Когда из мрака заблужденья… Давно отвергнутый тобою… Я посетил твое кладбище… Ах ты, страсть роковая, бесплодная… и т. п. буквально заставляют меня рыдать…» (ЛН: II, 340). Из четырех процитированных Чернышевским стихотворений только последнее («Застенчивость», 1853) написано не ямбом, а трехстопным анапестом.
4–270
… пятистопный ямб Некрасова особенно чарует нас <… > этой своеродной цезурой на второй стопе, цезурой, которая у Пушкина, скажем, является в смысле пения стиха органом рудиментарным, но которая у Некрасова становится действительно органом дыхания <… > так что после второй стопы образовался промежуток, полный музыки. <… > «Не говори, что дни твои унылы, тюремщиком больного не зови: передо мной холодный мрак могилы, перед тобой – объятия любви! Я знаю, ты другого полюбила, щадить и ждать, – (слышите клекот!), – наскучило тебе… О погоди, близка моя могила…»… – Процитированное здесь стихотворение Некрасова «Тяжелый крест достался ей на долю…» (1855), действительно, написано пятистопным ямбом с постоянной цезурой после четвертого слога, что для его поэзии этого периода не характерно. По наблюдениям К. Ф. Тарановского, такой размер был популярен в русской лирике 1820-х годов, но затем большинство поэтов перешло на бесцезурный пятистопный ямб или на ямб со свободной цезурой. У Некрасова в период с 1845 по 1868 год частотность словоразделов перед пятым слогом составляет всего 74,8 % и только в 1870-е годы поднимается до 100 % (Тарановский 2010: 153–159).
4–271
… их ритм («Не говори…»)<… > перекликается с ритмом стихов, впоследствии посвященных им Чернышевскому: «Не говори, забыл он осторожность, он будет сам судьбы своей виной» и т. д. – Цитируется начало стихотворения Некрасова «Пророк» (см.: [4–39]) с измененной пунктуацией. Оно также имеет постоянную цезуру после четвертого слога.
4–272
… он не селадонничал с пишущими дамами, энергично разделываясь с Евдокией Растопчиной или Авдотьей Глинкой. – Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (1811–1858) – поэтесса и писательница. Чернышевский в издевательском тоне писал о ней в рецензиях на первые два тома собрания ее стихотворений (СПб., 1856–1857; Чернышевский 1939–1953: III, 453–468, 611–615).
Авдотья Павловна Глинка(1795–1863) – поэтесса, жена Федора Глинки. В 1850-х годах выступала со светскими повестями, одну из которых – «Графиня Полина» (1856) – Чернышевский высмеял в «Современнике» (Там же: 502–506).
Селадонничать (от имени галантного возлюбленного Селадона, главного героя пасторального романа «Астрея» («L’Astrée», 1607–1627) французского писателя О. д’Юрфе) – ‘ухаживать, любезничать, заигрывать, волочиться за женщинами’. Сам Чернышевский использовал это слово в разгромной рецензии 1862 года на педагогический журнал Льва Толстого «Ясная Поляна» и одноименные книги для детей: «… мы обязаны перед публикой не селадонничать с „Ясною Поляною“, а прямо указать недостатки теоретического взгляда редакции этого журнала» (Чернышевский 1939–1953: X, 514).
4–273
Неправильный, небрежный лепет не трогал его. – Цитата из «Евгения Онегина» (о неправильном русском языке светских женщин): «Неправильный, небрежный лепет, / Неточный выговор речей / По-прежнему сердечный трепет / Произведут в груди моей» (3, XXIX; Пушкин 1937–1959: VI, 64).
4–274
Оба они, и Чернышевский, и Добролюбов, с аппетитом терзали литературных кокеток, но в жизни… одним словом, смотри, что с ними делали, как скручивали и мучили их, хохоча (так хохочут русалки на речках, протекающих невдалеке от скитов и прочих мест спасения), дочки доктора Васильева. – Речь идет об Ольге Сократовне (урожд. Васильевой) и ее младшей сестре Анне (в замужестве Малиновской, 1842–1866), которая жила в 1858–1859 годах у Чернышевских в Петербурге и флиртовала с Добролюбовым, влюбленным в обеих сестер. В откровенных письмах к своему другу И. И. Бордюгову Добролюбов рассказывал, как сестры кружат ему голову, как Анна, «разыгрывая над ним комедию», шлет ему страстные любовные записки и приглашает на прогулки, как, смеясь, обещает выйти за него замуж, чтобы наставлять ему рога.[37] В воспоминаниях о Добролюбове Чернышевский сообщил, что Анна в конце концов согласилась обвенчаться с Добролюбовым, но он и Ольга Сократовна решительно воспрепятствовали этому браку и отослали девушку в Саратов (ЛН: III, 504).
Образ русалок, хохочущих у «мест спасения», восходит к стихотворению Пушкина «Русалка» (1819), где к старому монаху-отшельнику выходит из озера «женщина нагая», которая «Глядит, кивает головою, / Целует из дали шутя, / Играет, плещется волною, / Хохочет, плачет, как дитя, / Зовет Монаха, нежно стонет… / „Монах, монах! Ко мне, ко мне… “» (Пушкин 1937–1959: II, 97).
