– В этом списке есть сочинения Лермонтова, Кольцова, Тютчева, Фета, Некрасова, но не Пушкина (ЛН: II, 454).
4–302
… несмотря на заслуги Пушкина («изобрел русскую поэзию и приучил общество ее читать»), это все-таки был прежде всего сочинитель остреньких стишков о ножках (причем «ножки» в интонации шестидесятых годов <… > уже значило не то, что разумел Пушкин, – а скорее немецкое «фюсхен»). – Согласно Стеклову, Чернышевский ставил в заслугу Пушкину то, что он явился «отцом русской поэзии» и «приучил наше общество к книге» (Стеклов 1928: I, 194).
В первой главе «Что делать?» француженка Жюли заводит разговор о красоте женских ног, приписывая Карамзину фразу, что в «целой России нет пяти пар маленьких и стройных ножек». Ее поправляют: «О ножках сказал Пушкин, – его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены» (Чернышевский 1939–1953: XI, 20). Над отступлением о женских ножках в первой главе «Евгения Онегина» издевался Писарев (статья «Пушкин и Белинский»). Вторя ему, «певцом женских ножек» называет Пушкина семинарист Ракитин в «Братьях Карамазовых», злая карикатура на нигилистов 1860–1870-х годов.
фюсхен (нем. Füßchen – ‘ножка, ноженька’; от Fuß – ‘нога, стопа’) – существительное с уменьшительно-ласкательным суффиксом, придающим ему пошловатый сюсюкающий оттенок. В комментарии к строфе XXX первой главы «Евгения Онегина» Набоков писал: «Ассоциативный смысл русского слова „ножки“ (вызывающего в воображении пару маленьких, изящных женских ног с высоким подъемом и тонкими лодыжками) оттенком нежнее французского petits pieds; в нем нет ни пресности английского foot, будь то большая нога или маленькая, ни тошнотворной слащавости немецкого Füßchen» (Pushkin 1990: 115).
4–303
Особенно возмутительным казалось ему (как и Белинскому), что Пушкин стал так «бесстрастен» к концу жизни. «Прекратились те приятельские отношения, памятником которых осталось стихотворение „Арион“», – вскользь поясняет Чернышевский… – Обсуждая различия между ранними байроническими поэмами Пушкина и его поздними «объективно бесстрастными произведениями», Чернышевский заметил, что «натура поэта совершенно изменилась в 1825–1830 гг.» и что одной из причин перемены могло быть «прекращение приятельских отношений, памятником которых осталось стихотворение „Арион“», то есть дружбы с декабристами (Чернышевский 1939–1953: II, 509). Согласно Чернышевскому, талант Пушкина в принципе имел в себе «нечто холодное, бесстрастное» (Там же: III, 422). Эти оценки восходят к общим суждениям о Пушкине Белинского, писавшего: «Так как поэзия Пушкина вся заключается преимущественно в поэтическом созерцании мира и так как она безусловно признает его настоящее положение если не всегда утешительным, то всегда необходиморазумным, – поэтому она отличается характером более созерцательным, нежели рефлектирующим, выказывается более как чувство или как созерцание, нежели как мысль. Вся насквозь проникнутая гуманностию, муза Пушкина умеет глубоко страдать от диссонансов и противоречий жизни, но она смотрит на них с каким-то самоотрицанием (resignatio), как бы признавая их роковую неизбежность и не нося в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления. Такой взгляд на мир вытекал уже из самой натуры Пушкина; этому взгляду обязан Пушкин изящною елейностию, кротостию, глубиною и возвышенностию своей поэзии, и в этом же взгляде заключаются недостатки его поэзии. Как бы то ни было, но по своему воззрению Пушкин принадлежит к той школе искусства, которой пора уже миновала совершенно в Европе и которая даже у нас не может произвести ни одного великого поэта. Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделались теперь жизнию всякой истинной поэзии. Вот в чем время опередило поэзию Пушкина и большую часть его произведений лишило того животрепещущего интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы настоящего» (Белинский 1976–1982: VII, 476).
4–304
… Николая Гавриловича немало, должно быть, раздражала, как лукавый намек, как посягательство на гражданские лавры, которых производитель «пошлой болтовни» (его отзыв о «Стамбул гяуры нынче славят») был недостоин, авторская ремарка в предпоследней сцене «Бориса Годунова»: «Пушкин идет, окруженный народом». – В неоконченной работе «Крымская война по Кинглеку» (1863), написанной в Петропавловской крепости, Чернышевский, процитировав начало стихотворения Пушкина «Стамбул гяуры нынче славят…» (1830), восклицает: «Это была болтовня, читатель, пустая болтовня… это была только пустая, праздная, пошлая болтовня…» (Чернышевский 1939–1953: X, 330).
