(Костомаров 1885: 24). Свою манеру громко хохотать Чернышевский сам изобразил в «Прологе», где Волгин заливается «пронзительными и ревущими перекатами по всем возможным и невозможным для обыкновенного человеческого горла визгам, воплям и грохотам. Мелодичности своих рулад он нисколько не удивлялся, но решительно не понимал и сам, как это визг и рев выходят у него такие оглушительные, когда он расхохочется. Обыкновенным голосом он говорил тихо…» (Чернышевский 1939–1953: XIII: 14).
В повести Д. В. Григоровича «Школа гостеприимства» (см. о ней ниже: [2–252]) литератор Чернушкин, чьим прототипом был Чернышевский, хвастается, что после выхода его статьи о современной литературе «литераторы стали его бояться и даже бледнеть в его присутствии; стоило только показаться ему куда-нибудь, где находились литераторы, они мгновенно от него убегали» (Григорович 1896: 288).
4–248
Есть, есть классовый душок в отношении к Чернышевскому русских писателей, современных ему. – Набоков соглашается здесь с марксистом Стекловым, писавшим о конфликте Чернышевского с писателями либерального направления: «… за личными неудовольствиями, конфликтами самолюбий и эстетических воззрений скрывалось глубокое социальное различие, столкновение двух классов <… > Это был конфликт по существу политический, в основе которого лежали классовые противоречия» (Стеклов 1928: II, 16).
4–249
Тургенев, Григорович, Толстой называли его «клоповоняющим господином»… — Уничижительное прозвище Чернышевского «пахнущий клопами» или «клоповоняющий» имело широкое хождение в кругу его недоброжелателей. В дневниках и письмах им часто пользовался А. В. Дружинин (см. о нем: [4–170]; Дружинин 1986: 338, 389); прочитав диссертацию Чернышевского, И. С. Тургенев писал В. П. Боткину 9 (21) июля 1855 года: «Какую мерзость сочинил „пахнущий клопами“! Теперь и я иначе называть его не стану» (Тургенев 1978–2014. Письма: III, 40); в письме Л. Н. Толстого Н. А. Некрасову от 2 июля 1856 года говорится: «… срам с этим клоповоняющим господином. Его так и слышишь тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности…» (Толстой 1949: 75; Стеклов 1928: II, 19–20).
4–250
Как-то в Спасском первые двое, вместе с Боткиным и Дружининым, сочинили и разыграли домашний фарс. – В конце мая 1855 года у Тургенева в Спасском гостили его друзья: писатели Д. В. Григорович (1822–1899) и А. В. Дружинин (см. выше), а также критик и переводчик В. П. Боткин (1810–1869). «Мы проводили время очень приятно и шумно, – писал Тургенев П. В. Анненкову, – разыграли на домашнем театре фарс нашего сочинения…» (Тургенев 1978–2014. Письма: III, 28). Сюжет фарса Григорович изложил в своих воспоминаниях: «… выставлялся добряк-помещик, не бывавший с детства в деревне и получивший ее в наследство; на радостях он зовет к себе не только друзей, но и всякого встречного; для большего соблазна он каждому описывает в ярких красках неслыханную прелесть сельской жизни и обстановку своего дома. Прибыв к себе в деревню с женою и детьми, помещик с ужасом видит, что ничего нет из того, что он так красноречиво описывал: все запущено, в крайнем беспорядке, всюду почти одни развалины. Он впадает в ужас при одной мысли, что назвал к себе столько народу. Гости между тем начинают съезжаться. Брань, неудовольствие, ссоры, столкновения с лицами, враждующими между собою. Жена, потеряв терпение, в первую же ночь уезжает с детьми. С каждым часом появляются новые лица. Несчастный помещик окончательно теряет голову, и когда вбежавшая кухарка объявляет ему, что за околицей показались еще три тарантаса, он в изнеможении падает на авансцене и говорит ей ослабевшим голосом: „Аксинья, поди скажи им, что мы все умерли!..“» (Григорович 1928: 235).
4–251
… врывался Тургенев с криком <… > его уговорили произнести приписываемые ему слова, которыми он в молодости будто бы обмолвился во время пожара на корабле: «Спасите, спасите, я единственный сын у матери». – Согласно Григоровичу, «Тургенев сам вызвался играть помещика; он добродушно согласился даже произнести выразительную фразу, внесенную в его роль и сказанную будто бы им на пароходе во время пожара: „Спасите, спасите меня, я единственный сын у матери!“» (Там же: 236). Молодой Тургенев был среди пассажиров корабля «Николай I», на котором в ночь с 18 (30) на 19 (31) мая 1838 года произошел пожар, и, по упорным слухам, вел себя малодушно. Как писал Анненков в статье «Молодость И. С. Тургенева», «рассказывали тогда, со слов свидетелей общего бедствия, что он потерял голову от страха, волновался через меру на пароходе, взывал к любимой матери и извещал товарищей несчастья, что он богатый сын вдовы, хотя их было двое у нее, и должен быть для нее сохранен» (Анненков 1989: 356). Когда в 1868 году Тургеневу стало известно, что эти слухи повторил князь П. В. Долгоруков в своих мемуарах, он выступил с публичным опровержением «старой и вздорной сплетни», намекнув, что ее выдумал Вяземский, находившийся на том же пароходе (Тургенев 1978–2014. Письма: IX, 38; Leving 2011: 323).
