оваривал. Безо всякой койки. Просто болтал, рассказывал о своих делах, откровенно, честно. Подобным образом он не мог болтать с Вероникой, та непременно что-нибудь ляпнет. «Маше» он рассказывал о своем детском доме, куда попал в шесть лет, после смерти матери. Говорят, таких детских домов не бывает, но ведь был, был… Была дружная семья, можно сказать. Хорошо текли денечки, в тепле, сытости, добре. Походы в театры, кино. Какие-то конкурсы, чистая постель. И старшие не очень лютовали. Вот какой он прошел детский дом. Позже, взрослым человеком, Егор как-то приехал по известному адресу. Дом стал другим, обшарпанным, холодным, со злыми, голодными детьми — словом, таким, каким его рисовала Вероника в спорах с Егором… Как-то в вытрезвитель попал мужчина, ведущий инженер с «Электросилы». И Краюхин признал в нем своего товарища по детскому дому, да тот и сам орал, хвастал безотцовщиной, плакал навзрыд, словом, обычная пьянь. Когда мужчина очухался, Краюхин скрылся с глаз, чтобы товарищ детства его не приметил, не узнал, что Егор работает санитаром вытрезвителя. Может, и нет позора, да не хотел — и все… Конечно, Егор не дал хода фискальным бумагам на того бедолагу, все подчистую ликвидировал, была у Егора такая рисковая возможность затерять в общей почте чье-нибудь извещение по месту службы и квитанцию на оплату штрафа…
А теперь что? Нет «Машки», и домой возвращаться неохота. Вероятно, дети испытывают подобное чувство пустоты, когда у них отнимают игрушку. Не пустяки это, не пустяки…
Не добрав шагов десять до остановки автобуса, Егор остановился. Путь ему преградили два парня. Погруженный в свои думы, Краюхин попытался обойти парней, но те проворно повторили его движения, перегородив дорогу. Два здоровенных лба в одинаковых синих дутиках и вязаных «сачках» с помпонами.
— Ты положил посылку в ящик во дворе? — спросил парень, что внешне казался чуть пожиже своего приятеля.
— Ну, — насторожился Краюхин. — А что?
— Поехали с нами. Разговор есть, — вступил второй.
— Куда это? — запетушился Краюхин.
— Увидишь. Недалеко. — В голосе парня Краюхин не улавливал угрозы. — Курить будешь?
— Не курю, — отозвался Егор, сам не зная почему. Не хотел одалживаться.
Петр Игнатович Балашов ждал своего компаньона по брокерскому месту на Московской бирже Чингиза Джасоева. Звонил несколько раз какой-то Татьяне — телефон для быстрой связи оставил Чингиз. Но не был убежден, что Татьяна передала поручение, отвечала Татьяна нехотя, даже грубовато, сказала, что сама давно не видела Чингиза…
Дела на Московской бирже хромали — после сделки с лесом ничего интересного не возникало. Полученные от сделки стиральные машины «Вятка-автомат» дожидались на заводе, их надо было срочно вывозить и пустить в оборот, а лучше продать.
Но все это частности, в главном Петр Игнатович не испытывал удовлетворения: маклерские дела кооператива на проспекте Художников оставляли желать лучшего. Люди расползлись кто куда, надоело вкручивать друг другу несуществующий товар, гонять воздух в надежде, когда что-нибудь вдруг выпадет в осадок. А если и заключались сделки, от которых кооперативу шел процент, то худосочные, порой и до десяти тысяч не дотягивали, какой с них навар?! Особенно при тех налогах, которыми государство обложило кооператоров. В какой еще стране можно сотворить такое? Чтобы за несчастные восемь месяцев после вступления в силу закона о кооперативах все начисто переменилось! Было-то по-людски: в первый год платили до трех процентов, во второй — пять и далее — до десяти. Жить можно. Тем и соблазнился Петр Игнатович. И вдруг новый указ — плати тридцать пять процентов налога! И это для Балашова, с его маклерским кооперативом. А торгашам, тем вообще хоть головой в петлю — шестьдесят процентов налога выкладывают. Потом возмущаются, почему цены растут, полки в магазинах пустые. Что делать, если родился в стране дураков…
Но не только эти думы изнуряли Петра Игнатовича Балашова. Его дни кривило несправедливостью и унижением. Возможно, если бы не Ашот-армянин, Балашов бы и не так терзался. Но Ашот приходил в контору чаще других — один из немногих, кто бегал по. городу с пользой, — и торчал в конторе, выуживая нужных партнеров: кого с шифером, кого с цементом, кого с сахаром.
Едва Ашот появлялся в конторе, Балашов острее вспоминал Мордоворотов, что обложили его данью. Раз Ангел уже присылал своего порученца. Зашел увалень в спортивном синем балахоне, что делал его и без того рубленую фигуру еще более тяжелой и дурной, — бывает такая фигура, к которой более точного слова, как «дурья», и не подберешь. Подсел к Балашову и говорит: «Что, отец, никто не докучает из конкурентов? Дорогу не перебегает? А то скажи, мы ведь деньги свои не даром получаем». А сам глаза в сторону отводит, видно, совесть еще копошилась в его стриженой башке. Отстегнул Балашов, согласно уговору, конверт с деньгами, а самого трясет от унижения, да и денег жалко. Расстались не попрощавшись…
Балашов собирался бунтовать, строил планы избавления от упырей, да все оказывались в итоге тупиковыми. Сосед по даче — недавно вышел из заключения — намекнул Балашову, что есть ребята, которые смогут укоротить на голову не только Ангела, но и черта. Плата аккордная… Жена отговорила его брать грех на душу. К тому же уйдешь от Ангела — попадешь в зависимость от тех душегубов, неизвестно еще, где выгодней. Да и наказание может явиться следом, кровь подманит. Балашов и сам понимал, что это не выход. Несколько раз он топтался у Большого дома, как-то даже в приемную проник, собрался с духом, снял трубку, позвонил по означенному телефону. Голос в трубке поинтересовался заботами Балашова. Вымогательство?! Так с этим в районное отделение милиции! И повесил трубку… Может, и к лучшему — начнут с бандюг, а закончат им, Балашовым, тоже ведь не все у него в соответствии, как и в каждом кооперативе при таких налогах. Потому и не очень обращаются к власти братья кооператоры, и бандиты об этом знают.