Персонаж предпоследней сцены «Бориса Годунова» Гавриил (Гаврила) Григорьевич Пушкин(ум. 1638), который упомянут в процитированной ремарке, – реальное историческое лицо, авантюрист, во время Смутного времени перешедший в лагерь самозванца и посланный им в Москву «для возмущения столицы». В черновике письма к Н. Н. Раевскому-младшему (1829) Пушкин писал: «Гаврила Пушкин – один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашел в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив – как воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца» (оригинал по-французски; Пушкин 1937–1959: XIV, 47, 395). Историки считают, что Пушкин сильно преувеличил роль своего предка в событиях.
4–305
«Перечитывая самые бранчивые критики, – писал как-то Пушкин осенью, в Болдине, – я нахожу их столь забавными, что не понимаю, как я мог на них досадовать; кажется, если бы я хотел над ними посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их перепечатать без всякого замечания». – Цитируется с мелкими неточностями заметка Пушкина, входящая в цикл, который обычно печатается под заглавием «< Опровержение на критики>» (1830; Пушкин 1937–1959: XI, 157–158).
4–306
… именно это и сделал Чернышевский со статьей Юркевича… — См.: [4–223], [4–224], [4–225].
4–307
… в саратовском дневнике Чернышевский применил к своему жениховству цитату из «Египетских ночей», с характерным для него, бесслухого, искажением и невозможным заключительным слогом: «Я принял вызов наслаждения, как вызов битвы принял бы». – Именно так Чернышевский исказил стихи из «Египетских ночей» в дневниковой записи «Почему Ольга Сократовна моя невеста?» (ЛН: I, 614). У Пушкина: «Он принял вызов наслажденья, / Как принимал во дни войны / Он вызов ярого сраженья» (Пушкин 1937–1959: VIII, 275).
4–308
… замечание Чернышевского (в 62-м году), что: «Если бы человек мог все свои мысли, касающиеся общественных дел, заявлять в… собраниях, ему бы незачем делать из них журнальных статей»? <… >Вместо того, чтобы писать, он бы говорил <… > а если мысли эти должны быть известны всем <… > их бы записал стенограф». – Как установил А. В. Вдовин, Набоков процитировал пассаж из анонимной статьи «Литературная собственность (Фантазия)» (Современник. 1862. Т. XCII. № 3. Отд. I. С. 229), которая была приписана Чернышевскому в полном собрании его сочинений, вышедшем в 1905–1906 годах (Чернышевский 1906: IX, 170). Впоследствии выяснилось, что автором статьи был Н. В. Шелгунов (Вдовин 2009).
4–309
… в Сибири <… > ему не давал покоя образ «эстрады» и «залы», в которой так удобно собрана, так отзывчиво зыблется публика… – По воспоминаниям В. Н. Шаганова (1839–1902), товарища Чернышевского по каторге, в Сибири он писал роман, в котором герои зимними вечерами собираются на даче в зале и ведут разговоры о научных, политических и социальных проблемах. Рабочим названием романа было «Рассказы из Белого Зала». Как сообщает Шаганов, Чернышевский, опасаясь обыска, дважды уничтожал крамольные рукописи, при отъезде на Вилюй и в Вилюйске (Шаганов 1907: 24).
4–310
… из Астрахани, незадолго до смерти, он отправляет Лаврову свои «Вечера у княгини Старобельской» для «Русской Мысли» (не нашедшей возможным их напечатать), а затем посылает «Вставку» – прямо в типографию: «К тому месту, где говорится, что общество перешло из столового салона в салон, приготовленный для слушания сказки Вязовского, и описывается устройство этой аудитории… распределение стенографов и стенографисток на два отдела по двум столам или не обозначено там, или обозначено неудовлетворительно. В моей черновой рукописи это читается так: „По сторонам эстрады стояли два стола для стенографов… Вязовский подошел к стенографам, пожал им руки и разговаривал с ними, пока общество выбирало места <… >“ «Между эстрадой и передним полукругом аудитории, – (пишет Чернышевский в несуществующую типографию), – несколько правее и левее эстрады, стояли два стола; за тем, который был налево перед эстрадой, если смотреть из середины полукругов к эстраде…» и т. д. и т. д. – Цикл повестей «Вечера у княгини Старобельской», объединенных рамочной конструкцией и образом единого рассказчика по фамилии Вязовский, был задуман еще в Сибири. Первую повесть цикла «Мое оправдание» Чернышевский написал в Астрахани в 1888 году и послал для публикации в журнал «Русская мысль», издателем которого был Вукол Михайлович Лавров (1852–1912). Пока рукопись находилась в редакции, Чернышевский продолжал работу над ней и несколько раз отправлял в журнал и в типографию поправки и вставки, одна из которых частично цитируется здесь