— Все в один котел, — Феликс знал, куда клонит Чингиз. — Кто о чем, а сифилитик о презервативе…
— Именно. Что убедило твоих акционеров учредить «Крону-Куртаж»? Прибыль от брокерства? Отчасти. А главное — возможность утаить часть налога «Кроны» за счет «Кроны-Куртаж». Они это знают.
— И не только часть налога «Кроны», но часть налога «Кроны-Куртаж» за счет «Кроны». И ты это знаешь, — ровно произнес Феликс.
— Знаю. Так что мы свой кубик, князь, давно покинули, — не удержался Чингиз. — И нечего сокрушаться…
— И вот еще, — не менял тон Феликс. — Ты сказал «моих акционеров». Мне это не нравится. Они такие же мои, как и твои. Мне это не нравится. И хватит об этом!
Чингиз промолчал. Он не чувствовал себя задетым — хватит так хватит. Надо продумать другое — в три часа назначена встреча с инженером из СМУ, который занимался реконструкцией подвала под офис. Чингиз хотел отделить «Крону-Куртаж» от общего помещения, хотя бы отдельным входом. Все же самостоятельность…
На Лиговке автомобиль Феликса попал в затор. Борт стоящего впереди рефрижератора высился крепостной стеной. Справа, точно ферма моста, пофыркивал японский подъемный кран. Слева трендел трамвай, требуя от какого-то испуганного «жигуленка» убраться с пути.
— Поехали ко мне, — предложил Феликс. — Что-нибудь съедим.
— О, черт! — Чингиз извлек из портфеля бутерброд и помидор.
— Мне не надо, — упредил Феликс. — Дома поем. Можешь присоединиться.
— Нет, нет, — отказался Чингиз. — Надо успеть в подвал. Должен прийти инженер из СМУ.
— Мне тоже надо поехать в контору. Явились заказчики из Барнаула. Наш уход из Центра поверг их в панику, боятся, что мы провалим заказ. — Феликс помолчал и добавил: — Не упрямься. Дома никого нет.
Отношения, что сложились между друзьями-компаньонами и Лизой, тяготили Феликса… Надо с ней поговорить, в который раз подумывал Феликс. Подобная хреновина приносит неудобства.
— Нет. Мне хватит бутерброда, — Чингиз хотел встретиться со строителем наедине.
— Как знаешь, — Феликс тронул автомобиль, обогнал рефрижератор и выскочил на чистую полосу.
Описав круг по площади Восстания, они выехали на Невский. Слякотный и холодный, проспект пикой вонзался в далекое Адмиралтейство, приглашая увеличить скорость, втягивая асфальтовой воронкой послушную вереницу автомобилей. А встречный поток, казалось, сообщал Феликсову «жигуленку», что они уже отпятнали золоченый шпиль и возвращаются весьма довольные игрой.
Феликс опаздывал. Уговаривался с автомехаником на два часа, а уже около трех. В ровный гул двигателя иногда включался посторонний шум. Или крестовина полетела, или в заднем мосту нелады, решил Феликс, придется оставить автомобиль механику, не станет же он ждать, в гараже даже стоять негде. К тому же мастерская находится на Халтурина, в десяти минутах ходьбы от дома Феликса, можно будет успеть пообедать.
— Может, он и мою лайбу возьмет в ремонт? — проговорил Чингиз. — А то стоит на платной стоянке, как памятник социализму, забурел от ржавчины, коробку надо поменять. Без машины в брокерском деле — хана.
— Без машины в любом деле сейчас — хана, нигде не успеть. Ты обратил внимание, сколько появилось иномарок?
— Богатеют люди, — вздохнул Чингиз. — Хочу быть богатым. Хочу «мерседес». А свою «копейку» подарю, скажем, службе вневедомственной охраны при Монетном дворе, где я проработал вертухаем полгода, когда завалил вступительные экзамены на дневное отделение. Пришлось поступать на вечернее… Будем мы богаты, а, шеф?
— Надеюсь, — кивнул Феликс.
— В гробу я видел все, что помешает мне быть богатым, — произнес Чингиз. — Хочу стать миллионером через несколько лет. И все! Хочу стать богатым!
— Хочу стать богатым! — подхватил Феликс.
— Хочу стать богатым! — громко повторил Чингиз. — И все!
— И все! — Феликс нажал клаксон.
В окне идущего рядом «запорожца» метнулись испуганные глаза пожилого водителя.
— Хочу с блондинкой смотаться на уик-энд на Гавайские острова, — кричал Чингиз. — Хочу разговаривать по-английски с французским прононсом в Швейцарских Альпах на итальянской границе.
Феликс увеличил скорость, и «запорожец» отстал. Но красный фонарь светофора у Литейного унял прыть Феликса. Их нагнал «запорожец». Хозяин автомобиля, пристроившись по соседству, приспустил стекло и вытянул подбородок в собачьем внимании, что за сигнал, не ему ли?
И Чингиз приспустил стекло:
— Отец! Хочу смотаться с блондинкой на Гавайские острова.
Глаза соседа сузились до китайского подобия, а крючковатый цепкий палец, что он вздрючил над краем стекла, походил на песий гениталий.
— Чего ты?! — переспросил он, прядая ушами.
— На острова хочу. Гавайские. С блондинкой.
— А ху-ху не хо-хо?! — через изумленную паузу обронил хозяин «запорожца» и рванул с места, чадя мотоциклетным двигателем.