4–275
Его эпатировал Гюго. Ему импонировал Суинберн (что совсем не странно, если вдуматься). – В письме сыну Михаилу от 25 апреля 1877 года Чернышевский раздраженно писал: «Драмы Виктора Гюго – нелепая дичь, как и его романы, и лирические его произведения. Нестерпим он мне. И я даже полагаю, что у него нет таланта, а есть только дикая заносчивость воображения. Горько и смешно было мне прочесть, что английский поэт Суинборн пишет стихотворные панегирики ему, своему будто бы учителю. Суинборн в десять раз талантливее его» (ЧвС: II, 157). Творчество Алджернона Чарлза Суинберна(Algernon Charles Swinburne, 1837–1909), республиканца-радикала и атеиста, отличалось форсированной подачей «запретных тем», декларативным свободолюбием и подчеркнуто музыкальной организацией стиха. Набоков намекает на то, что Суинберн, несмотря на свой поверхностный эстетизм, был дидактом-разрушителем с ограниченным сознанием того же «лунного» типа, что и Чернышевский.
В беседе с английским поэтом, кинокритиком и автором порнографических романов Дж. Коулменом Набоков сказал, что он необычайно высоко ценит Шекспира и Китса, «но не Шелли и не Суинберна» (Coleman 1959). Как полагают комментаторы, полное имя Лолиты восходит среди прочего к поэме Суинберна «Долорес» («Dolores (Notre-Dame des sept douleurs)», 1866), которую Набоков в «Заметках о просодии» назвал ужасающей [dreadful] (Nabokov 1964: 78). Герой «Ады» издевается над Суинберном, превращая его фамилию в «Burning Swine» (букв. горящая свинья), переиначивая строку из «Долорес» и посылая каламбурное проклятье его анапесту: «A pest on his anapest!» (Nabokov 1990a: 367).
4–276
В списке книг, прочитанных им в крепости, фамилия Флобера написана по-французски через «о»… — Tо есть неправильно. Нужно: Flaubert. См. список прочитанных книг, составленный и подписанный Чернышевским: ЛН: II, 455.
Для Набокова, питавшего, как и его герой, очевидную «слабость к Флоберу» (см. об этом: [5–87a]), пренебрежительное отношение Чернышевского к великому современнику, чью фамилию он даже не может правильно написать, – эстетическое святотатство.
4–277
… он его ставил ниже Захер-Мазоха и Шпильгагена. – Леопольд фон Захер-Мазох(1836–1895) – австрийский писатель, автор социальных романов с заметным интересом к сексуальной психопатологии, откуда возник термин «мазохизм». Фридрих Шпильгаген(1829–1911) – немецкий прозаик; отстаивал принципы «объективного романа», нередко сочетая их с мелодраматическими эффектами. Чернышевский писал в письме к сыну Михаилу от 14 мая 1878 года: «… Цахер-Мазох много выше Флобера, Зола и других модных французских романистов <… > А Шпильгаген, – это я говорю положительно, – не бездарен. И все те французы ему в подметки не годятся» (ЧвС: III, 104).
4–278
Он любил Беранже… — В «Очерках гоголевского периода русской литературы» (1856) Чернышевский, говоря об общем ничтожестве французской литературы XIX века, заявил, что единственное исключение составлял Пьер-Жан Беранже(Pierre-Jean de Béranger, 1780–1857), оставшийся не понятым критикой (Чернышевский 1939–1953: III, 213). Ту же оценку он повторил много лет спустя, в письме к сыну Александру от 10 августа 1883 года (ЧвС: III, 227–228).
4–279
«Помилуйте, – восклицает Стеклов, – <… > он со слезами восторга декламировал Беранже и Рылеева!» – Стеклов не говорит этого прямо, а лишь приводит выдержку из мемуаров М. А. Антоновича, который вспоминал: «[Чернышевский] с каким-то особенным наслаждением декламировал любимые им стихотворения классических поэтов, наших и немецких, и французские демократические песенки. При декламировании стихотворений с политическим оттенком, напр. Рылеева, голос его дрожал от волнения и в глазах навертывались слезы» (Стеклов 1928: I, 110, примеч. 1).
4–280
Из разговоров с ним в Астрахани выясняется: «Да-с, графский-то титул и сделал из Толстого великого-писателя-земли-русской»… — В воспоминаниях о встречах с Чернышевским в Астрахани «шестидесятник» Л. Ф. Пантелеев писал: «Н. Г. <… > утверждал, что в увлечении общества Толстым играет не малую долю то, что он граф. На эту тему долго говорил Н. Г., но я не буду приводить в подробностях его суждений» (Пантелеев 1958: 470; Стеклов 1928: II, 603). Примерно то же самое Чернышевский говорил и писателю В. Г. Короленко в Саратове: «Если бы другой написал сказку об Иване-дураке, – ни в одной редакции, пожалуй, и не напечатали бы. А вот подпишет граф Толстой, – все и ахают. Ах, Толстой, великий романист! Не может быть, чтоб была глупость. Это только необычно и гениально! По-графски сморкается!..»