— Ашот, — Балашов положил тяжелую руку на плечо маленького маклера, — Ашот, скажи, дружок, зачем мне все это, а?
— Что, хозяин? — услужливо обернулся маклер и присел на кушетку, словно под тяжестью руки.
Рядом примостился Балашов.
— Вся эта свистопляска: контора, аренда, оплата по счетам, налоги, бандиты, дрязги маклеров, жалобы жильцов… Я рано полысел, Ашот. И всегда был толстым, всю жизнь. Мои товарищи в детстве были худыми и с годами толстели. Я же всегда был толстый и неуклюжий. Я неважно учился и два раза оставался на второй год, в четвертом и в шестом классе…
— Если бы вы даже были стройным, как чинара, и умным, как католикос Вазген I, все равно бы ничего не сделали с бандитами. У вас от них такое настроение, — отозвался Ашот, вздохнул и добавил: — Есть сто тысяч бутылок сухого вина, марочного.
— Почем? — и Балашов вздохнул.
— Полтора рубля за бутылку. Вагон стоит на Фарфоровской. Два месяца стоит, завод платит штраф. Никто не хочет брать, все боятся — людей за рюмку вина выгоняют с работы. Через немного завод вылетит в трубу.
— «Через немного», — передразнил Балашов. — Только я тебя могу понять.
— Вы — хозяин, вы должны понимать, — смиренно ответил Ашот и спросил осторожно: — Не приходили эти? Сегодня их день.
— Придут, сукины дети, — буркнул Балашов. — Как у брата дела, в тире, в Кавголово?
— Идут дела, — ответил Ашот. — На Арама тоже «наехали», на брата моего.
— Идут дела, — усмехнулся Балашов. — Пошли в столовую, расскажешь.
Балашов поднялся, подошел к вешалке, обмотал шею шарфом, накинул на плечи потертый тулуп на бараньем меху, продел руки в мятые рукава и нахлобучил шапку. Ашот собрался в минуту, чуть помедлил, вырвал из блокнота листик, накорябал: «Вина марачная. 1 руль 50 копеек за один бутылка. Есть 100 000 бутылка. Есть доска обрезной. Цемент еще есть многа. Спроси Ашота Савунца. Он столовой. Ашота номер 28». Листок он прикнопил к доске объявлений поверх какого-то циркуляра, шагнул к Кате, что дежурила у входа в контору, наклонился и что-то прошептал. Доброе лицо Кати улыбалось, она симпатизировала Ашоту, тот всегда дарил племяннице хозяина какую-нибудь безделицу. Катя взглянула на доску объявлений и кивнула, мол, поняла, всех буду нацеливать, пусть прочтут, может быть, и наскочит нужный покупатель…
Балашов ждал Ашота на площадке.
Сырой день вяло льнул к стеклу цветом серой марли. На подоконнике в порожней консервной банке червячками сгрудились окурки и горелые спички, следы тусовок маклеров. На раме висело несколько самодельных объявлений. Сколько раз Балашов выговаривал своим клиентам, чтобы не мусорили на лестничной площадке, жильцы строчили доносы во все инстанции, требуя принять меры против кровососов-кооператоров. Надо отдать должное, что-то в последнее время Балашову не очень докучало жэковское начальство, видно, и впрямь бандюги Ангела прижали к ногтю наиболее писучих. Балашов обратил внимание, что и в кабине лифта жильцы как-то поджимали животы при виде его, главного кровососа. И помалкивают, потупя взор в угол кабины. Не то что раньше, всякий раз выговаривали то за одно упущение, то за другое…
Балашов скосил глаза на человечка в просторной меховой шапке, что вышел на площадку, и вновь уставился в бумажки, прикнопленные к раме окна, раздумывая — сорвать их сейчас или по возвращении из столовой.
— Пошли, хозяин, — произнес голос из-под пушистой лисьей шапки.
— Ашот? — удивился Балашов. — Я тебя и не узнал.
— Маскировка, — ответил Ашот. — Как шапку надену, никто не узнает, даже собака соседа. Такой тарарам поднимает… Самое главное у меня — голова. У нас в семье у всех большая голова, от отца, да. Когда шапку надеваю, голова прячется, никто не узнает.
— Ты искал покупателя на вино. Вот. Требуется пятьдесят тысяч, — Балашов решил не ждать лифта и пошел вниз.
— Где?! — Ашот метнулся к окну и зашевелил толстыми губами, считывая «дикое» объявление. — А кто подписал? Сорок семь? Аферист. Я его знаю. — Ашот поспешил догонять Балашова. — Сорок семь, это — Миша, в очках ходит, в черных. Он Чингиза обманул с глауберовой солью. Давно уже. Чингиз бегал, искал покупателя, а Миша его обманул, зараза. Сам продал соль покупателю, которого нашел Чингиз.