Динамик искажал голос, и слова громыхали кровельным железом на ветру. Толпа на Дворцовой издали казалась полоской цветной материи, что опоясывала цоколь Александровской колонны.
«Что там происходит?» — подумал Феликс и спросил идущую навстречу пожилую женщину.
— Демократы бузят, — ответила та. — Митингуют. Молотова с Риббентропом вспоминают. Их дело! Чуть и меня милиция не захватила, еле откричала, — женщина заспешила своей дорогой, советуя Феликсу не ходить на площадь, можно вляпаться в историю.
Феликс миновал портик вечно заколоченного старого подъезда Эрмитажа с терпеливыми атлантами и вышел на площадь. Ропот толпы перекрывал динамик, слова которого уже вполне различались: «Граждане! Митинг Демократического союза запрещен руководством города Ленинграда. Нарушители будут оштрафованы на триста рублей. Злостные нарушители получат пятнадцать суток ареста. По указу», — кольцом повторял динамик…
Другая жизнь, выпавшая из круга забот Феликса, вызывала любопытство и непонимание. Происходящее в стране ему представлялось вспоротой периной, пух которой летал по воздуху вот уже который год. Временами пух редел, и взор выхватывал знакомые очертания предметов и лиц, временами пух густел, и мир погружался в толщу теплого снега. Чертовщина властвовала над людьми, над их поступками и помыслами. В чем конкретно проявлялась чертовщина, Феликс не знал, он это улавливал, как улавливал сейсмограф системы Голицына Пулковской обсерватории землетрясение в Чили. Подхваченный всеобщей чертовщиной, Феликс тоже бродил в облаках пуха, интуитивно сторонясь громких перебранок, что прорывались сквозь белую толщу. Пробужденные после лагерного молчания споры оставляли Феликса равнодушным. И это казалось странным — кто, как не он, с юности привыкший к активному существованию, должен был закружиться в хороводе пушинок, в хороводе пустословия и болтовни. Он, как и другие ему подобные молодые люди, что пронзали белую мглу пытливым взором, убеждались в одном: главное — дело, материальное дело. Когда осядет пух из вспоротых перин и станет различим окружающий мир, именно те, кто занялся делом, окажутся в выигрыше. И тем не менее любопытство к происходящему в пуховой круговерти нет-нет да и пробуждалось, как сейчас, когда он приближался к Александровской колонне.
Спины милиционеров из оцепления повязали толпу серым шарфом, над которым высился вялый триколор и роился возбужденный гул голосов. Неподалеку скучал милицейский автобус. На крыше автобуса серебрился раструб динамика, что предупреждал о каре, ожидающей ослушников.
Втискиваться в толпу Феликсу не хотелось, да и не было времени, и любопытства хватило лишь на то, чтобы оценить происходящее со стороны.
Над головами мелькнул плакат «Партия «Демократический союз». Мелькнул и исчез, словно кто-то рванул за руки человека, державшего плакат. Ропот усилился, возбужденный и злой, толпа заволновалась и выпростала из себя молодого человека в сопровождении трех милиционеров. Парень в вязаной синей шапчонке прижимал к груди древко со свернутым широким рулоном. Вся четверка, перебраниваясь, направилась к стоящему в отдалении автобусу. Взметнулся новый плакат: «Свободу Прибалтике! Долой коммунистическое самодержавие!» Плакат вел себя нестойко, покачивался то рывками, то плавно. И исчез. Вскоре вновь из толпы несколько милиционеров вытурили парочку «демсоюзовцев» — морского офицера и мужчину в темных очках. Еще один милиционер следом нес сложенный плакат, волоча древко. И тоже в автобус… Откуда-то из гущи толпы доносились слова выступления. То ли у мегафона село питание, то ли он вообще был неисправен, Феликс различал отдельные фразы: «Коммунисты попрали исконные права человека, — истерично выкрикивал женский голос. — Право на сомнение, на поиск, на несогласие с большинством, право на заблуждение», — потом слышалось совершенно невнятное словоизлияние, что-то щелкнуло, и вновь: «Никто не имеет права решать за народ, как ему жить, кроме самого народа. Мы не хотим жить догмами бумажных вождей, людей ограниченных, преследующих свои личные интересы, ставших вождями не по уму, а по воле партийно-номенклатурной машины…»
Толпа мстительно отозвалась аплодисментами.
Милиционеры оцепления, заложив руки за спины и расставив вольно ноги, переговаривались между собой.
Феликс посмотрел на часы. Если он хочет пообедать дома, надо поторапливаться. Феликс знал о намерении Чингиза отделить «Крону-Куртаж» от общей конторы. И Феликс был не против, но как бы и другие не принялись растаскивать помещение, вносить корректировки в план, умасливая инженера из СМУ. Сам он, как генеральный, решил занять угол в комнате с экономистом и бухгалтером, пока улягутся страсти…
Кроме всего, в пять намечено совещание учредителей, и Феликс надеялся, что наконец объявится Рафинад, нельзя же пропадать столько дней, да еще в такую горячую пору. Наверняка родители знают, где он ошивается, иначе сами бы подняли панику. Особенно его отец, Наум, тот весь город бы переполошил. А раз помалкивают — знают…
Феликс шел вдоль милицейского кордона, направляясь к Певческому мосту. Милицейский автобус с динамиком на крыше стоял у тротуара. «Интересно, многих они так повыдергивали из толпы?» Феликс решил пройти мимо автобуса.