где развернут полностью их внутренний, «черновой» ритм (например, в песенке одной из участниц пикника: «О дева, друг недобрый я, глухих лесов жилец. Опасна будет жизнь моя, печален мой конец»). – В предпоследней главе «Что делать?» появляется новый персонаж, всеми уважаемая «Дама в трауре», жена арестованного революционера, которую можно считать идеализированным портретом Ольги Сократовны. На пикнике она поет попурри из разных песен, баллад и стихотворений, проецируя их на себя и своего мужа. Приведенное Набоковым четверостишие – неточная цитата из «Песни» Вальтера Скотта в переводе Каролины Павловой («Красив Брингала брег крутой…», 1840), где разбойник отговаривает влюбленную в него дочь барона связать с ним свою жизнь. Дама в трауре объясняет собравшимся, что это история ее замужества. В оригинальном тексте мотив опасности отсутствует. Ср.: «О дева! друг недобрый я! / Глухих пустынь жилец; / Безвестна будет жизнь моя, / Безвестен мой конец!» (Павлова 1964: 454).
4–136
… спешил посылать Сенату «образцы своей черновой работы», т. е. вещи, которые он писал исключительно для того, чтобы дневник оправдать, превращая его задним числом тоже в черновик романа (Страннолюбский прямо полагает, что это и толкнуло его писать в крепости «Что делать», посвященное, кстати, жене и начинающееся в день Св. Ольги). – После знакомства с «запиской» следствия по своему делу Чернышевский отправил в правительствующий сенат «образец черновой его работы» на 15 листах, сообщив, что «это материал для будущих романов, именно для таких частей романов, в которых изображается состояние очень сильного юмористического настроения, доходящего почти до истеричности». Однако в сенате, как замечает Лемке, «не поняли цели присылки» (Лемке 1923: 446–447).
Действие «Что делать» начинается 11 июля 1856 года (см.: [1–2]), то есть в день Св. Ольги (по старому стилю). В письме жене из Сибири, поздравляя ее с именинами, Н. Г. писал: «Это один из дней, которые я праздную. Другой мой праздник – день Твоего рождения. Это и есть два мои праздника» (ЧвС: III, 127; письмо от 2 мая 1880 года).
4–137
Посему он выражал негодование, что дается юридическое значение сценам выдуманным: «Я ставлю себя и других в разные положения и фантастически развиваю… Какое-то „я“ говорит о возможности ареста, одного из этих „я“ бьют палкой при невесте». – Не вполне точные цитаты из объяснений Н. Г. по поводу расшифрованных фрагментов его дневника, приведенных в обвинительной «записке». Ср.: «Я ставлю себя и других в разные положения и фантастически развиваю эти вымышленные мною сцены. Что же я вижу в деле? Берут одну из этих сцен и дают ей юридическое значение.<… > Сцена состоит в том, что какое-то „я“ говорит девушке, что может со дня на день ждать ареста, и если его будут долго держать, то выскажет свои мнения, после чего уже не будет освобожден. В тех же тетрадях есть многие другие „я“. Одного из этих „я“ бьют палкою при его невесте. Можно удостовериться справкою, что ни тогда, ни вообще когда-либо со мною, Чернышевским, ни при невесте, ни без невесты не случалось ничего такого» (Там же: 456).
4–138
… отзвук их жив <… > в романе «Пролог» <… > где есть и студент, не смешно валяющий дурака, и красавица, кормящая поклонников. Если к этому добавить, что герой (Волгин), говоря жене о грозящей ему опасности, ссылается на свое добрачное предупреждение… – В незаконченном романе «Пролог», действие которого происходит в 1857 году, Чернышевский вывел себя и Ольгу Сократовну под видом четы Волгиных. Опасаясь скорого ареста, герой говорит жене: «… дела русского народа плохи. Перед нашею свадьбою я говорил тебе и сам думал, что говорю пустяки. Но чем дальше идет время, тем виднее, что надобно было тогда предупредить тебя. Я не жду пока ровно ничего неприятного тебе. Но не могу не видеть, что через несколько времени…» (Чернышевский 1939–1953: XIII, 70). Не смешно озорничает в романе эпизодический персонаж, студент Миронов, у которого «всегда была охота дурачиться» (Там же: 87). Красавица Савелова кормит персиком омерзительного графа Чаплина, завлекая влиятельного гостя по просьбе мужа-карьериста (Там же: 173).
4–139
Преподавая словесность в тамошней гимназии, он показал себя учителем крайне симпатичным: в неписанной классификации, быстро и точно применяемой школьниками к наставнику, он причтен был к типу нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого в сторону – и сразу попадающегося в мягкие лапы классному виртуозу (в данном случае Фиолетову-младшему)… – Чернышевский преподавал русскую литературу в саратовской гимназии с апреля 1851-го по начало мая 1853 года. Судя по воспоминаниям современников, ему удалось внести новый дух в гимназическую рутину, и ученики «чтили и уважали [его] как добрейшего человека и полезного учителя» (Воронов 1909: 343). Один из учеников, М. А. Воронов (1840–1873), еще в 1861 году, не называя Чернышевского по имени, писал о нем в автобиографической повести «Мое детство»: «С какой радостью мы встречали всегда этого человека и с каким нетерпением ожидали его речи, всегда тихой, нежной и ласковой, если он передавал нам какие-нибудь научные сведения» (Время. 1861. Т. V. № 9. С. 72; Стеклов 1928: I, 98).
Александр Феолетов < sic!> был соучеником Чернышевского по саратовской семинарии (Ляцкий 1908a: 66, примеч. 3). Его младший брат, по всей вероятности, лицо вымышленное, так как в известных нам источниках не упоминается.
4–140
… Николай Гаврилович сразу загорается, подходит к доске и, кроша мел, чертит план залы заседаний Конвента <… > а затем, все больше воодушевляясь, указывает и места, где члены каждой партии сидели. – Источник эпизода – воспоминания саратовского приятеля Чернышевского Е. А. Белова, рассказавшего, как однажды, отвечая на какой-то заданный учениками вопрос, он «увлекся, разговорился, нарисовал план залы заседаний Конвента, обрисовал партии, указал места, где члены каждой партии сидели, и т. д.» (Стеклов 1928: I, 97, примеч. 3; НГЧ: 146).
4–141
Сохранился <… > рассказ о том, как на похоронах матери, едва спущен был гроб, он закурил папироску и ушел под ручку с Ольгой Сократовной, с которой спустя десять дней обвенчался. – Эти «обывательские пересуды», сообщенные П. Л. Юдиным, упомянуты Стекловым (Юдин 1905: 884; Стеклов 1928: I, 121–122).
4–142
Но саратовские гимназисты постарше увлекались им; иные из них впоследствии привязались к нему с той восторженной страстью, с которой в эту дидактическую эпоху люди льнули к наставнику, вот-вот готовому стать вождем… –