4–252
Из этого фарса вполне бездарный Григорович впоследствии сделал свою <… > «Школу гостеприимства», наделив одно из лиц, желчного литератора Чернушина, чертами Николая Гавриловича: кротовые глаза, смотревшие как-то вбок, узкие губы, приплюснутое, скомканное лицо, рыжеватые волосы, взбитые на левом виске и эвфемический запа<х> пережженного рома. – Повесть Григоровича «Школа гостеприимства», в которую он переработал коллективный фарс, была напечатана в журнале «Библиотека для чтения» уже в сентябре 1855 года. Чернышевский выведен в ней в образе одного из гостей, неудачливого литератора Чернушкина < sic!>, к которому все испытывают антипатию (Стеклов 1930: 135–143) и который, как и его прототип, обладает «пискливо-шипящим голосом» (Григорович 1896: 284). Набоков воспроизводит основные черты портрета «желчного критика»: «Нравственные качества Чернушкина отпечатывались на лице его: ясно, что эти узенькие бледные губы, приплюснутое и как бы скомканное лицо, покрытое веснушками, рыжие, жесткие волосы, взбитые на левом виске, – ясно, что это все не могло принадлежать доброму человеку; но во всем этом проглядывала еще какая-то наглая самоуверенность, которая не столько светилась в его кротовых глазах, смотревших как-то вбок, сколько обозначалась в общем выражении его физиономии. <… > из журнального мира он вынес только название „господина, пахнущего пережженым ромом“… » (Там же; ср.: [4–248]).
Ошибка в фамилии Чернушкина (возможно, намеренная) не была исправлена и в английском переводе «Дара» (Nabokov 1991b: 250).
В дореволюционной России было принято считать, что ром пахнет клопами. Например, в «Пошехонской старине» (1887–1889) Салтыков-Щедрин вспоминает застольную реплику своего дяди: «Знатоки говорят, что хороший ром клопами должен пахнуть» (Салтыков-Щедрин 1965–1977: XVII, 233). В «Бытовых очерках» Лободовского (см.: [4–70]) случайный знакомый Перепелкина говорит ему: «… извольте-ка выкинуть рублишко: мигом слетаю за ромком-клоповничком <… > настоящий ром, надо вам заметить, клопами пахнет…» (Русская старина. 1904. № 12. С. 145). В рассказе Куприна «Жидовка» (1904) пристав Ирисов угощает ромом главного героя: «Нет, вы не сомневайтесь, настоящий ямайский ром и даже пахнет клопами…» (Куприн 1971: 352). В советское время – вероятно, из-за полного отсутствия рома – запах клопов стал ассоциироваться с коньяком.
4–253
«Я прочел его отвратительную книгу (диссертацию)<… > Рака! Рака! Рака! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете». – Цитируется (неточно и с неотмеченной купюрой) письмо Тургенева Дружинину и Григоровичу от 10 (22) июля 1855 года (Тургенев 1978–2014. Письма: III, 42–43; Стеклов 1928: II, 20, примеч.). Рака по-арамейски – оскорбительное слово; Тургенев, по-видимому, запомнил его из Нового Завета: «кто же скажет брату своему: „рака“, подлежит синедриону» (Мф. 5: 22).
4–254
Из этого «рака» <… > получился семь лет спустя Ракеев (жандармский полковник, арестовавший проклятого), а самое письмо было Тургеневым написано как раз 12 июля… – Федор Спиридонович Ракеев(1797–1879) служил в санкт-петербургском корпусе жандармов с 1832 года. Известен тем, что в 1837 году сопровождал тело Пушкина в Святогорский монастырь, а в 1862-м, в звании полковника, арестовывал Чернышевского и Писарева (подробнее об аресте Н. Г. см.: [4–381] и след.).
Ошибка в датировке письма Тургенева (см. выше) принадлежит не Страннолюбскому/Годунову-Чердынцеву, а Стеклову (Стеклов 1928: II, 20, примеч.).
4–255
В тот же год появился «Рудин», но напал на него Чернышевский (за карикатурное изображение Бакунина) только в 60-м году… – Завуалированный негативный отзыв Чернышевского о «Рудине» содержался в его рецензии на книгу американского писателя Н. Готорна «Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии» в русском переводе (Современник 1860. № 6. Отд. III. С. 230–245). Изъясняясь обиняками и не называя никого по имени, Чернышевский фактически обвинил Тургенева в том, что он в угоду своим богатым «литературным советникам» изменил трактовку образа Рудина, прототипом которого был Бакунин – «человек, не бесславными чертами вписавший свое имя в истории, сделавшийся предметом эпических народных сказаний», – и тем самым оклеветал выдающегося революционера. Под влиянием «благоразумных», писал он, «автор стал переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры»